Бумажная лента

       Странно, Дженитиви сам не заметил, как это получилось. Казалось бы, не так давно было безразлично, чьё имя набрано на титульном листе или стоит внизу письма, а сейчас хочется по десять раз на дню гонять помощника в почтовую службу, чтобы побыстрее увидеть заветный конверт в его руках. Как так произошло, что в сердце знаменитого учёного поселилась пустота, тоска, терзающая сомнениями и не дающая желаемого покоя?        Одиннадцать лет прошло с момента, как он получил первое письмо, подписанное «сестра Петрина». Обычное письмо с восхищением по поводу его книг. Их было много, таких писем, от светских поклонников его быстрого пера до братьев и сестёр, принесших обеты матери нашей Андрастианской церкви. Дженитиви редко отвечал на подобные письма, и если отвечал, то дежурными полагающимися строчками, если письма от одного адресата приходили больше чем один раз. Это была дань вежливости, ведь Дженитиви прекрасно понимал, что история и познание мира манили бы даже в том случае, если бы никто не написал ему ни единого благодарственного письма. Просто ему было бы чуть грустнее в этом мире.        Улицы деревень и городские площади, медлительные речные паромы и нервные юркие суда Лломериннской флотилии, величавые древние тракты и просёлочные дороги, в прожорливой грязи которых потеряна не одна туфля — они были роднее многих людей, с которыми Дженитиви ел за одним столом и годами жил под одной крышей. Каждый город, каждое поселение встречало его своим собственным, уникальным укладом жизни, и куда бы ни привели его странствия, везде встречались добрые люди, рядом с которыми хотелось провести остаток жизни. Но каждый раз жажда новых знаний брала верх, и Дженитиви как-то сам собой оказывался в дилижансе или на корабле, или на попутной повозке, держа в руке тонкий свинцовый карандаш и примостив на коленке тетрадь. Страницы быстро покрывались зарисовками и заметками — пока ещё бессвязными, которые вряд ли кто-то увидит, — и в этот момент Дженитиви понимал, что абсолютно счастлив.        Льющаяся тонкой струйкой вода может размыть камень, Дженитиви убедился в этом сам. Что стало поворотной точкой? То, что за одним письмом от Петрины, тогда ещё безвестной ученицы, последовало второе, третье, четвертое? Случайно прочитанная публичная полемика, в которой Петрина протестовала против нападок на его довольно двусмысленную статью? Неожиданно теплый отзыв на едва вышедшую из типографии книгу, прибывший в одной посылке с небольшой, но ёмкой аналитической монографией? Дженитиви тогда даже не обратил внимания на имя автора, но работу о быте коркарийских ведьм прочитал столько раз, что выучил едва ли не наизусть. Или вторая книга, с верным и, к сожалению, от этого ещё более пронзительным анализом вероятного будущего Серых Стражей после окончания Мора? Или когда сестре Петрине, никому не известной «орлессианской выскочке», как тогда подумал Дженитиви, доверили курировать работу ежегодного альманаха? А может, тот день, когда в голове сложилось, что всё это — письма, отзывы и работы — принадлежит перу одного и того же человека. Женщины. Петрины. Сестры Петрины.

***

       Одиннадцать лет — это так долго, если думать о будущем, и так мимолётно, если смотреть на прошлое. За эти годы Дженитиви ни разу не видел подругу по переписке. Иногда он садился вечером и перечитывал письма — одно за другим, от утончённой публичной полемики в альманахе до личной переписки, которую Дженитиви, вопреки своей привычке не оставлять лишнего, сохранил всю — до последнего листка. Он месяцами сидел в Денериме, отговариваясь от самого себя, что пришло время поработать над собранными материалами для нового проекта, дожидаясь лишь того, что, может быть, завтра придёт ещё одно письмо из-за Недремлющего моря. Так приятно знать, что где-то есть умная женщина — возможно, молодая и красивая — со схожим взглядом на мир, взглядом ироническим и трезвым, не боящаяся говорить вслух и писать то, что не всегда одобряется обществом. Ведь это так приятно, когда тебя понимают.        Ферелденец-путешественник побывал почти везде — в цветущей Антиве, в весёлой Вольной Марке, в загадочном Ривейне, в надменной Наварре, в спесивом Империуме, даже в удивительном городе Кунандаре, столице кунари на острове Пар-Волена. Две страны он знал плохо — родной Ферелден и Империю Орлей. Дома, увы, Дженитиви бывал довольно редко, странствия надолго уводили его в экзотические страны, а в небольших городах Империи он бывал чаще всего проездом. Они были нечёткими картинками на полях его путевых тетрадей. В том числе и Вал Шевин, город на знаменитой реке Эрлесанс, расположенный на благословенной земле, где девять веков назад впервые забилось сердце Орлея. Сейчас у Вал Шевина мало достопримечательностей, кроме самой реки, на одном берегу которой действуют законы Орлея, на другом — уже Наварры. Ещё имелись настенные мозаики в человеческий рост и тихое аббатство, при библиотеке которого работает сестра Петрина, но если второе ещё могло заинтересовать почитателей прикладного искусства, то последнее имело значение только для брата Дженитиви.

***

       Любовь — странная штука. Она, как неотвратимый пожар, вспыхивает от случайной искры, пожирая изнутри и заставляя отрицать, что когда-либо тебя забудут, как забывают случайного попутчика. Дженитиви прекрасно отдавал себе отчёт в происходящем. Он с какой-то мрачной обречённостью понимал, что с каждым письмом от Петрины увязает всё больше, что пусть ни в одном из них он не позволял себе даже легчайшего намёка, который мог бы бросить тень на репутацию сестры во Андрасте; им давно движет интерес, далеко выходящий за рамки учёного приятельства. Всегда казалось, что грань — ещё где-то далеко, что всегда есть место отступить, что их переписка — занятие совершенно невинное. Не отрезвила даже случайная ссора из-за ошибочно понятого пасквиля и отосланное в гневе письмо с короткими грубыми строчками; ссора до крайности некрасивая, о которой судачили, к сожалению, куда больше, чем следовало; ссора, закончившаяся почти трогательным примирением.        Арлатанские яблоки. Раритет, который он попробовал, задержавшись в Киркволле по дороге в Вейсхаупт. Это стало второй поворотной точкой в его увлечении сестрой Петриной. Ночи в Городе Цепей были на удивление тоскливы, и Дженитиви, лёжа без сна, вспоминал последнее письмо, отправленное Петрине, полное впечатлений о посещении знаменитого Ксенона Антиквара. И учёный муж, умудренный опытом прожитых лет и длительных путешествий, наконец нашёл силы признаться себе в простой вещи: это письмо написано не клириком. А влюблённым слепцом, который взрастил в свой душе облик прекрасной дамы, забыв о своём долге, о принесённых обоими клятвах, о многих других вещах. Оно написано мужчиной, который стремится поделиться новостями с женщиной, которая ему близка и дорога. И понял, что это увлечение надо выкорчёвывать с корнем, пока оно не стало преступным, пока не расползлось в душе, не разрушило его маленький устоявшийся мирок. Так в душных джунглях Пар Воллена Дженитиви видел, как тоненькие, почти прозрачные корни дождевых цветов — маленьких и пахучих — дробили скалы в каменное крошево. И он не хотел, чтобы в такое же крошево превратилось его сердце. Когда-то очень давно он влюбился в таинственную незнакомку, ради которой хотел бросить всё — церковь, обеты, друзей, книги и путешествия. Незнакомка оказалась аристократкой из Вал Форета, которая даже и не ожидала подобной прыти у молодого священника. И Дженитиви не желал повтора этого унижения.        — Йован, если будут письма из Вал Шевина, не отдавай их мне. Мне некогда, надо дописать книгу, — собравшись с духом, однажды Дженитиви попросил своего помощника. Впрочем, продержался Дженитиви недолго, прокрался в каморку, заменяющую верному Йовану кабинет и спальню, и жадно перечитал письма от Петрины, заботливо сохранённые и перевязанные лентой. Он разглаживал листки, ласкал глазами строчки, даже с улыбкой прикоснулся к чернильным следам, оставленным дорогими пальцами. Разумеется, он написал ответное письмо — пришлось — сухое, почти резкое, он переписывал его бессчётное количество раз, пока из текста не выветрился любой намёк на приязнь. Обрывать связующие нити было так же больно, как резать себя ножом. Только это имело мало общего с укусом змеи, чей яд надо было быстро высосать, чтобы он не распространился по телу. Нет, яд влюблённости лишь копился, отравляя разум. С того времени, когда Дженитиви запретил себе сближаться с сестрой Петриной, он уподобился разведчику в стане врага. Он с жадностью прочитывал записи и случайные брошюры за её авторством, волей случая оказавшиеся на его глазах, окольными путями вызнавал новости у случайных общих знакомых, следил за редкой полемикой в альманахах, оказывал посильную поддержку в её нелёгком редакторском деле. Иногда он срывался и, убеждая себя, что не отвечать на письма совсем — неприлично, наконец писал, всем сердцем желая — и одновременно боясь — получить равнодушно-вежливый ответ.        Тем временем писать письма сестре Петрине вошло в привычку, писать и откладывать в сторону. Как и вести с ней воображаемые разговоры, обсуждая планы на путешествия и интересные события. Ночами было труднее всего. Стыдно и подло зрелому мужчине, к тому же клирику, соглашаться на сделку с собственным телом, пачкая образ благопристойной женщины. Дни складывались в недели, недели в месяцы, и зияющая пустота в груди стала привычной. Однажды он почти набрался смелости спросить у их общего издателя, как она выглядит, сестра Петрина? Может, её волосы черны, а глаза раскосы, как у гордых неварриек, или наоборот, её цвета — золото и лазурь, как у холодных красавиц Вал Руайо? И не решился, сам не до конца понимая, что для него будет большим ударом — узнать, что сестра Петрина толстушка с очками на бородавчатом носу или что она цветущая роза, украшающая аббатство? С чем ему легче смириться? Лишиться чувства, привычно терзающего сердце, или окончательно сойти с ума от бесплодной влюблённости в ту, что никогда не сможет ему принадлежать?

***

      «Я— стар и беден, разве я могу предложить хоть что-то», — примерно так думал Дженитиви.       «Любовь — может, она не для таких, как я? Могу ли я покинуть церковь и бросить свою никчёмную жизнь к ногам той, что отталкивал и которой наверняка безразличен? Не лучше ли оставить всё как есть и жить, согласно обетам, в мире со своей душой?»       Томик, едва ощутимо пахнущий типографской краской, словно сам собой раскрылся на титульной странице. Даже не решение, так, мысль, импульс, подтолкнуло руку путешественника.        «Едва ли это разумно, — подумал он, выводя старым свинцовым карандашом короткое послание над своим именем, напечатанным затейливым шрифтом. — И я наверняка потом пожалею об этом».        Буквы получились мелкие и почти неразличимые, у Дженитиви не было уверенности, что они не сотрутся или что Петрина вообще заметит эту надпись. Будь что будет. В полдень книга пересечёт Недремлющее море. Через два дня она прибудет в Вал Шевин.        «Я люблю тебя». Три слова, которые значат так много и так мало. Как бы то ни было, посмеётся ли его далёкая возлюбленная, оскорбится или сделает вид, что не заметит — это не столь уж важно. Дженитиви сделал свой, может, и неверный, выбор.        «Всякая любовь есть дар Создателя. И не мне решать, достоин ли я такого дара».