Годы за. Годы после.

Yann Tiersen – Naval Он потерялся давно и, кажется, надолго, может быть навечно, не понял еще. С концом войны пришли другие проблемы – будто бывает жизнь без них. И Алекс не знает, что делать, где его место в том мире, где больше не нужно убивать. «Война окончилась» - говорит он себе, обнимая каждый вечер любимую, но попадает впросак, как обычно, понимая потихоньку, что война не кончится никогда. Просто она теперь в нем самом, засела где-то глубоко, как надоедливый баг, опечатка в строчках кода, и не хочет удаляться. Он просыпается от кошмаров-воспоминаний еще о той, первой войне, потому что не вспомнил еще все до конца, даже за эти два с небольшим года. Ночь и брачное ложе – самое подходящее время и место для того, чтобы из глубин его подсознания всплывало самое худшее, что в нем есть. В прошлый раз он разорвал подушку и ранил жену, без которой даже спать не мог, ибо только она могла успокоить его после ночи кошмаров. А что в следующий раз – убьет её и двух еще не родившихся сыновей?.. Черт побери, он отец. У него почти уже трое – нет, стойте, четверо – детей. По четвергам он водит Лену в парк, где от него периодически шарахаются родители, а все из-за того, что кто-то снял его тогда в Хельсинки, когда он убил Себастьяна и Шарлотту, и это видео попало на телевидение. Алекс обувает на маленькие ножки своей дочери желтые сандалики и недоумевает, как вообще докатился до такого? Грозная Красная Саламандра – отец семейства. Нянчит дочь, делает уроки с приемным сыном и бегает в три часа ночи за апельсинами для беременной жены. И понимает, что все, конец, он потерялся насовсем, и дороги назад еще не придумано. Ее, по сути, и нет – окольцевали и это навсегда. Саркастично распивает дешевую водку с Максимилианом – еще один радостный папаша, не нашедший пока что в новом мире – мире, где у вампиров и прочей нечисти есть права, но нет права убивать, - себе места. Алекс посещает его замок - естественно, в отсутствие госпожи Алленштайн с ребенком (спасибо, своих хватает). Напивается там до чертиков, потому что дома нельзя, ты что, Алекс, совсем с дуба рухнул, плохой пример для детей! А, уже возвращаясь, получает сообщение, что, мол, у жены его преждевременные роды. Новорожденные – мальчики, близнецы – живы, а вот мать… в коме. Пока что. И что-то в нем переворачивается, сердце замирает на подступах к горлу, и он падает назад в свое кресло. Стюардесса подбегает к нему, что-то говорит, но он не слышит. Ничего совсем не слышит. А в голове уже вертятся самые нехорошие варианты развития этой ситуации, отравляя его. Сосед-мужик поднимает выскользнувший из ослабевших пальцев телефон и, прочитав сообщение, хлопает Алекса по плечу. Он не чувствует и этого. А затем все как-то смазано – оставленный на кого-то из своих багаж, сбивающееся дыхание и ветер, свистящий в ушах, - он бежит, потому что так быстрее. Любимая женщина, прикованная к постели, недвижимая, словно мертвая, серое её лицо, - и он почти ненавидит себя за то, что этих детей зачал. Близнецы (имена еще не придуманы) умещаются у него на руках: один в одной руке, другой – в другой. И оба, как котята – маленькие, беззащитные, пищат частенько, и Алекс почти плачет и от счастья и от горя одновременно. Держа своих первых – в девяносто-то девять лет! – сыновей, он понимает, что вполне даже нашел свое место в мире. К нему просто надо привыкнуть, привыкнуть принимать не злобу и агрессию, а любовь и заботу. А все то – оно поствоенное. Пройдет.