Бездорожье

      Над Линтвайтой все сильнее сгущались тучи, окрашивая предрассветное небо всеми оттенками фиолетового. Зловещее сочетание. Такое было в главном зале Пристани. И жрецы носили фиолетовые одежды в ночь оборота счастливых и несчастных адептов. Не к добру всё, ой, не к добру.       Альк подивился собственному, непонятно откуда взявшемуся умению полагаться на суеверия, но перед выходом из избы, все же, осенил себя Хольгиным знаком. Пусть хотя бы так, раз покаяться по-настоящему не получится. А каяться посольскому сынку было в чем. Где-то там, в Саврии, ждала мать, вглядывалась в ночь, не появится ли вон из-за того лесочка нетопыриха? Где-то там пил вино отец, хмурился, перечитывал грамоты, перелистывал бумаги. Ему не помешала бы сейчас помощь Путника, да и просто хотелось потолковать с сыном. Объясниться, простить и забыть все плохое, чему виной они стали. Вольно ли, невольно — той одной Божине ведомо.       Альк стряхнул с лица водяные капли и вошел прямо под дождь. Он не боялся родительского непрощения. Они давно уже привыкли к выходкам взбалмошного наследника, смирились и жили дальше. Проживут и теперь. Смерти Альк так же не страшился, за время путничьей жизни он много раз встречался с ней лицом к лицу. Так что же не давало покоя белокосому? Какие мысли жужжащим роем гнали вперед и вперед? В прошлое.       Об одном жалел саврянин. О том, что не дарует ему Хольга милости объясниться с Рыской. Она не знала, конечно, не могла знать, но в ту самую ночь по совету Крысолова Альк разорвал связку с нею и избавился от крысы. Никто не знал, что отпустив добровольно, пусть и столь необычным образом, они связали друг друга еще прочнее, отбросив необходимость в свечах, как таковых. До недавнего времени не знал и Альк, пока не пришла ночь оборота, и Рыска не стала являться ему во снах с просьбой о помощи.       Да, она нуждалась в нем, когда идти в одиночку становилось не в мочь, но, вот, сумела ли простить? Саврянин знал от наставника, что Рыска шарахалась от ухажеров, как мракобес от ладана, но Альк не тешил себя надеждами, что таким образом она хранила верность ему. Просто девушке, выросшей в веске, среди традиционного быта и строгих устоев, не под силу было раскрыть свой позор. Вот и лучше уж век девовать, чем презрение и унижения. Она и так повидала их достаточно.       Альк не знал, что он мог бы сказать Рыске, сведи Божиня их тропки в одну, но и уходить без объяснений тоже не мог. Зачем он ей нужен? Отступник без роду-племени, предавший и преданный. И зачем она ушла в Пристань? А затем, что в родной веске, кроме сгоревшей хаты, ее никто и не ждал. Так же, как и его. Времени оставалось мало, послать наставнику письмо он не успеет, потому Альк всмотрелся в кромку неба, пока не заболели застилаемые дождем глаза, и прошептал: «Прости меня. И помоги».

***

      Рыска сошла с палубы корабля, везшего в Линтвайту масла и ткани, и отважно ступила под разыгравшийся дождь. Никто не встречал приехавших, странные здесь порядки. Вспомнилось Рыске, что порт, однажды виденный ею в Саврии, всегда кишел людьми, детьми и попрошайками. Кто-то стремился урвать кусок повыгоднее, дети ждали сладостей заморских, которыми их щедро одаривали истосковавшиеся по семьям купцы, а попрошайки везде были на один лад: мечтали пробраться в трюм и уплыть в далекие земли к лучшей жизни.       Рыска презирала лентяев, вон, Жар, и тот сумел найти занятие по душе да так и остался помощником саврянского мольца. Путница усмехнулась: даже воришкам Хольга дарует прощение. В груди кольнуло уже ставшее родным чувство сожаления, что так и не отправила другу весточку, не попрощалась, не простилась. Что-то ворочалось в сердце колючим терновником. Предчувствие того, что не только вересковые долины ждут ее в Линтвайте.       Привычно обратившись к Дару, Рыска нахмурилась: что-то было не в порядке. Горошины вертлявыми ящерицами разбегались из-под пальцев, а дождь, казалось, проникал даже сюда, в видения дорог и тропок, куда всему ход был заказан. Прижав ладонями виски, Рыска двинулась вперед наперекор непогоде и волнению. Где-то здесь сейчас был Альк, и она просто обязана его отыскать.       Рыска смутно представляла себе, что скажет ему при встрече. Скорее всего, зардеется, как маков цвет, при виде его ехидной ухмылки и ядовитых слов. Она не сомневалась, что Альк может встретить ее как-то иначе. Но в то же время, он поменял ее дорогу в ночь оборота, рискуя всем и не страшась ничего. В этом был весь саврянин: гордый, бесстрашный и одинокий.       Рыска знала от наставника, что Альк уже несколько кругов объезжал города и вески, ночевал под открытым небом на трактах, когда денег едва хватало на краюху хлеба для нетопырихи, устроился в Тайную сыскную стражу ее Величества Исенары, и мотался, как пойманный в клетку волк, между Ринтаром и Саврией, так до конца не примкнув ни к одному, ни ко второму государству.       Он так и не сумел отыскать свой путь. Так же, как и Рыска. Вот и бродили Выживший и Дикая Кошка, скрываясь от Пристани и самих себя, потому что никакие слова не помогут объяснить друг другу то, что они давным-давно уже поняли сердцем.       Тропинка петляла, сапоги скользили по грязи, но Рыска упрямо шла к одной ей ведомой цели. Ветер принес слова: «Помоги мне». Путница наклонила голову наперекор дождю и побежала вперед.

***

      Альк стоял в центре поля, куда со всех сторон уже сходились весчанские жители. Наместник задерживался, да оно и к лучшему. Не понадобятся ни глупые уверения в том, что все будет хорошо, ни оправдания, если все пойдет плохо. Главное — не допустить войны, разбить планы Пристани и дождаться, когда Шарес пересечет Туманное море, а там — будь что будет. Альк дал самому себе твердое обещание отправиться в Крокаш и разыскать там Рыску, а пока же нужна самая малость — остановить этот на все лады воющий ветер и шальной дождь. Белокосый всмотрелся в окоем и сцепил руки в замок.       Тропы ужами разбегались по сторонам, скрипела на ветру калитка, а огромный ржавый ворот никак не желал поддаваться. Здесь нет Дара, милостью богов пути неподвластны желанию Путника, но как быть, если перед глазами мелькают картинки одна другой краше? Вот горят резные башенки Крокаша, вот поливают смолой карабкающихся вверх воинов адепты Ринтарской Пристани, вот отбиваются от грязных рук женщины Линтвайты, и как тут можно свернуть с намеченного пути, если война принесет только смерть?       Альк почувствовал, как носом пошла кровь, но лишь сильнее сжал в пальцах неподъемный ворот. Он и раньше видел эти тропы, когда блуждаешь по ним без цели и вместо выхода натыкаешься на тьму. Он видел трактир, улыбчивую хозяйку, добрую варенуху и струны гитары, что кто-то по насмешке ли, без умысла, вложил ему в руки. Летела под своды тихая песня о сокровенном, вытирали слезы женщины, грустя о незбывшемся, а потом пришел Жар и тихо повел слепого певца прочь. У коровязи жевала морковку старая нетопыриха, в седле, в сумке копошился крыс как напоминание о былом, а сам он остался жить в песнях и тропах без начала и конца.        — А знаешь, Жар, я, ведь, так и не сказал ей, что…        — Она знала, Альк, с самого начала знала.       Альк хмурится, отгоняя наваждение сна. Гиблые это тропы, но поздно сворачивать. Такое будущее уготовила им Божиня? Он сойдет с ума, а Рыска погибнет? Нет, это сон, всего лишь сон, откуда здесь взяться Рыске? Но ворот врезается в пальцы, на пыльный тракт льется кровь, и саврянин отчаянно взывает, понимая, что в одиночку ему не справиться: «Помоги мне, Рысь, помоги». А на обрывках сознания тихо звучит та самая песня из рокового сна. И, кажется, что ее звали Кариссой, И гроз ледяных холод пал на ковыль, И время прошло, и прочь серой крысой Летели мечты, и внутри только пыль. И, кажется, даже, все было не с нами, И Пристань приснилась в начале пути, И годы летели, казались нам днями, И мы жить учились, и дальше идти. И, кажется, даже, светила свечою, И, кажется, даже, горела звезда, Я все бы отдал, чтоб остаться с тобою, Дорогу накрыла разлука-беда. И, кажется, даже, ворочает ворот, И, кажется, даже, пророчит пути, Но пусто в трактире, и всем, кто был дорог, Пришлось во Чертоги на небо уйти. И, кажется, даже, хоть что-то, но видит Слепой и седой, как тот призрак, видун, Себя и богов за свой дар ненавидит, И холод внутри, и на сердце колтун. И, кажется, даже, в полет рвутся струны, Но гаснет мелодия, болью звеня, И встанет видун, пересыплет вновь руны, И в полночь уйдет, оседлавши коня. Забудутся песни, останется горечь, Затушит огонь черно-бурая крыса, И время бежит, снова бьет одна полночь, Лишь помнит видун ту, что звали Кариссой.