Бездорожье

      Альк уверено орудовал рубанком, охаживая обсиженные занозами доски, и отгонял от себя черным роем роящиеся мысли. Жар посасывал ободранный палец и вбивал гвозди, до вечера оставалось с десяток лучин, но Альк отлично видел при красноватом закатном свете, а еще — ему очень хотелось проучить приятеля-лентяя. Внизу, в молельне, служил молец, громко кому-то выговаривал и кадил травами так, что изо всех окон валил дым.  — И чего ему сегодня неймется? — в сердцах воскликнул Жар и ударил себя молотком по пальцу, — Ай, Сашиева крыша!       Альк легко поймал оступившегося друга за шиворот и так же легко усадил рядом с собой, вручил ему рубанок. — На, вот, горе, делом займись. — А я, по-твоему, чем тут с утра занимаюсь?       Альк посмотрел на Жара, почесал затылок, перебросил молоток из правой руки в левую и полез на крышу — доделывать брошенную крышу. — А ты жалуешься на свою тяжкую долю лентяя! — Зато ты у нас просто странствующий рыцарь! — огрызнулся Жар, — Чего тебя понесло на эту крышу? — Чтоб тебе жизнь малиной не казалась, давай-давай, вставай!       Жар увернулся от очередного чурбака и полез помогать. Этот белокосый змей всю душу высосет, если захочет, проще послушаться.       Из молельни доносился зычный голос мольца, изредка прерываемый надтреснувшим подпеванием дядьки Сёма, эк его потянуло искать Божининой милости! Всех за минувшую седмицу безудержно потянуло за Хольгиной благодатью, молец нарадоваться не мог — давно у него не было столь благодарных прихожан, так еще и крышу перекроют, а на подаяния, щедро оставляемые благодарными возвращением мельника весчанами, можно будет позолоту для статуи Хольга заказать, новых трав купить, свечей достать….       Молец улыбнулся и, осенив всех Божининым знаком, вышел к едва ли не впервые поладившим между собой приятелям.  — Слезай, хлопцы, солнце зашло, Саший на охоту вышел! — крикнул он.  — Еще лучинку, — ответил Альк, одним ударом вбивая гвоздь. — Доделаем чуть-чуть, а то еще завтра сюда приходить, — впервые оказался согласен с другом Жар. — Слезай, говорю, я вас чаем напою с чабрецом!       На том и порешили. Как ни усердствовал сегодня Жар, но придется все же доделать крышу, а ночь — плохой помощник в таких делах.       В комнатке, в которой жил молец, было тепло и уютно. На окне цвет все тот же подсолнух, на стене висели скрещенные клинки, когда-то блестящие на солнце, а сейчас — проржавевшие и жалкие, на кровати лежало вышитое покрывало — Рыскин подарок на Хольгин день, а у стены висела гитара. Альк окинул ее восхищенным взглядом, но рукой указал на оружие.  — Почистить бы, нехорошо.  — Пусть лучше ржавыми будут, так спокойнее, — ответил молец, водружая на огонь начищенный до блеска котелок и бросая в него душистые травы. — Почему? — спросил Жар, перебирая расстроенные гитарные струны. — Положи на место, криворукий, — Альк дал другу подзатыльник и отобрал инструмент, — Смотри, как надо. — Потому что, Жар, чем дольше оружие остается висеть на стене, лежать в сундуке и под полом, тем лучше для всех. Клинки не несут ни победы, ни смерти, но каждый раз, когда ты берешь их в руки, они призывают неминуемое. — В войне Саший выходит на охоту…. — протянул Жар. — Саший здесь не при чем. Войну начинают люди, а ему, так же, как и Хольге, очень больно за своих детей. И если Божиня молча надеется, что люди одумаются, то он помогает, хоть и принимает то одну, то другую сторону, — ответил молец. — А почему вы тогда на войну ушли? — спросил Альк, с отсутствующим видом перебирая струны. Молец уже знал, что когда саврянин вот так вот смотрит, то он глубоко о чем-то задумался и очень внимательно слушает каждое сказанное слово. Молец присел на кровать и снял со стены ржавый клинок. — Верил в лучшее, Альк. Верил, что всё предначертанное можно изменить. Хотел, чтобы у меня была деревянная хата, чтобы жена ходила в цветастом платке, а по саду бегали дети. Я думал, что чем больше будет таких, как мы с Сёмом, тем скорее закончится война, а на деле нас как-то заперли в сарае, а сарай подожгли. И сделали это свои же, савряне, которым ринтарцы пообещали по двадцать золотых, если они отдадут это село и всех его жителей. Тогда меня и прозвали Лунем, как я за одну ночь поседел. Не за себя переживал, все рано или поздно придут на Небесные Дороги, за детей за своих, которых под вишней в саду сгоревшем схоронили…. А через два дня Саврия победила. Мы шли по сгоревшей деревне, свои и чужие, ринтарцы и савряне, уже не враги, но еще не друзья. Мы шли, несли свои, поржавевшие от своей же крови, клинки и не могли понять, нужна ли нам такая победа. Я знаю, что одни ушли в мельники, другие перековали мечи и сохи, я, вот, ушел в эту молельню, а в том саду каждый год расцветает вишня…. Скажи мне, Альк, зачем я ушел на войну?        Но Альк не ответил, он повесил на стену клинки и взял настроенную гитару. Догорал закат, остывал чай, мягко звучали струны, и лилась песня, которая станет ответом на все незаданные вопросы. Мы однажды выберем путь, В темноте раскрывая сердца, Мы рванемся вперед до конца, Но туманом растаяла суть. Но туманом растаяла суть, И клинок заплясал по нервам, Ну, а мы… так искренне верим В окоем; хотя бы чуть-чуть. В окоем, хотя бы чуть-чуть Проникает отчаянный лучик, Так же лучше, так лучше, послушай, И назавтра о том позабудь. И назавтра о том позабудь, Как ломая упрямо копья, Больше нам никогда не вспомнить, Что однажды мы выбрали путь.