Коронованный наемник

Он шел к этой минуте почти год. Он строил рискованные и хитроумные планы, изворачивался и лгал, сражался и искал союзников. Он почти всегда знал, как поступить в самых непредвиденных обстоятельствах. А сейчас молча стоял на коленях, сжимая гребень в непослушной руке, и неотрывно смотрел Эрсилии в глаза, не находя ни уместных слов, ни нужных действий, лишь отстраненно слыша, как вибрирует в опустевшей голове тягучий шум. А она разомкнула губы, снова сомкнула, словно припоминая забытый навык. А потом тихо произнесла: - Йолаф. Она узнала его. Рыцарь ощутил, как горячий поток крови колотится в виски, а где-то внутри разжимается мучительно свернутая пружина, снова позволяя глубоко вздохнуть. Эрсилия же едва уловимо улыбнулась уголками губ и добавила: - Я знала, что моим первым словом непременно будет твое имя. Я решила это еще тогда, когда начала утрачивать способность говорить. Йо-лаф… Раздался сухой резкий стук, и рыцарь вздрогнул, как от толчка. Это всего лишь выпал из его пальцев гребень. - Почему ты молчишь? – прошептала Эрсилия, и в ее взгляде проступила тревога, - ты словно не узнаешь меня… Она медленно подняла руку и поднесла к глазам. Несколько секунд смотрела на свои худые пальцы с неровно обломанными ногтями. Потом снова уронила кисть на плед: - Какие они теперь странные. Слабые, тонкие, - пробормотала она, - я совсем забыла, какими они были. Снова вскинула на Йолафа выжидательный и напряженный взгляд. Рыцарь встряхнул головой, словно просыпаясь. Нужно было что-то сказать, а он не знал, что именно. Он вообще совсем не знал эту Эрсилию, такую похожую на прежнюю и так сильно изменившуюся. Та застенчивая дева была непостижимым, эфемерным существом, казавшимся в его простом солдафонском мирке сливочно-нежным крокусом, расцветшим среди чертополоха и совершенно неуместным среди простецких лопухов и острых колючек. Эта же юная женщина с тревожными глазами и ссадинами на шее и щеках была удивительно настоящей, живой и мучительно дорогой ему. Это была та Эрсилия, которую он с таким отчаянным нетерпением жаждал увидеть. И с которой теперь совсем не представлял, как себя вести. Он рвано вдохнул и пробормотал: - Я так боялся, что вы не очнетесь, моя княжна. И еще больше – что не узнаете меня. - «Моя княжна»… - повторила Эрсилия. И вдруг ее глаза, только что взволнованные и вопрошающие, подернулись льдом, - помогите мне встать, рыцарь, - ровно проговорила она. Что-то было не так. Йолаф ощущал это с мучительной ясностью, и собственная бестолковая неловкость всколыхнула в груди тоскливую и тягостную злость. Он вел себя неправильно… Она едва очнулась, а он уже успел чем-то оттолкнуть ее… Но отчего-то ему не удавалось себя перебороть, отчего-то вместе с Эрсилией вернулось и его прежнее благоговение, былое чувство трепетной боязни неосторожным словом, движением, взглядом разрушить флер ее неприступной чистоты, будто смахнуть цветную пыльцу с крыльев бабочки. Эрсилия же оперлась на его руку и тяжело приподнялась с ложа, села, прислонясь спиной к стене и напрямик посмотрела рыцарю в глаза. - Какие у вас дальнейшие планы? – сухо спросила она. - Завтра я отвезу вас в Тон-Гарт к отцу, - ответил ренегат, и княжна бесстрастно кивнула: - Хорошо. Что там творится сейчас? Вы видели моего отца? Этот прохладный деловитый тон отрезвил рыцаря, и он так же ровно отчеканил: - Я видел князя всего двое суток назад. Он был в добром здравии. Мятеж моих людей прекращен, гарнизон вернулся в столицу и снова приведен к присяге. Эрсилия нетерпеливо подалась вперед: - Слава Эру. А Сармагат? - Он сам отпустил меня из плена и даже помог в обряде вашего… исцеления. С ним сейчас установлено подобие мира. Не тревожьтесь, миледи, - Йолаф сбился на привычную ему по прежним годам покровительственную и мягкую манеру говорить с княжной, - вы вернетесь в город, пусть не такой приветливый и беззаботный, как когда-то, но уже переживший худшие дни. Ваш дом встретит вас радостно. - Спасибо за отрадные вести, - эта безликая фраза отчего-то показалась Йолафу упреком. А Эрсилия снова подняла глаза: - Йолаф, где сейчас Камрин? Я видела ее несколько дней назад, она собиралась на поиски эльфийского принца. Ренегат на миг замер. - Я в последний раз видел сестру при непростых обстоятельствах, - сдержанно ответил он, - я не знаю, где она сейчас, но уповаю, что она в безопасности. Облизнул губы, собираясь с духом перед неким вопросом, который, возможно, не стоило задавать… Княжна же спокойно кивнула: - Значит, Камрин у Сармагата. Да, я понимала все, о чем при мне говорили. Не всегда правильно, не всегда ясно. Но понимала. Еще же лучше я понимала молчание… Оно ведь никогда не лжет. Она машинально провела ладонью по смятой ткани сюрко, снова бегло взглянула на руку. А потом покачала головой, скованно усмехаясь, будто губы все еще плохо слушались ее: - А знаете, рыцарь, моего звериного чутья мне, пожалуй, будет недоставать. Меня невозможно было обмануть. К примеру, от вашего соратника Вигге за фарлонг отдавало падалью. Только предупредить я вас не умела… Йолаф качнул головой: - Вы были правы. Но Вигге не успел всерьез навредить нашим планам. Он недавно погиб. - О, я знаю, - не меняя тона, проговорила Эрсилия, - ведь это я убила его. Йолаф вскинул голову и наткнулся на ее взгляд, напряженный и почти отчаянный. Она ждала его реакции, словно готовая встретить отвращение и стойко принять его, как ответ на некий невысказанный вопрос. Но он без колебаний пошел навстречу этому взгляду: - Эру странен подчас в своих путях. Но если бы не ваше вмешательство, то все наши усилия были бы тщетны. Мне лишь жаль, что вам пришлось пройти и через это. - Пустое, - устало и отрывисто ответила Эрсилия. Она опустила глаза, снова рассеянно разгладила руками подол, отвела за спину волосы. Отстраненная, чужая, по-новому резкая и откровенная, совершенно незнакомая. Она все понимала… Все слышала… Чего он навоображал себе в угаре своих непреходящих тревог? Что она бросится ему в объятия? Напомнит о его сбивчивых и сумбурных признаниях и клятвах? Он выполнил свой долг. За это не ждут наград. И уж тем более не просят любви. А под пластами этих правильных и разумных доводов билось глупое и глухое к любым резонам желание, чтоб что-то было иначе… - Йолаф, - голос Эрсилии выдернул его из водоворота беспорядочных мыслей, - что не так? Что, Эру Единый, не так? Это прозвучало, словно эхо его собственных мыслей… В замешательстве он готов был уже что-то невпопад ответить, а лицо Эрсилии вдруг дрогнуло, будто по нему скользнула тень пролетевшей перед свечой бабочки: - Тебе всегда было, что сказать мне, пока я была исковерканным недочеловеком. А теперь ты молчишь… Ты был ласков с отвратительным полузверем, а теперь называешь меня «миледи», - голос Эрсилии вдруг сорвался с ровной сдержанной ноты и зазвенел неприкрытым отчаянием, - мне бы сейчас плакать от счастья, а мне отчего-то страшно, - она сглотнула, на миг сжимая зубы, - я не задумывалась прежде, какой ты видишь меня… Несколько секунд протекли в тишине. Звенящей, гулкой и натянутой. И Йолаф вдруг словно увидел себя со стороны. Бледного немого болвана, стоящего навытяжку перед истощенной девицей в слишком просторном сюрко. Она хотела первым произнести его имя. Она видела в нем единственного друга. А встретилась с чужим человеком, который попросту боялся остаться самим собой перед лицом своей сбывшейся надежды. Он мог быть кем угодно. Но трусом он не был… Ренегат шагнул вперед и опустился на одно колено перед княжной: - Простите меня, - твёрдо произнес он, - я знаю, что веду себя нелепо. Но вы всегда были слишком хрупким цветком для моих грубых рук. Я всегда боялся вас ранить или оскорбить, хотя был офицером вашего отца. Теперь же я лесной разбойник, мятежный отщепенец, а вы здесь, наедине со мной в этой каменной норе. Я стыжусь это признать, но я не знаю, ни что говорить, ни как поднять на вас глаза. Эрсилия секунду молчала, а потом ее верхняя губа дрогнула на знакомый рыцарю пугающий манер, будто готовая снова обнажить клыки: - Йолаф. Ты вынимал занозы из моих изуродованных рук. Ты лечил раны, которые я наносила себе, и забывал перевязать свои собственные, тоже нанесенные мной. От меня с ужасом отшатывались солдаты, а ты обнимал меня после моих приступов ярости, чтоб я смогла уснуть. А вчера… Ты думаешь, я не чувствовала, как чудовище бушует во мне, не желая покидать своей оболочки? Как меня захлестывает ненависть и желание тебя растерзать, потому что ты причиняешь мне эти мучения? Как варг цепляется за жизнь, пытаясь победить человека, уже и так почти побежденного? Но ты прошел этот путь до конца и сделал для меня то, о чем даже просить никто не вправе. Ты сам одел меня, иначе откуда на мне это сюрко? Так что же, рыцарь? Не кажется ли тебе, что эпоха хрупких цветов давно позади? Мы с тобой связаны самыми прочными из всех уз. Моего долга перед тобой не измерить никакими сокровищами. А ты называешь меня своей княжной? Йолаф стиснул зубы, чувствуя, как дрожат руки: - Не говори о долгах! Все, что я сделал для тебя, было моим собственным выбором. И если бы потребовалось, я сделал бы это снова. Это стоит вне любых долгов, Эрсилия. Это не дают в рост. Это другое. - Да, Моргот, да! – Эрсилия неожиданно повысила голос, чего никогда на его памяти не делала, - это другое! Это вне долгов, вне условностей, вне приличий и прочего мусора! То, что случилось со мной, разбило все эти придуманные людьми рамки! Я больше не прежняя девица в кисейном покрывале! Теперь я знаю жизнь, знаю людей в самом их омерзительном облике и в самом достойном воплощении! И я знаю, что жизнь слишком хрупкая и короткая, чтоб кутать ее в камчатные салфетки! Я познала подлинный, неприкрытый позор. Ведь даже площадная девка кому-то кажется желанной, а от меня шарахались люди, умеющие не гнушаться полуразложившихся трупов. Я больше ничего не стыжусь, слышишь? То, что связывает нас с тобой, находится за гранью ханжеского стыда! Так почему ты делаешь вид, что не узнаешь меня, хотя полчаса назад расчесывал мне волосы, словно новобрачной? - Потому что тогда я был для тебя единственным защитником! – в голосе Йолафа тоже звякнул металл, - и я подчас недостойно упивался этой своей исключительностью! Я не задумывался, понимаешь ли ты меня! Я просто знал, чего хочу и что должен сделать, и делал это, как умел, ведь все прочее не имело значения! Теперь же ты снова княжна! А я по-прежнему государственный преступник, приговоренный к казни! Я не для того стремился исцелить тебя, чтоб потом выставить тебе счет и навязать тебе свою сомнительную персону, пользуясь тем, как ты сейчас уязвима, едва вернувшись к жизни! Завтра ты будешь дома! Завтра круг замкнется и все станет на свои места! И тогда ты поймешь… - Я люблю тебя, - перебила Эрсилия, и Йолаф умолк, словно по губам наотмашь ударили ладонью. А княжна нетвердо поднялась с койки. Ее бескровное лицо слегка порозовело, но глаза были спокойны, как глаза человека, уверенного в своей правоте: - Я согласна, завтра все может стать иначе. Завтра вокруг будут люди, перед которыми нужно будет снова учиться как-то себя держать и говорить что-то правильное и нужное. А потому сейчас последние часы, когда некому еще нам помешать. И я повторяю, я стою вне ложных условностей. И мне не стыдно сказать тебе, что ты самый важный человек в моей жизни. Ты не вправе навязываться мне? Я тоже не вправе требовать, чтоб ты навсегда остался каменной стеной на страже моей потрепанной княжьей светлости. Но ты сделал для меня то, с чем никто уже не сможет сравниться. И это навсегда останется так. Эрсилия запнулась и глубоко облегченно вздохнула, словно высказав все, что давно и тяжко лежало на душе. А Йолаф, услышав этот вздох, невольно ощутил, как заныли ребра, по сей день болевшие, если вот так глубоко вздохнуть. Их до багровых разводов отделал тяжелыми сапогами Сармагат. И все для того, чтоб пришла вот эта самая ночь, когда Эрсилия сама предлагает ему все, на что он не позволял себе надеяться, а он лепечет какой-то вздор, обеими руками отталкивая лучший миг своей жизни, которой, быть может, и осталось с заячий хвост. Какого Моргота он ломается? Эрсилия ведь права. Она пережила то, после чего никто уже не может диктовать ей, что правильно, а что нет. И есть ли узы, что могут крепче связать двоих людей, чем те, что связали их у рокового источника? Он шагнул вперед и бестрепетно обнял девушку. - Прости меня, - пробормотал он, - я слишком привык к борьбе. Сармагат тоже сказал, что я разучился верить в жизнь. Княжна же прижалась к нему так просто и доверчиво, словно ничего не могло быть естественнее этой близости. - Эру милосердный, - прошептала она, - разбойник боится обременить своей сомнительной персоной вчерашнего оборотня… А Йолаф ощущал тепло ее изможденного тела сквозь грубую шерсть сюрко, запах талого снега и подопревшей хвои от волос. Да, время хрупких цветов было позади. Там же, где осталась бесплотная фея в кисейном покрывале. Рядом с ним была живая женщина. Его Эрсилия, доселе бывшая скорее выдуманной, чем реальной. Он невесомо коснулся ее подбородка, словно давая ей право не заметить его прикосновения. Но княжна подняла к нему лицо, охватывая руками его шею, и мятежный рыцарь горячо и безоглядно прильнул к ее губам. *** …Бурые пятна на заскорузлых складках грязного зеленого плаща… Серое небо, тускло опрокинутое в затуманенной стали длинного клинка, перечеркнутое рунной вязью… «Страж»… Отец стоит на коленях у тела, пальцы, украшенные изумрудами, беспомощно мнут зеленое сукно… «Прости меня, брат...» Леголас повел головой, вдруг зашедшейся дробным рокотом боли. Отогнал воспоминания, вставшие перед глазами, словно вчерашний день. Поднял глаза. - Я не верю… Я словно бы и знаю, что это ты, но я видел твой труп, Гвадал… Я сам был на твоих похоронах, я помню, как плакал, не скрывая слез, как мой друг, стоящий возле меня, молча смотрел в глубину леса, сжав зубы, а я понимал, что он тоже готов заплакать… Что за морок владел мной тогда или владеет сейчас? - Никакого морока, - мягко ответил Сармагат, - ты видел мой плащ и мой меч. Но ты не видел моего лица. Хотя, признаться, это малоприятное зрелище не слишком бы помогло опознать меня. Леголас помолчал секунду и вдруг вскочил на ноги, с размаху ударяя кулаком в каминную кладку: - Нет!!! Этого быть не могло!!! Гвадал с отцом дружили с самого детства!!! Кто угодно мог ошибиться, но не отец!!! Он был уверен, что хоронит тело своего друга, я никогда не поверю, что отец не осмотрел его в мельчайших деталях, не убедился, что это Гвадал!.. Этот яростный вопль разбился на осколки, раскатившиеся под сводом пещеры, и потонул в хохоте Сармагата. - Мальчик… - все так же мягко ответил он, - ну конечно, Трандуил, хоть и брезглив сверх всякой меры, непременно осмотрел бы мой труп и заметил бы подлог. Но у него не было в этом нужды. Леголас замер, чувствуя, как немеют губы. - Что? – пробормотал он, - подлог? И отец… - Да, - кивнул орк, - это было тело некого лориенца, я не знаю его имени. Он много лет томился в плену одного из кланов в Мглистых горах, предназначался к какому-то обмену, но был убит при попытке бежать. Бедняга, мне было искренне жаль его. Хватило моего плаща, гербового перстня и каштановых волос, заплетенных на лихолесский манер, чтоб выдать тело несчастного за мое. Ну, а если сам король подтвердил, что труп именно мой, никто не стал в этом сомневаться… - Погоди! – принц сжал виски пальцами, унимая дрожь потрясения, - ты хочешь сказать, что отец знал? - Конечно, Леголас! – Сармагат усмехнулся, словно говоря с несмышленым малышом, - неужели Трандуила можно обмануть такой безделицей? Разве тебя не удивило, что ближайшего друга короля хоронят в том же плаще, в каком привезли в Лихолесье, даже не обрядив для погребения? Он знал, но его устроил такой оборот. Гвадал согласился исчезнуть сам… Он всегда был чертовски любезным парнем! – эти слова вдруг прозвучали с невыразимо ядовитой иронией, и принц содрогнулся. Его снова охватило то же чувство непонимания происходящего и холодный страх грядущего прозрения. Но ему уже поздно было ужасаться. Усилием воли взяв себя в руки, принц опустился напротив орка в кресло и отрезал: - Да, меня это удивило. Но отец сказал, что ты хотел бы быть погребенным, как павший в бою воин, а не придворный. Расскажи мне все. Все с самого начала. - Непременно, мой мальчик, - кивнул Сармагат, и Леголас вдруг ощутил, как сердце сжалось мучительной тоской. Это был Гвадал… Несомненно… Эти простые слова убедили принца в личности сидящего напротив него орка лучше любых доказательств. «Мой мальчик», легкий, слегка заговорщицкий тон. Гвадал всегда так обращался к наследнику трона, ободряя его после отцовских выволочек. Сармагат же хлопнул в ладоши, и слуга внес поднос с двумя кувшинами и двумя кубками. - Выпей чего-нибудь, - просто и участливо промолвил вождь, - у нас будет долгий и непростой разговор. Леголас машинально потянулся к высокому винному сосуду, но, не успев взять его в руки, ощутил по запаху, что это то самое красное вино, которое он пробовал в своей келье. Нет, оно ему не по душе. Во втором оказался не в пример лучший напиток, несколько излишне крепкий, но ласкавший обоняние горьким и пряным ароматом неизвестных Леголасу трав. Наполняя свой кубок, принц не заметил, как губ Сармагата коснулась едва уловимая улыбка… Вождь отсалютовал собеседнику и откинулся на спинку кресла: - Полагаю, ты ждешь невероятной саги, полной удивительных разоблачений, друг мой, - спокойно начал он, - а история моя, меж тем, проста до отвращения. Я приехал с посольством к князю Иниваэлю незадолго после его воцарения в этой дыре. Это было около двадцати пяти лет назад, князь был тогда молодым и принципиальным вельможей, весьма образованным и на диво приятным в беседе, хотя и забавно прямодушным. Он едва успел жениться на девице Хельге, дочери одного из придворных, прелестной и настолько юной, что мне порой казалось, она все еще втихомолку играет в куклы. Твой отец безоговорочно доверял моему дипломатическому чутью, а потому не дал мне никакого строго официального задания, поручив лишь наладить с двором князя прочные дружеские связи. Трандуила чрезвычайно занимал вопрос, на каком таком чуде это жалкое княжество стоит уже столько веков, а деревянный частокол его столицы едва ли перестраивали со времен больших лесных пожаров, что приключились, когда еще владыка Орофер запросто отвешивал твоему отцу подзатыльники за нерадение в науках. С Иниваэлем мы столковались очень быстро. Он был умен, пытлив, жаден до новых знаний и вообще вызывал у меня самую неподдельную симпатию. Но, повторяю, он был молод. И за ним водилась одна слабость, что на свой лад меня даже трогала… Сармагат на миг запнулся, и лицо его приобрело задумчивое и немного отсутствующее выражение, словно орк покинул настоящий момент и полностью отдался воспоминаниям: - Иниваэля задевало то, что, как ему казалось, эльфы смотрят на его княжество свысока. Он ретиво старался доказать мне, что Ирин-Таур – не какая-то жалкая дыра, а достойное уважения государство. Он устраивал в нашу честь пиры и увеселения, учинил парад войск, и, не скрою, я воздавал должное тому, как стойко и рачительно этот немногочисленный народ печется о своей скудной земле. Но даже мелкие слабости правителей всегда на руку послам. Там и сям подзуживая князя, вскользь похваляясь лихолесскими богатствами и рассказывая об иных государствах, где мне довелось побывать, я добела накалил его стремление раз и навсегда убедить остроухих снобов, что по сравнению с его достоянием эльфийский король – просто зажиточный лавочник. И Иниваэль решился – он показал мне Бервировы источники, существование которых, хотя и не было тайной за семью печатями, никогда не выставлялось князьями Ирин-Таура напоказ. Я был впечатлен увиденным, необычайно горд удачей и тут же едва не совершил свой первый промах. Сгоряча я хотел попросить у Иниваэля один кристалл, дабы показать его своему королю. Но вовремя спохватился. Столь явный интерес к источникам мог навести князя – а он никогда не казался мне дураком – на вполне резонную мысль, что эльфы затевают покуситься на его богатство, поскольку столь совершенное оружие против орков может перевесить принципиальный нейтралитет Квенди по отношению к людям. Я рассыпался в восторгах, заверил Иниваэля, что сроду ни в одной земле не видал таких чудес, а потом попросил дозволения испить из благотворного источника. Мне немедленно подали серебряный кубок, я зачерпнул воды и незаметно подцепил краем кубка небольшой кристалл. Это оказался мой второй, роковой промах. Отпив воды и еще немного повосхищавшись, я отвлек князя разговорами и унес кубок наверх. Глупо, но перед самым ужином его едва не убрала горничная, принесшая мне вычищенный камзол. Однако я успел придержать ее служебное радение и попросил оставить кубок, сославшись на жажду, которая одолевает меня по ночам после обильных трапез. В тот вечер ужин был особенно весел, менестрели старались на славу, вина подали отменного, и в свою опочивальню я вернулся далеко за полночь, порядком навеселе и отчаянно уставший. Отбросив все дела, я попросту рухнул в постель. Утром меня ожидали на охоту. И первой моей мыслью после пробуждения было то, что вчера князь, расписывая мне удивительные свойства Бервировых источников, упомянул их целебные свойства. Среди всего прочего их вода якобы возвращала бодрость и ясность ума. Порадовавшись, что у меня есть немного воды, принесенной вчера из пещер, я взял кубок, стоящий на подоконнике. Ставни были закрыты, лишь несколько тонких рассветных лучей пробивались сквозь доски. Я по сей день помню, как поблескивала в кубке вода, пронизанная этими лучами… Прежде всего нужно было извлечь кристалл, но меня терзала нестерпимая жажда, лезть в кубок пальцами мне показалось сущим ребячеством, и я, недолго думая, выпил воду, ожидая найти свой трофей в последних глотках. Представь мое удивление, Леголас, когда я не обнаружил кристалла на дне кубка. Я не знал, что и подумать, а спрашивать было некого, ведь кристалл я унес из пещер тайно. Уже много лет спустя я узнал, что кристалл попросту растворился. - Что? – перебил Леголас, доселе завороженно слушавший Сармагата, - как это, растворился? Это же кристалл, а не кусок сахара! Орк усмехнулся уголком губ: - Верно, мой мальчик… Совсем не кусок сахара… Это сгусток чистой беды, прозрачный осколок несчастья… Бервировы кристаллы почти сразу распадаются в воде под действием солнечных лучей, превращая воду во вредоносное снадобье, равно опасное и людям, и эльфам. Только в княжестве об этом неизвестно. Кристаллы во все времена считались губительными исключительно для орков. Выносить же их из пещер строго запрещено, ведь они – самая главная государственная ценность. Даже на ручных насосах, которыми воду качают в город из подземных источников, установлены мелкие сита, чтоб кристаллы не попадали в водозабор. А посему обнаружить сей факт было некому. Словом, в тот день я по сущей случайности заразился «Мелькоровой справедливостью». Недугом, навсегда изменившим всю мою жизнь. Тем самым недугом, который теперь поразил и тебя. Вот эдак забавно Валар иногда карают нас за недальновидность, расовый снобизм и самоуверенность… - «… А посему остерегайтесь силы кристаллов и помните, что свет лучезарного Анора не всем несет тепло и счастие...» - пробормотал Леголас, - так вот, что в действительности означали эти слова… Однако воевода Бервир должен был знать об обратной стороне силы кристаллов. Я помню, что эти слова находятся почти на стыке двух свитков. Фразы там вполне взаимосвязаны, но кто знает… - Кто-то вынул из летописи часть свитка, утаив столь важные сведения? - Сармагат пожал плечами, - я думал об этом. Это вполне возможно. - Но это чудовищно, - оскалился принц, а орк снова гулко рассмеялся: - В тебе все еще говорит эльф. Совесть, честь, мораль… Все это прекрасно, пока у тебя в запасе вечность. Но у людей ее нет, Леголас. Люди вечно спешат, а потому неразборчивы в средствах. Неразборчивы настолько, что, поверь, подчас оркам остается лишь позавидовать неуемной человеческой фантазии в деле расчищения себе пути к славе, богатству или власти. Едва ли мы узнаем, кто приложил руку к свитку, но нам с тобой до этого нет дела, друг мой. Леголас провел ладонью по шипастому лбу: - Вероятно, да. Что было дальше, Гва… Сармагат? - Дальше… - вождь несколько секунд смотрел в камин, - за некоторое время до того рокового дня я познакомился со знахарем Эрвигом. О моих с ним отношениях, полагаю, тебе известно немало. Дальше произошло много такого, чему я вовсе не сразу нашел верные объяснения. Ты знаешь, кто такой Локтар? - Да, - кивнул Леголас, пока воздерживаясь от роящихся в голове вопросов. Орк же продолжал: - Этот мальчик стал для меня своего рода поводырем в моем начинавшемся, еще не осознанном обращении. Установление мира с орками уже начало занимать меня тогда, хотя я сам не понимал, как зародился во мне этот безумный, изначально невозможный план. Отчего-то орки перестали вызывать во мне отвращение, я ощутил к ним интерес, жгучий, захватывающий, словно вдруг открыл книгу, читать которую мне много веков строжайше запрещали. Сострадание к Локтару стало для меня столь же естественным, как к любому ребенку, человеческому или эльфийскому. А ведь совсем недавно я хладнокровно добивал раненных орков на полях, не испытывая никаких лишних сантиментов, искренне убежденный, что просто избавляю от мучений тех, кто и так самой природой предназначен к истреблению. - Гвадал, - Леголас не заметил, как легко и естественно вырвалось у него это имя, - когда ты начал испытывать боль и приступы ярости? - Много позже, - неопределенно отозвался орк, - мое обращение было поначалу незаметным и даже занятным, столь по-новому я вдруг научился мыслить… Потом оно очень неопределенно дало о себе знать, ну, а через некоторое время... я не предполагал, что способен вынести нечто подобное. Я прошел муки, равных которым не мог прежде вообразить. Ну, об этом ты знаешь и сам. Однако, как видишь, все позади. - Я обращался очень быстро и мучительно, - просто и открыто пояснил Леголас, а Сармагат спокойно кивнул: - Это вполне объяснимо. Ты изначально сражался со своим орком, сразу воспротивившись ему. А я нет. Я неосознанно пытался понять его, будто предлагал ему дружбу. Потому он не терзал меня. Он словно дремал, не спеша завоевывать позиции. Лишь потом пришло время ненависти. Потом я узнал цену и эльфу своему, и орку. И еще очень много чему другому… Леголас видел, что Гвадалу этот разговор тяжек, но, на миг запнувшись, спросил: - Что произошло той ночью, когда ты повез Локтара в горы? Сармагат помолчал. Потом машинально развязал на камзоле верхний ремешок. - Той ночью… Мы с моим подопечным добрались почти до самых гор. Вскоре должны были начаться орочьи заставы, и Локтар сказал, что дальше поедет один. Мы попрощались, он долго благодарил меня, что-то толковал о том, что его отец и большинство соплеменников заблуждается, но что он никогда больше не поверит в эльфийское вероломство и жестокость. Эру, как этот мальчик был юн и чист… Сармагат замолчал, и его губы слегка искривились, словно он сдерживал какие-то слова, которые сами рвались с уст. Леголас ждал, чувствуя, что эта внезапная откровенность может не повториться, и сейчас он должен лишь безмолвно слушать вождя. Орк молчал недолго. Отставив пустой кубок, он продолжил: - Вышло так, что прощались мы зря. Уже разворачивая коня, я услышал приближение нескольких всадников. Погоня была совсем недолгой, варги легко настигают лошадей. Я едва успел дважды выстрелить, когда моего скакуна сбили с ног, мне заломили за спину руки и куда-то поволокли. Утром я уже был в орочьем селении в горах. Меня доставили на суд вождя Одгейра, которого я уже знал по своему первому визиту в горы вместе с Иниваэлем. Этот вождь внешне больше напоминал истукана, что харадцы вырубают из камня в свойственной им… ммм… изысканной манере. Но Одгейр отличался выдержанным характером и недюжинным умом, это я приметил еще при первой встрече. Дальше пошла потеха. В шатер, где проходил суд, ворвался Локтар, орал что-то на Черном наречии и неистовствовал, словно ужаленный оводом конь. Я без труда сообразил, что он требует освободить меня. Но Одгейр спокойно выслушал сына и отослал его из шатра всего несколькими словами, после которых Локтар вдруг переменился в лице и исчез, разом растеряв свой пыл. Мне совсем не понравился этот оборот, и я уже было приготовился к худшему, когда вождь что-то прорычал, и вся его свита тоже покинула шатер, оставив нас наедине. Одгейр немедленно перешел на корявый, но вполне понятный вестрон. Он велел мне сесть, сам устроился напротив и без всяких предисловий сообщил мне, что моей жизни никто и ничто не угрожает, что он у меня в долгу за спасение его сына, а потом оглушил меня заявлением, что я останусь в селении в качестве его личного гостя. Мне вовсе не улыбалась подобная перспектива, но неожиданное дружелюбие Одгейра меня поразило, и я осторожно спросил, означает ли это, что я в плену. В ответ же вождь неопределенно оскалился и заявил, что я могу уйти хоть прямо сейчас. Но назад меня уже не примут. И тогда я впервые заподозрил, что не понимаю происходящего. Я не стал лукавить и спросил вождя напрямик, почему он считает, что мне захочется вернуться, если я решу уйти. И тогда Одгейр сказал мне, что я болен страшным недугом, но пока этого не чувствую. Что болезнь моя особая, ни люди, ни эльфы мне не помогут. Не знаю, чего в тот миг мне больше хотелось, рассмеяться или надерзить ему. Но что-то меня удержало. Сейчас я понимаю, что тогда мне стало страшно. По-настоящему страшно из-за этих простых слов, будто мне вынесли приговор, от которого меня не спасет ни побег, ни собственное мужество, ни защита короля. Я не привык к этому чувству, Леголас. Я не привык быть игрушкой обстоятельств. Тогда я впервые осознал, насколько ужасно ощущение, что от тебя совершенно ничего не зависит. Ты понимаешь меня, я знаю. - Да, я понимаю, - принц едва ли проговорил это вслух, но тоже знал, что Сармагат понял безмолвные движения его губ. А орк несколько безучастно постукивал когтями по столу, а потом так же размеренно продолжил: - Собственный страх меня донельзя разозлил, что никогда не шло на пользу здравому смыслу. Я рявкнул, что сроду не слыхал об орочьих целителях, что были мастерами по части эльфийских хворей, а потому вождю не следует воображать, что он с ходу напугает меня подобным вздором. Что я хочу немедля покинуть селение, что я лихолесский эльф, воин, целитель, и хоть сказки люблю, но верить им отучен еще в те времена, когда папаша Одгейра не родился на свет. Еще заканчивая свою тираду, я уже сообразил, что за дерзость, вероятно, вскорости придется заплатить. Орки не слишком терпеливы и дипломатичны. Однако происходящее само по себе было столь странно и нелепо, что больше казалось мне сном, чем явью, а во сне многие позволяют себе то, о чем наяву и не помыслят. Леголас, задумчиво глядевший на Сармагата, вдруг покачал головой: - Гвадал, я всегда считал, что твое слово стоит всех трех Сильмариллов. А сейчас мне все труднее тебе верить. Я сам давно уже мало чему готов удивляться. Я могу вообразить и благодарного орка, и милосердного, и даже мудрого. Но тебя я знал всю жизнь. Я восхищался тобой. И даже мой отец признавал, что в некоторых достоинствах ты превосходишь его, а для государя это непросто, тебе ли не знать его характер. Главным же твоим мастерством, мне совершенно непостижимым, была выдержка. Когда отец бушевал, потрясая мечом и грозя кому-то войной, ты умел сохранить ясную голову и на все посмотреть холодным и трезвым взглядом. Я помню, сколько кровавых битв ты предотвратил. И этот непогрешимый стратег, услышав от поганого орка какую-то безлепицу, впал в буйство и едва не поплатился за это головой? Я болен, Гвадал, но пока не безумен. Сармагат посмотрел Леголасу в глаза долгим взглядом, в котором тому почудилась знакомая улыбка. А потом с вкрадчивым предостережением спросил: - Ты не забываешься, друг мой? Кого ты только что назвал «поганым орком»? Леголас же усмехнулся в ответ, неожиданно позабавленный ситуацией: - Брось, Гвадал. Разве прежде мы оба не могли говорить «безмозглый остроухий»? Так в чем разница? Сармагат громко расхохотался и снова наполнил кубки. Резко оборвав смех, он хлопнул ладонью по столу, будто ставя печать под своими словами: - Верно. Как верно и то, что ты подметил, друг мой. Никогда прежде я так легко не выходил из себя и так глупо не терял осторожность. Это и стало для меня первым откровением, первым знаком настигших меня изменений. Я лишился прежнего хладнокровия, стал вспыльчив. То было лишь начало, сейчас моего нрава опасаются даже самые близкие сторонники. В тот день я провел в шатре Одгейра несколько часов и, выйдя, уже знал, что никогда, как бы ни сложилась дальше моя судьба, я не стану больше прежним. Сказав это, Сармагат поднялся из кресла, а Леголас, поддавшись едва осознанному порыву, схватил его за руку: - Постой! Гвадал, ты едва начал! Расскажи, что было дальше! Вождь слегка наклонил голову и взглянул на принца из-под косматых бровей: - Не называй меня Гвадалом, - мягко проговорил он, - я долго не мог пережить его смерть. Долго чувствовал себя уродливой пустой оболочкой. Пришло время, и я сумел родиться заново, уже как Сармагат. Губы орка дрогнули легкой гримасой: - Сармагат не чета Гвадалу. Все лучшее, что было в эльфе, отразилось в зеркале орка. Гвадал был добр и честен, он умел владеть собой, ему претила кровожадность и вероломство, и рядом с ним каждому было тепло. Сармагат жесток, груб и гневлив, он легко посылает на смерть тех, кто предан ему, а любой, кто становится ему дорог, обречен на многие беды. Но Сармагат всегда помнит о Гвадале, и это имя неизменно причиняет ему боль, поскольку звучит упреком. Леголас тоже встал, шагнул к орку и пытливо посмотрел ему в глаза: - Скажи, так будет и со мной? Сармагат спокойно выдержал взгляд: - Да. Лихолесец отступил назад, ощущая привычно закипающее в груди черное бешенство. - Нет, - тихо и раздельно произнес он, - этого не будет. Это не для меня. Я не буду ждать, когда стану кривым зеркалом собственной натуры. Я не знаю, почему ты принял это. Неужели некому было тебе помочь? У меня есть друг, который сумеет избавить меня от этого. Он обещал. Орк неотрывно смотрел в обезображенное лицо лихолесского принца, и тот заметил вдруг, что лиловато-синие глубоко посаженные глаза все так же красивы, а взгляд их по-прежнему магнетически притягателен. Еще тридцать лет назад в глаза Гвадала могли часами зачарованно смотреть юные девы и прославленные правители, седые солдаты и озлобленные пленные, смертельно раненные воины и пораженные страшным горем люди. И каждый мог найти в них что-то, потребное ему в тот миг. Они совсем не изменились, лишь глядели теперь с другого лица. И сейчас принц вдруг особенно щемяще ощутил поразившее Гвадала несчастье. А вождь ровно и негромко проговорил: - Держись, Леголас. Пройдет и это. И страх, и отречение, и вера в друзей. Потом придет свобода. Просто держись. Лихолесца заколотила дрожь. Он сжал кулаки, тяжело дыша и с отстраненным недоумением ощущая, как на глазах вскипают слезы. Он не хотел верить этому существу. Ведь орк сам сказал, что Гвадал мертв. Так зачем верить в мрачные пророчества своего врага? Хитрого манипулятора, злобного мучителя… Единственного, кто его понимает… Чушь! Это лишь последствия его страшного открытия, запоздалая попытка увидеть в этом искаженном образе прежнего Гвадала, все еще горячо любимого, по сей день оплакиваемого. Потому он и позволил зародиться в душе этому странному теплому чувству, которое сейчас рвется наружу горькими, постыдными слезами. Это последние слезы по Гвадалу, теперь уже окончательно погибшему, убитому вместе со своей прекрасной чистой душой, а потому утраченному безвозвратно. Отшатнувшись еще на несколько шагов назад, Леголас резким движением отер глаза. - Не нужно меня жалеть, Сармагат. Ты сам едва ли терпишь чужую жалость. Ты был целителем, и ты должен помнить, что нарывы нужно вскрывать, а вывихи вправлять, хоть это и больно. Расскажи мне все до конца, не выбирай слов, не чинись моими чувствами. Я не девица, чтоб щадить меня. - Девица… - эхом обронил орк, - знал бы ты, друг мой, как они сильны, что способны вынести… Рассказать тебе все? – произнес он уже другим тоном, - изволь. Как забавно все повторяется… Леголас вскинул голову, готовый увидеть в глазах Сармагата насмешку, но вдруг понял, о чем тот говорит. Не говоря ни слова, он отступил обратно к своему креслу. Опустился в него, придвинул к себе полный кубок. «В тот день я провел в шатре Одгейра несколько часов и, выйдя, уже знал, что никогда, как бы ни сложилась дальше моя судьба, я не стану больше прежним…» А Сармагат сел напротив, несколько секунд помолчал. Он много лет не возвращался к тем, казалось бы, недавним дням. А сейчас перед ним, словно наяву, встал полутемный орочий шатер, меж полотнищ которого тускло сочился белесоватый свет пасмурного дня…