Коронованный наемник

Сармагат умолк и отвернулся, хмуро и безучастно глядя в огонь. Камрин несколько секунд неподвижно сидела в кресле, а потом механически взяла вилку и принялась за еду. - Ты похоже не слишком удивлена услышанным, - без всякого выражения произнес Сармагат, а девушка, не поднимая глаз, отрезала: - Я голодна. Он знал этот сухой деловитый тон. Он вообще чертовски хорошо ее знал… Она не всегда была такой. Еще два года назад, услышав его рассказ, она рыдала бы, давясь слезами, кричала бы что-то бессвязное и рвалась из его рук, если бы он снова решился попытаться ее утешить. Она была пылким и прямодушным ребенком в те недалекие дни. А сейчас, сталкиваясь с чем-то, потрясавшим ее до глубины души, она превращалась в стиснутый кулак, отгораживалась от внешнего мира глухими ставнями спокойствия и принималась делать что-то будничное и простое, словно мелкими стежками зашивая прореху в собственном самообладании. Только с одним человеком она была прежней. Только Йолафу она все так же могла в слезах броситься на шею. И Сармагат иногда ощущал глухую и несправедливую ревность к этому юнцу, которому Тугхаш так безоглядно доверяла самые потаенные уголки своей души. Кто знает, не в этой ли недостойной страстишке крылся корень его неприязни к ренегату? Сармагат глубоко вдохнул и задержал в легких слегка дымный воздух натопленного зала. Медленно выдохнул. Он чувствовал себя опустошенным, запутавшимся и одиноким. Совсем как тогда, в ту бесконечно далёкую ночь. Впервые за долгое время он уже не знал, есть ли смысл в его борьбе, и принесет ли ему покой эта навязшая в зубах месть. Он фанатично цеплялся за нее, убеждая себя, что в мести заключена его главная цель, и, достигнув ее, уже не нужно будет дорожить жизнью. Обретя покой, он сможет распоряжаться отпущенными ему годами легко и расточительно, ведь ничто больше не будет привязывать его к этому, в сущности, бестолковому миру. Но Тугхаш сидела напротив, нарочито невозмутимо разрезала оленью грудинку, то и дело заправляла за ухо непослушную прядь и старательно не смотрела ему в глаза. И орочий вождь вдруг с отстраненной отчетливостью вспомнил тот страшный миг, когда стальной болт из его арбалета впился в ее узкую прямую спину, и ее тело безвольной неподвижной тяжестью лежало на его руках. Разве помнил он тогда о мести? Разве задумался хоть на секунду о соразмерности платы за ее исцеление? Не эти ли короткие минуты лучше всего определяют подлинную цену каждого кусочка мозаики, из которой он так кропотливо строил свои замыслы и планы? Тугхаш. Его досадная слабость, уязвимая пластина в его непроницаемых доспехах. Его постоянная причина промахов и ошибок. Его трепетный Последний Огонек. За то ли он так упрямо бьется? Стоят ли того призраки прошлого? Когда настоящее – вот оно, только протяни руку, прими этот нечаянный подарок судьбы, бросься, очертя голову, в горнило невозможного, незаслуженного, но такого желанного счастья… И что же потом? Однажды она отряхнет с глаз пелену первого угара и трезво взглянет в будущее, где увидит долгие годы, нескончаемые десятилетия рядом с безобразной искалеченной тварью… Он отпустит… Но будет уже поздно. Ее жизнь будет загублена, а он… ему останется только быстро и смрадно сгореть в огне собственной боли, изойти на звонкие черепки вдребезги разбитых надежд. Да и Моргот бы с ним… Но эта участь не для нее. А она, конечно, не смогла долго выдерживать его настойчивый взгляд. Медленно подняв глаза, она негромко спросила: - Почему ты никогда не рассказывал мне всего этого? Сармагат на миг запнулся, но сил на новые отговорки не было: - Потому что мне не нужно ничьей жалости, и твоей в особенности. - Неубедительно, - все так же сухо отрубила Камрин, а орк машинально оскалил клыки: - Правда? Так скажи мне, Тугхаш, почему ты участвовала во всех моих затеях, не зная их причин? - Потому что я хотела купить спасение Эрсилии и защитить соплеменников, - не раздумывая, ответила девушка. Сармагат подался вперед и оперся ладонями о стол: - Вот как… Но при этом ты так и не рассказала Леголасу ни слова обо мне и своей роли в моем плане, хотя это очень облегчило бы твою жизнь. Эльфы – не слизняки, вроде достопочтенного князя. Они непременно придумали бы, как до меня добраться. Чья бы взяла – вопрос спорный, но все же… кто знает. Камрин сумрачно посмотрела Сармагату в глаза: - Ты дорог мне, - глухо проговорила она, - а белые одежды праведницы мне никогда не были к лицу. Сармагат покачал головой, сдерживая гулкий сердечный бой: - Эта нескончаемая игра сделала тебя взрослой, осмотрительной и на свой лад мудрой. Но ты все равно не отшатнулась от меня, хотя я не раз давал тебе пути к отступлению. Если же ты знала бы все мои… хм… извилистые пути раньше, ты могла бы пойти на поводу у простого сочувствия и тоже воспылать неприязнью к моим врагам. Камрин со звоном бросила вилку на стол: - То есть, сделав меня слепым инструментом, ты радел о моем благе, - произнесла она с едким сарказмом, а вождь мягко кивнул: - Да. Слепой инструмент, отыграв свою роль, сможет просто продолжить жить. Отравленное же ненавистью чудовище не сможет. Камрин в сердцах хлопнула по столешнице обеими ладонями, и Сармагат ждал, что она сейчас вспыхнет яростью и сорвется на крик, но девушка замерла и вдруг устало откинулась в кресле назад: - Я верю тебе. В том то и дело. Я всегда тебе верила. И сейчас тоже верю, что ты хотел меня защитить. Ты слишком часто защищал меня. Быть может, иногда и не стоило. Помолчав, она сдвинула брови и заговорила уже без всякого надрыва: - Почему ты так уверен, что Леголасу уже не помочь? - Потому что таковы эльфы, - отрезал Сармагат, но Камрин задумчиво прикусила губу: - Не надо расплывчатых фраз. Эльфы есть разные, даже я успела это узнать. Орки думают, что они все на один лад, то же самое и эльфы думают об орках. Но я же знаю, что все это чушь. Сармагат поворошил в камине поленья, машинально повертел в руке кочергу: - Я говорю это не из снобизма или орочьей неприязни к эльфам. Клан Магхар веками собирал летопись о «Мелькоровой справедливости». Я прочел все, что нашел. Было исцелено немало людей, Тугхаш. Но ты бы ужаснулась, узнав, как мало было удачных попыток среди эльфов. Я знаю лишь о двух успехах. Один Прощенный был спасен своей невестой, а второй – сыном. Все же прочие… Орк замолчал. Камрин тихо переспросила: - Сармагат… Что случилось с прочими? - Ты не читала свиток? – словно невпопад обронил вождь, - тогда не суть важно. Им не удалось, это главное. Девушка отвела глаза, комкая в руке салфетку. - Я хочу увидеть Леголаса, - твердо и требовательно произнесла она. Сармагат лишь спокойно кивнул: - Конечно. *** Вернувшись с разведки, Таргис задумчиво встал за спиной у Йолафа. Эрсилия, все еще не пришедшая в себя, уже была облачена в камизу и сюрко, мешковато сидевших на исхудавшем теле, а рыцарь тщательно укутывал ее ноги пледом. Варгер приблизился, неотрывно глядя, как Йолаф бережно убирает под капюшон плаща спутанные каштановые волосы княжны, открывая лицо, бескровное и тонкое, словно вырезанная на кости камея. Царапины на лбу и впалых щеках. Нежные очертания почти детского подбородка и губы прекрасного рисунка, неожиданно чувственные для этого полупрозрачного лица. Йолаф собирал последние пряди, вьющиеся по шее и вискам Эрсилии, и эта нехитрая сцена вдруг показалась Таргису донельзя интимной, словно он бесстыдно смотрел в замочную скважину на чье-то чужое, совсем не касающееся его таинство. Не зная, как ловчее нарушить момент, варгер неуклюже откашлялся: - Приятель… а откуда у тебя девичий наряд сыскался? – невпопад спросил он, словно только это и занимало его в тот момент. - Это сюрко моей сестры, - коротко пояснил Йолаф, а потом обернулся, пристально глядя на предмет в руках Таргиса. Варгер же ответил прямым, открытым взглядом, и рыцарь невольно заметил, что тот с затаенной гордостью расправил плечи. - Ты хотел знать, куда варги подевались, что поляну осаждали… Вот тебе ответ, дружище, - и Таргис протянул Йолафу длинную черноперую стрелу. Рыцарь взял ее в руки. Наконечник был покрыт еще не успевшей запечься кровью. А Таргис продолжал, многозначительно чеканя слова: - Вокруг поляны восемь трупов, все с такими стрелами, и следы пяти бойцов. Йолаф, я про все ваши с господином нелады знаю. Но сейчас не пытайся убедить меня, что орочий отряд своим собственным порывом вдруг нас троих от варгов прикрыл да и ушел без лишнего шуму. Господин, отпуская тебя из плена, знал, что ты придешь сюда. И знал, что здесь часто бывают хищники. Я готов правую руку в огонь положить, что это он прислал нам подмогу. Йолаф задумчиво положил стрелу на снег: - Я никогда не пойму Сармагата. Чем дольше я знаю его, тем больше убеждаюсь, что мне никогда его до конца не понять. Он подверг Эрсилию страшным мучениям и со мной тоже не особо церемонился. А сейчас просто и без всяких пояснений спас всю нашу затею, ту самую, из-за которой совсем недавно готов был меня изувечить. И особенно меня поражает то, что я отчего-то совсем не удивлен. Варгер покачал головой: - Как раз тут понять господина несложно. Здесь нет никакой тайны. Он просто всегда и во всем идет до конца. Как в ненависти, так и в благодеяниях. Он освободил тебя, чтоб ты мог спасти невесту – и не позволил тебе по безделице погибнуть, когда ты был уже у цели. - Кристальное благородство и никакой корысти… – Йолаф с сомнением приподнял одну бровь, а лицо Таргиса вдруг вспыхнуло: - Не надо насмешек. Не ищи подвоха почем зря, – миг поколебавшись, он добавил, - господин бывает безудержен в гневе и мстительности, но и в доброте тоже порой не знает полумер. Так было и со мной, Йолаф. Господин освободил меня от Волчьего безумия, дав возможность снова быть человеком. И с тех пор никогда, ни разу, как бы ни серчал, он не позволил мне унижаться перед ним. Хотя в ярости он ужасен, и у меня не раз сами собой подламывались колени. Но он каждый раз говорил: «ты человек, а не шавка, чтоб лизать мне сапоги». Йолаф помолчал. Потом поднял на Таргиса глаза: - Ты боготворишь его, словно самого Эру. Но варгер ничуть не смутился. Он спокойно пояснил: - Я видел мало добра и справедливости от Эру, брат. Сармагат же куда последовательнее и надежнее, как в добре, так и в зле. А потому, выбирая, кому служить, я без сомнений предпочту Сармагата. - Но сейчас ты почти что в бегах, - Йолаф понимал, что препирается из чистого упрямства, но отчего-то все равно поддразнивал варгера, - и именно ты мог вернуть свиток Сармагату, но отдал его эльфам. И снова Таргис невозмутимо пожал плечами: - Спасение твоей невесты никак не вредит господину и ничем ему не опасно. Но если завтра ты, которого сегодня я называю другом, попробуешь натянуть лук в сторону Сармагата, я пристрелю тебя, не задумываясь. А если не успею – то сам приму предназначенную ему стрелу. Рыцарь поглядел на варгера и с беглой улыбкой покачал головой: - Чудной ты, брат. Но с одним я не берусь спорить: тот, кто удостоился такого преклонения, наверняка чем-то его заслуживает, даже если я этого никогда и не пойму. А если ты прав насчет отряда – то я снова обязан этому клыкастому мерзавцу жизнью. Ей-Эру, я уже почти привык. С этими словами он поднял со снега княжну и свистнул Подкупу… …Они мало разговаривали в пути. День клонился к вечеру, и Йолаф спешил до наступления ночи вернуться в убежище. В Тон-Гарт путь был дальний, а ночью Ирин-Таур становился слишком опасным для двоих путников, обремененных бесчувственной девушкой. Йолафа тревожил этот долгий обморок, хотя он не знал точно, как скоро приходят в сознание исцеленные. Таргис не мог никак помочь рыцарю, ибо в свое время сам пришел в себя, не зная, как долго пробыл в забытьи. Однако, положа руку на сердце, Йолаф и сам не мог бы с уверенностью ответить, что внушает ему большее волнение – обморок Эрсилии или ее грядущее пробуждение. Он привык заботиться о ней, защищать ее и неустанно искать пути к ее исцелению. В своей фанатической преданности недужной княжне он забывал обо всем, отметая любые мысли, как несвоевременные и не стоящие преждевременных тревог. А сейчас, когда ее голова бессильно и доверчиво лежала на его плече, он чувствовал, что не способен даже в полной мере ощутить счастье от ее спасения. Душа замерла до отказа натянутой тетивой, до боли, до муки зашлась в неистовой судороге ожидания. Он должен был увидеть, как она откроет глаза. Должен был поймать ее первый взгляд, снова увидеть прежнюю Эрсилию в этой изнуренной, истерзанной оболочке. Только тогда он поверит, что ему удалось. Только тогда сможет отпустить эту тугую внутреннюю струну… И что же произойдет тогда? Он выполнит свой долг. А дальше… В сущности, его могут казнить, как только он переступит толстое растрескавшееся бревно у ворот столицы. И пожалуй, это вернее всего. Но отчего ж не помечтать… Хотя бы о том, что князь отменит свой приговор, вновь увидев дочь здоровой. И если уж он взялся мечтать, то можно сразу окунуться в теплый поток чаяния, что ему позволят быть около Эрсилии, когда она придет в себя. Он так долго называл ее невестой… Так долго, что сам успел привыкнуть к этому слову и поверить в него. А в действительности, кем он был княжне Ирин-Таура? Гарнизонным офицером, объектом ее первого почти детского увлечения… Все так и осталось там, во взглядах, долгих разговорах, повисающих неловких паузах. Она была его дамой сердца, слишком целомудренной для гвардейца, давно уже познавшего всю прелесть внимания развеселых девиц и кокетливых служанок. Они не обменялись ни одним настоящим признанием, даже в немногих письмах соблюдая этот незримый барьер. Он так и не узнал вкуса ее губ. Он всегда помнил, что эта чистая, словно первый снег, девочка влюблена в него, а потому безгранично ему доверяет. И он не смел дать волю ни одному из своих порывов, боясь ранить, испугать, оттолкнуть. Он всегда казался себе похотливым мужланом, с внутренним томлением глядя на ее крупные, красиво очерченные губы, на биение пульса у глухого воротника блио, а княжна еле слышно разочарованно вздыхала, когда он, снимая ее с седла, ни на миг не удерживал в объятиях. Зачем он разыгрывал рыцаря из старинных нуменорских романов, выстраивая для себя какой-то эфемерный образ бесплотной феи? Догадывалась ли она вообще, что он замечает в ней женщину, а не просто обходительно развлекает нанесшую ему визит дочь правителя? Тогда ему казалось, что все еще впереди. Что у них уйма времени, которое он так безоглядно растрачивал на условности. Потом была долгая и томительная разлука. А потом грянула беда… И он уже не заговаривал о чувствах, считая себя не вправе упоминать о них, невольно, пусть совсем косвенно явившись причиной случившегося. Почему он скупился тогда на слова, взгляды, прикосновения? Почему, как трус, отводил глаза? Не усмотрела ли она в его горестной сдержанности отвращение? Она искала в нем поддержку, а он не сумел понять, какой именно помощи она ждет. Не хлопот об исцелении. Он обещал, что сделает все для ее спасения, а она, быть может, жаждала обещания, что он дождется. Просто дождется ее возвращения. Кто знает, что сохранилось в ее душе? Что изменилось в ней? Для чего и кого там сохранились силы? …По лбу хлестнула обледеневшая веточка, и Йолаф вздрогнул, машинально выругавшись. Будто пощечина, и очень кстати. Эти самобичевания пора было прекратить. Он сделал все, что мог. Прежних ошибок уже не исправить, хоть изойди на желчь. Плевать на князя. Завтра он поедет в Тон-Гарт. Пусть Таргис сходит на разведку, предупредит коменданта и удостоверится, что Камрин нет в столице – на нее первую падет запоздалая мстительность князя, как только он узнает, что престол снова обрел законную наследницу. И тогда Йолаф привезет княжну в отчий дом, а там – будь, что будет… *** Он не мог сомкнуть глаз в ту ночь. Путники достигли убежища уже в темноте, и сам рыцарь отвлек часовых какими-то малосущественными, но зато многословными распоряжениями, а Таргис тем временем без помех внес Эрсилию в штаб. Измученный бесконечными сутками варгер рухнул на жесткий топчан в первой же пустующей келье и провалился в мертвый сон. Йолафу поначалу тоже казалось, что он готов заснуть прямо на ходу. Исцеление выжало силы из тела и души без остатка, как у входа в дом выжимают талую воду из подола плаща. Он вошел в свою тесную каморку, которую не особо чаял снова увидеть. Уложил Эрсилию на узкую койку и занялся хлопотливым и утомительным разведением огня в очаге. Еще поднося к холодному зеву камина несколько поленьев, он заметил на хрупком ковре пепла беспорядочный узор следов, уже потерявших форму, но вполне различимых. Несколько секунд ренегат задумчиво смотрел на эти зыбкие полустертые отпечатки, а потом усмехнулся: конечно, это был неугомонный Леголас. Чьи еще следы могли так предательски-четко отчеканиться в сыпучей взвеси, где нога обычного смертного оставила бы лишь неопрятное бесформенное пятно? Несомненно, он нашел его ларец. Ну и пусть. Право, странно это сознавать, но государственному преступнику Йолафу было нечего всерьез прятать от посторонних глаз… Но, разводя огонь и раздраженно кашляя в неизбежных облаках едкого дыма, рыцарь вдруг угрюмо пробормотал что-то, словно отвечая на внезапно пришедшую в голову мысль, и раздосадовано ударил кулаком по каминной кладке. Моргот, он все же не умел объять разом всех своих забот. Не успевал помнить обо всем, что тревожило его. Он улыбается, глядя на следы Леголаса в камине, а там, в подземельях Тон-Гарта даже не подумал спросить энергичного эльфийского коменданта о судьбе своего несчастного друга. Леголаса нет в штабе, нет в Тон-Гарте, тогда где же опальный лихолесский принц? И почему он, Йолаф, ни разу не вспомнил о нем даже там, у Плачущей Хельги? Проведя ладонями по лбу, словно отрясая паутину сумбурных мыслей, рыцарь отошел от камина и опустился на пол у ложа Эрсилии. Поправил плед, сползший с ее плеча, даже под шерстяным сюрко казавшегося по-птичьи хрупким. Завтра все станет ясно. Утром нужно расспросить часовых, они точно знают, когда Леголас покинул штаб и куда направился. Отчего-то ему не верилось, что дурные вести могли так долго обходить его стороной. Случись непоправимое, он бы уже знал. Часы отсчитывали свои неспешные шаги, поленья начали прогорать, и Йолаф добавил еще топлива. Сон, как ни странно, не шел, рыцарь продолжал сидеть на полу, безвольно отдавшись потоку мыслей. Как непредсказуемо повернулась жизнь… Когда-то, всего несколько лет назад, он мог усадить княжну на свой плащ над крутым берегом реки и развлекать ее какими-то нехитрыми байками о мелких происшествиях, коими изобилует в общем-то скучная жизнь приграничных дозорных отрядов. Она могла смеяться или недоверчиво отшучиваться, розовые пятна тлели на ее щеках, и эта пустая болтовня наедине с офицером казалась ей небывалой вольностью, почти безумством, хотя совсем неподалеку раздавались голоса его подчиненных. А сейчас она недвижно лежала на его жесткой постели, и никто в княжестве, кроме некоего безвестного варгера, не знал о том, где она и с кем. Что она сказала бы, что бы подумала, умей она предвидеть эту ночь? Йолаф вздохнул, опираясь спиной о край койки. Чего тут гадать, он ничего о ней не знает… Он не успел ее узнать, не успел вглядеться в нее. Он помнит лишь двух Эрсилий. Застенчивую угловатую девочку, приезжавшую к нему с Камрин. И юную, едва начавшую расцветать девицу, что горячими ладонями сжимала его руки, раня их уже заострившимися когтями, и хрипло, отчаянно, почти повелительно умоляла его не идти на соглашение с Сармагатом, а от виска к губам змеился первый уродливый знак надвигающегося обращения. Какая она, третья Эрсилия?.. Дева, пережившая то, чего никто и никогда не заслуживал… Незнакомая и неизвестная ему… По сути выдуманная им за долгие месяцы поисков. Йолаф встряхнул головой. Эру, да хватит же. Он до смерти устал, потому и сидит истуканом, полоща в измотанном рассудке бесполезный сентиментальный сор. Да, она сейчас здесь, с ним, и это первая и последняя ночь, когда она принадлежит ему одному. Она очнется. Непременно очнется. И тогда будет снова принадлежать своей семье, династии и княжеству. Он так много сделал и перенес не для того, чтоб заявить свои права на Эрсилию. Он вернул ей ее облик и сущность, чтоб вместе с ними вернуть ей жизнь. Ее собственную жизнь, а вовсе не вечный долг перед ним. Но это все будет завтра, а сегодня – его ночь. Ночь, когда можно исполнить всего одно свое желание. Убей его Моргот, если он хоть кому-то признается в этом даже с петлей на шее. Но разве он не заслужил этой безделицы?.. Йолаф откинул крышку небольшого ларя возле самой стенки очага, порылся одной рукой среди своих скудных пожитков и вынул потемневший от времени костяной гребень, когда-то подаренный ему матерью. Встал на колено у изголовья койки и осторожно охватил ладонью несколько спутанных прядей волос княжны. Они поддавались неохотно, меж зубцов гребня оставались сосновые хвоинки и соломенная труха, а местами узелки и вовсе приходилось распутывать пальцами. Йолаф не заметил, как увлекся этим кропотливым действом, так долго бывшим для него чем-то вроде недоступной ему ворожбы. Прядь за прядью ложилась на плед, а он переходил к следующей. И вот очередной локон мягкой волной выскользнул из ладони, и рыцарь потянулся за новым, как вдруг наткнулся на внимательный взгляд распахнутых серых глаз… *** Проснувшись, Леголас снова не сразу вспомнил, где находится, но уже в следующий миг поспешно поднялся со своего ложа, ощущая упоительную ясность мысли и прилив сил. Вокруг царила тишина, в очаге тлели багровые угли, щедро наполняющие полутемную келью теплом. На полу у очага стоял кувшин, и принц с удивлением обнаружил в нем вино. Весьма обходительный жест… Правда, попробовав его, лихолесец чуть недоуменно поморщился. Он знал эту лозу, вино было дорогим и изысканным, но отчего-то все равно показалось ему кисловатым и неприятным на вкус. Но смущаться подобной безделицей было не ко времени, тем паче, что в орочьем штабе едва ли умели толком сохранять благородные напитки. У него были более важные материи для раздумий. Голова уже не гудела тяжелой вибрирующей болью, спешить тоже было некуда, и лихолесец впервые после ухода из штаба Йолафа почувствовал, что сейчас самое время разобраться в странных и труднообъяснимых событиях последних суток. Прежде всего, он так и не понимал до конца, в плену ли он. Сармагат говорил с ним скорее, как с гостем, несуразный повар Лурбаг, что недавно принес ему обед, держался не просто без всякой враждебности, но даже почтительно. Заложник из него весьма бесполезный, так что за Моргот происходит, объясните на милость… Зачем его привезли сюда? Чего ждет от него Сармагат и какую судьбу ему готовит? Если просеять сквозь мелкую сеть трезвого рассудка все, что влечет за собой его позорная болезнь, отбросить его личные переживания и горести, то остается очень простая и неутешительная мысль. Волчье безумие, поразившее наследника Лихолесского престола, мгновенно вызвало раздор в отряде, едва не завершившийся большой бедой. Несложно представить, какого масштаба междоусобицу оно способно вызвать в эльфийском королевстве, стань оно достоянием молвы… Не это ли замысел Сармагата? Леголас поднялся на ноги и мерно зашагал из угла в угол. Пол был сух, покрыт змеящимися трещинами, и местами под ногой побрякивали сколотые камни. Сармагат… Центральная фигура всех бед княжества, таинственный мерзавец, доселе казавшийся эльфу едва ли не всесильным, всезнающим, всемогущим врагом. Он встретился с ним совсем не при тех обстоятельствах, которые предполагал. Преисполненный сначала азарта, а потом кипя ненавистью, все более накаляемой сгущавшимся отчаянием, он ждал этой встречи, как поединка, противостояния, окончательного единоборства с тем, в чьем лице подспудно видел главную причину всех своих бед последнего времени. Что ж, встреча состоялась… Только сам он явился на нее подобранным из сомнительного милосердия недобитком. И что же? Сармагат ничуть не злорадствует, не демонстрирует превосходства над жалким хворым недоэльфом. Положа руку на сердце, он вообще кажется совсем иным, не тем, кого воображал пылающий жаждой битвы лихолесец. Леголас остановился, хмуро глядя на узор трещин пола. Удивительно, но отчего-то теперь он не ощущал к своему врагу настоящей ненависти. Более того, и униженным он себя не чувствовал, несмотря на свое жалкое положение в стане врага. Почему? Почему он так спокоен здесь, одинокий и безоружный, совершенно беспомощный в самом сердце логова его загадочного противника? Почему отстраненно размышляет о вероятных кознях орочьего вождя против своего народа, будто обдумывает недочитанный роман? Почему он еще не осматривается, не мечется по этому теплому и мирному узилищу, как зверь по клетке, не ищет выхода? Более того, даже мыслей о побеге ни разу не пришло на ум? Леголас медленно провел ладонями по лицу. Посмотрел на свои когтистые пальцы. Потом вернулся к ложу и сел на пледы. Похоже, он рано решил, что сейчас время верных выводов и мудрых решений. Ведь не зря он занимается бессмысленными самокопаниями, в то самое время, когда нужно подумать совсем о другом. Где бы он ни был сейчас – он жив, а значит борьба еще впереди, и на чьей стороне будет победа – еще большой вопрос. И Лихолесье много веков противостояло бесчисленным вражеским ордам, устоит и еще многие века, с ним или без него. И отец не жалкий смертный, что не сумеет справиться с горем утраты своего единственного отпрыска. Но как быть с тем, кто страшнее всякого Сармагата? С его внутренним врагом… Глупо прятаться от себя самого, там, у водопада, у него был новый приступ обращения, хотя они давно уже не случались. И приступ этот не мог ничего не изменить. Лихолесец оперся спиной о неровный камень стены и скрестил ноги. Моргот, хватит лгать себе… Можно изображать ледяное спокойствие перед Сармагатом и его приближенными, но наедине с самим собой бесполезно хорохориться. Ему страшно. Просто, банально, недостойно. Он боится того, что гнездится в нем, он боялся этого всегда, как ни скрывал это ото всех, включая самого себя. Он не знает, какую новую часть его успела отвоевать эта вторая, темная, непредсказуемая сущность, пока он лежал в беспамятстве. Ему сейчас не до свободы, не до мести, не до гордости, не до расовой чести, не до всех тех правильных и понятных материй, которыми он привык руководствоваться в жизни. Он не хочет сейчас быть свободен, ведь свобода будет означать новое одиночество, новое возвращение на орбиту замкнутого круга, по которому он мечется со дня ухода от соратников. Он хочет… Эру Всемогущий, да, он хочет снова увидеть Сармагата. Глядя в его уродливое лицо, он ощущает странное спокойствие и уверенность, словно глядит в свое собственное будущее, учась не бояться его. Эти сумбурные мысли прервал звук открывшейся двери. На пороге стоял орк-часовой: - Милорд, вас велено проводить к господину, - пробубнил он на скверном вестроне и для пущей значимости ударил древком устрашающей секиры в пол. Леголас слегка принужденно усмехнулся. Это совпадение отчего-то показалось ему почти забавным. Поднявшись с топчана, он одернул камзол: - Ну, так пойдем, раз велено. … Путь не занял много времени, и Леголасу подчас казалось, что он не покидал знакомого лабиринта рыцарского убежища. Те же факелы там и сям рассеивали тьму, тот же бугристый камень поблескивал кварцем. Какие-то неизвестные эльфу вкрапления местами расцвечивали темный монолит стен причудливыми изгибами, и Леголас рассеянно удивлялся тому, что замечает все эти подробности, словно разум отказывался заглядывать в ближайшее будущее и настырно цеплялся за сиюминутные мелочи. Его провожатый – или, быть может, конвоир – остановился у двери, заметно не доходящей до верхней притолоки, и постучал. Повинуясь короткому «войдите», произнесенному уже знакомым принцу низким голосом, распахнул перед лихолесцем дверь, и Леголас шагнул в небольшой зал, освещенный багровым провалом очага и двумя факелами. Перед камином стоял низкий стол и два кресла, несколько ларей виднелись у стен, и зал казался донельзя уютным и будничным, словно курительная комната зажиточного гнома, какие иногда описывал Леголасу на привалах его старый военный приятель и соратник Гимли… У самого огня возвышалась могучая фигура орочьего вождя. Тот стоял спиной к визитеру и неторопливо покачивал в руке кочергу, отчего-то не спеша оборачиваться. Лихолесец услышал, как за спиной закрылась дверь, но все так же продолжал стоять на пороге. Оказывается, Сармагат был не один. В одном из кресел виднелась хрупкая женская фигура в простом охотничьем камзоле и высоких сапогах. Женщина медленно обернулась, поднимаясь на ноги, и двинулась навстречу принцу. - Леголас… - отрывисто произнесла она, останавливаясь в двух шагах. Лихолесец молча смотрел в знакомые серые глаза: - Леди Эрсилия… Камрин… - пробормотал он наконец. А она смотрела ему в лицо, и в ее взгляде не было ни страха, ни ошеломления, ни омерзения, ни даже ненавистного эльфу сострадания, хотя в последний раз она видела его еще тем, прежним Леголасом. Ее глаза были полны странного ищущего выражения, словно она силилась найти в его обезображенных чертах ответ на какой-то важнейший вопрос. Потом протянула руку и сжала его когтистые пальцы не по-женски сильной ладонью. - Леголас, я только вчера рассталась с Сарном, - прямо и без предисловий произнесла она, - он истерзался тревогой о вас. Он не забывает о вас ни на минуту. Он знал, что я увижусь с вами, и просил передать… - тут Камрин осеклась, словно сглатывая горячий надрыв, с которым произнесла первые слова. Потом ее губы дрогнули, - … он передал, чтоб вы не надеялись взвалить на него бремя командования отрядом, сами этой скучищей занимайтесь. Леголас стоял перед ней, ища какой-то уместный ответ, но ощущая лишь, как глупо сводит что-то в груди от этих простых и безыскусных слов преданности, так подходящих Сарну, что усмешка в карих глазах снова, как наяву, встала перед внутренним взором, опять причиняя тупую и ноющую боль потери. - Спасибо… - невпопад ответил он. Но девица только кивнула, и лихолесец знал, что она поняла его. - Тугхаш… - раздался от очага низкий голос, и Камрин отчего-то встрепенулась, хотя Леголас не понял, к кому именно обращается орк. Но самозваная княжна лишь крепче сжала пальцы принца, а потом быстро обогнула его и скрылась за дверью. - Заходи, друг мой, - спокойно добавил вождь, не оборачиваясь. Лихолесец, все еще слегка оглушенный этой странной встречей и неожиданной весточкой от друга, встряхнул головой, собираясь, и уверенно двинулся вперед. Не время для сантиментов, да и пора расстаться с нелепой привычкой чему-то еще удивляться. Право, все самое удивительное с ним уже, пожалуй, произошло… Он опустился в кресло, глядя, как орк задумчиво помешивает угли в очаге длинной кочергой. Тот не торопился, то ли давая Леголасу собраться с мыслями, то ли пытаясь этими проволочками лишить его самообладания. Но лихолесец продолжал молча разглядывать вождя, ожидая, когда тот сам заговорит с ним. Он так по-настоящему и не рассмотрел его в прошлый раз. Занятый разговором и попытками понять, что его ждет, он не успел вглядеться во внутреннюю суть лица Сармагата, которую всегда считал намного важнее внешних признаков. А вождь сноровисто расколол кочергой полено, ярко вспыхнувшее синеватыми язычками пламени, отложил разогревшееся орудие. Сел напротив Леголаса, так же не спеша отирая с пальцев золу. - Как ты себя чувствуешь? – негромко и будто бы слегка рассеянно спросил он. - Превосходно, - сдержанно ответил лихолесец. Несмотря на то, что обстановка вовсе не наводила на мысли о грядущем допросе, и ни тени угрозы не чувствовалось в воздухе, он вдруг почувствовал, как его охватывает странное беспокойство, словно сейчас должно было произойти что-то невероятно важное, что навсегда изменит его судьбу. А орк невозмутимо и изучающе посмотрел принцу в глаза. - Я рад, - нейтрально промолвил Сармагат, и Леголаса царапнуло почти мучительное ощущение, что он не понимает этой сцены, упуская что-то настолько очевидное, что оно ходит прямо у его лица, задевая дыханием, касаясь пальцами, но не даваясь его слепым и недалеким чувствам. - Пришло время поговорить начистоту, Леголас, - и на сей раз принцу послышалась в голосе Сармагата легкая настойчивость, словно тот чего-то ждал от собеседника, а тот все не хотел понять, чего именно. - Я готов, - эти бессмысленные, безликие фразы были ненужными, они заполняли тишину, как клочья пакли – щели в стенах, и лихолесец вдруг понял, что сейчас не время для осмотрительности. Сармагат ждал от него прямоты и искренности, готовый отвечать тем же, и бесполезно размышлять, зачем это орку, и что он затеял. Достаточно незамысловато спросить. Леголас отчего-то был уверен, что тот ответит, не кривя душой. А Сармагат неотрывно смотрел на пленника. Это не был тяжелый взгляд палача, что старается подавить волю жертвы. Орк все еще чего-то ждал, и принцу вдруг стало неловко за свое скудоумие, за свое орочье неумение понять собственные ощущения и свою же эльфийскую неспособность постичь того, кого он высокомерно привык считать расой едва ли третьего сорта. Минута протекла в тишине. Затем другая. - Ты не узнаёшь меня… - полуутвердительно произнес Сармагат, а уже испытанное Леголасом чувство чего-то упущенного и непонятого вдруг ощетинилось царапающими остриями, заколотилось в ребра неуемной тревогой и неожиданной неутолимой тоской. Оно подошло вплотную, властно охватывая тугими тисками жгучего, почти болезненного нетерпения, на самом дне которого тлел обыкновенный и ничем не прикрытый страх. Страх, что он снова все понял не так, что все это время заблуждался, но на сей раз особенно непростительно и нелепо. Сердце гулко застучало в груди, и на один кроткий миг лихолесец был уверен, что не хочет знать, кто именно сидит перед ним. А орочий вождь вдруг широким грациозным движением отбросил за спину косматую каштановую гриву, расправил плечи и прямо, почти с вызовом посмотрел эльфу в лицо холодными глазами цвета грозовых облаков. Принц резко стиснул кулаки, вгоняя когти в ладони, силясь унять заколотившую его дрожь. Побелевшие губы разомкнулись, и Леголас потрясенно выдохнул: - Гвадал…