Небольшой отряд кавалеристов на Форо (
прим. Форо — нелетающие двуногие ездовые птицы с длинными ногами и массивным клювом) возник из-за лесистого холма внезапно и успел проделать чуть ли не треть пути навстречу, прежде чем предводитель, наконец, узрев неподвижных рессайцев, не попытался заворотить свою птицу, и вместе с тем, своих людей.
— В атаку! — зычно бросил Игнальд Актеннай, командир взвода легкой кавалерии Каупресского рейтарского полка, и пришпорил своего форо.
Сумрачное осеннее небо еще не сыпало снегом и уже не проливало дожди, но его свербящая тяжесть вклинивалась между миром внутренних переживаний и миром реальным, ложась смутной тенью на все, что бы ни делал или ни чувствовал капитан в последний месяц.
Вот и сейчас, рвясь в атаку с мушкетом наперевес, под жидкие, разрозненные залпы, пытающегося удрать противника, сосредоточенный на своей цели, Игнальд краем сознания все же чувствовал… что-то. Даже когда, пришпорив своего бегуна, чтобы уменьшить тряску, поднял оружие и прицелился в маячившую в двадцати шагах впереди синюю спину замыкавшего вражескую кавалькаду всадника. Даже когда спустил курок.
Грохнул выстрел, сливаясь с другими, преследователей на несколько мгновений заволокло дымом, но приученные к подобному птицы и не думали пугаться или сбивать темп.
Приученный многими годами практики к стрельбе из седла, капитан не промахнулся, как и половина его людей.
Вражеские всадники и птицы падали на твердый, успевший просохнуть после многочисленных ливней проселок, на окружавшую дорогу вялую пожелтевшую траву. Крики, сиплый клекот, удары трехпалых лап, снова редкие выстрелы.
Остатки штаарских бойцов, со своим все еще живым предводителем во главе, свернули с тракта, пытаясь добраться до видневшейся невдалеке рощи. Высокие травы и неровная земля не были для привыкших к подобным условиям птиц преградой, потому ничего, собственно, не изменилось. Та же тряска, та же стрельба, только теперь вместо мушкета, требовавшего такой роскоши, как время на перезарядку, были пистолеты.
То ли силы покинули вражеских птиц, то ли всадники потеряли волю к дальнейшей борьбе, но все закончилось довольно быстро.
Так упрямо ускользавший вражеский отряд внезапно оказался на расстоянии вытянутой руки.
Расстреляв оставшийся в стволах боезапас, рессайцы достали палаши и завершили расправу, над не особо сопротивлявшимися врагами. Двое убитых и пятеро раненных, если судить без сентиментальностей, нормальная цена за уничтожение тридцати повстанческих ублюдков. В конце концов, силы империи можно восстановить в любой момент, а повстанцы, коли их истреблять, когда-нибудь да кончатся.
Пока его люди разбирались с трупами и пытались отловить выживших вражеских птиц, Ингваальд занялся пленниками.
Их оказалось трое, причем более-менее целый — лишь один: с рассеченной до середины правой кистью, несколькими ссадинами и кровоподтеками, упорно молчавший.
— Эти двое вряд ли переживут дорогу до лагеря. — Кивнул в сторону корчившихся на расстеленных плащах тел лейтенант Ансельд Унприон, теребя одной рукой поводья своего форо. — Зато третий может рассказать много чего интересного.
Капитан кивнул, рассматривая затравленно озирающегося штаарца:
— Мне очень интересно, что делают подобные отряды по эту сторону Маалаты. Нигде вокруг не замечено горящих деревень, никто не попадал в засады, а судя по их потрепанному виду, ребята не первый день слоняются по Лименбрайдским холмам.
— Действительно, странно. Может быть разведка? Только смысл? Пусть им удалось захватить мосты и переправы через Маалату, но соваться за реку, на земли, кишащие многотысячной вражеской армией - дело гиблое. Это должно быть понятно даже самому упертому храбрецу, — как всегда многословно рассуждал лейтенант, крутя головой по сторонам. — Кроме того, их слишком много для разведчиков, да и ведут они себя не так.
— Можно было бы списать все на неопытность и просто глупость, но я чувствую, что есть иное объяснение. И мы выбьем его из доставшегося нам патриотичного дурака.
Резко сорвав высокий стебель с пушившимся венчиком, капитан принялся рвать его на мелкие кусочки, устремив неподвижный взгляд вдаль.
Странный отпечаток на душе теперь чувствовался еще отчетливее, а хмурое небо, казалось, опустилось еще ниже, удерживаемое от падения лишь далекими силуэтами горных вершин. Внутренние часы подсказывали, что день плавно перетек в вечер. Пора было возвращаться в лагерь.
Вражеские птицы с нагруженным на них оружием немного замедляли отряд, но ощущение победы, пусть и маленькой, воодушевило солдат, сгладив в памяти монолит Маалатского поражения, пусть и вызванного предательством и неожиданностью.
Кто-то затянул песню, другие ее подхватили. Молчали лишь лейтенант, привязанный к седлу пленник и сам капитан, отвлеченно глядящий в сгущающийся сумрак.
Лейтенант пытался пару раз завязать разговор, но односложные ответы Игнальда сводили попытки на нет.
То, что лагерь необычайно тих и темен, заприметили еще издалека.
Сердце капитана тревожно дернулось. Игнорируя легкий холодок на коже, он, не задумываясь, отдал приказ о готовности атаковать. Или обороняться.
Двое бойцов, спешившись, исчезли в зарослях, окружавших широкий бурный ручей, у которого и расположились стоянкой рессайцы. Словно созданная для подобного просторная поляна, между ручьем и перелеском, манила клубящимся сумраком, в котором, благодаря расстоянию и, отчасти, воображению, проглядывали странные формы и образы.
Минуты ожидания растянулись на часы, так что сигнал рожка стал истинным гласом свыше.
Угрозы нет, если верить разведчикам, но груз с души падать не желал. Почему так тихо и никто не встречает вернувшихся?
Они лежали вперемешку: сослуживцы, форо, непонятно откуда взявшиеся люди в одежде Штаарских поселян или вовсе без оной. Опутавшая сознание капитана «пленка», наконец, лопнула, позволяя прочувствовать в полной мере открывшуюся глазам картину.
Свет разожженных факелов и пары целых ламп выхватывал бледные лица с выражением ужаса на лице, играл бликами и тенями на расположившихся в неестественных позах телах с непонятными ранами.
Склонившись над сержантом Луратто, Ингваальд в деталях разглядел у основания шеи зияющую рану, от которой расходились трещинами омытые скопившимися кровяными серебринками линии не то разрезов, не то разрывов — капитан не мог дать точное определение тому, что видел. Что-то ускользало от него.
Громко переговариваясь, в первую очередь для того, чтобы развеять нагнетающую обстановку, люди Актенная осматривали лагерь, точнее, то, что от него осталось.
Прислонившись к торчащему посреди поляны пню, капитан зажмурил глаза, пытаясь сосредоточиться, пытаясь понять. Он привык к смерти, видел еще более жестокие и отвратительные ее лики, чем проявившийся здесь, но сопутствовавшая произошедшему атмосфера тревожной таинственности, вкупе с другими странностями последних дней, представала перед мысленным взором отголоском, тенью чего-то большего, чем он в состоянии понять. Одна единственная фраза билась в голове капитана, возвращаясь снова и снова, фениксом воскресая из пламенного хаоса догадок, безответных вопросов и неоконченных логических построений. Та, которую произнес лейтенант, с потрясенным недоумением глядя на лежащие вповалку у входа в лагерь тела:
— Почему вокруг совсем нет крови?
- 2 -
«Все прекрасно», — шепнула Мар, видимо, пытаясь успокоить разбушевавшееся сознание Альприда.
«Загадочное горное королевство» оказалось совсем не таким, как его описывали в книгах. Бледное небо в разводах редких облаков, карликовые холмики (не чета тем же Кандресским Увалам, через которые шел его путь сюда), увенчанные чахлыми соснами и иными деревцами, названий которых младший сын дуйена Терроная не знал. То же самое было и вчера — по ту сторону границы.
Птицу вместо надоевшей кареты, в конце концов, выделили, а вот конвоировать не прекратили, сославшись на указ дражайшего батюшки сопроводить до места под неусыпным надзором и прочая и прочая.
Легкое и необременительное путешествие верхом все же не доставляло особого удовольствия. Душой уже бывший в Штаарбрайде, Альприд встречал всяческие препятствия, вроде времени и расстояния, с раздражением. Поверхностные учтивые разговоры с офицерами и внутренний диалог с Мар не могли сдержать нетерпения.
Когда, наконец, вдали между холмами и унылой равниной, показались стены множества раз омытой кровью столицы мятежного маркграфства, сердце Альприда… нет, не возликовало, но в нем проявился некоторый трепет.
— Прекрасный вид, ваша светлость, не правда ли? — Артальд Танкрон, бывший капитан гарнизона Гайтвелля, ныне состоящий при папеньке кем-то вроде офицера по особым поручениям, глядел вперед с воодушевлением. Неужели был настолько рад избавиться от доставшейся ему обузы?
— Неплохо, — увильнул от прямого порицания Альприд под тонкий смешок Мар, — но я ожидал от Штаарэ большего. Где же спорящие с горами холмы и отвесные скалы, поросшие вековыми соснами? Пока я не увидел ничего, чего не было на родине.
Танкрон если и был сбит с толку этой почти тирадой в ответ на формальный, в общем-то, вопрос, то не показал виду.
— Все эти прелести, так живо описанные вашей светлостью, не выдумки словоблудов, просто нужно забраться намного дальше. Но об этом, думаю, вам лучше поведают местные жители.
После нескольких бессмысленных фраз разговор, как обычно, сошел на нет, и остаток пути князь проделал в гордом молчании и размышлениях о ближайшем будущем, которое, как обычно, умудрилось наступить слишком неожиданно.
- 3 -
Отроги Сидданейских гор были едва ли не более суровы, чем сам великий хребет. Зима, не торопившаяся спускаться в предгорья и на равнину, здесь властвовала почти безраздельно. Снегопады, переходящие в метели, и первые укусы мороза сильно не вредили армии, но были неприятными спутниками в этом почти священном походе.
Раскладной стол в натопленном шатре был накрыт несколькими картами, укрепленными по краям книгами, кубком с вином и чернильницей.
Ваальд Церраску, великий князь Штаарский, нервно бродил из угла в угол, время от времени отпивая горячего вина с пряностями из кубка. Он ждал.
Она приходила как обычно — легко и незаметно. Веяние холодного воздуха, колыхание полога и ощущение присутствия за спиной.
Замерев на миг, князь без княжества обернулся, привычно отыскивая взглядом прохладные беззрачковые глаза — темные, с намеком на зелень.
— Не спишь, мой князь? — голос с некоторым придыханием, грудной.
Ваальд промолчал, позволив себе улыбнуться уголком рта. Она грациозно проплыла перед ним, склонилась над картами, поморщила нос, пригубила вина, и вновь обратилась к князю лицом.
— Твое серебро поет в этот час. — странная, почти поэтичная фраза. Она никогда не начинает говорить о важном первой. Она никогда…
— Ты сделала… это? — глубокий резкий вдох, почти судорожный. Трудно принимать некоторые вещи такими, какие они есть.
Движение — мягкость и текучесть, легкий смешок.
Ваальд повернулся на звук. Она сидела на складной кровати, щупая тонкими пальцами накиданные сверху шкуры.
— Все исполнено, мой князь. Завтра ты убедишься. Вновь.
Он лишь кивнул, удивляясь и радуясь пустоте внутри. Иначе нельзя. Просто невозможно. Нельзя теперь отступать и уступать.
Легкие руки — ледяные, но приятные, легли на плечи, холодя сквозь ткань сорочки разгоряченную кожу.
— Не печалься, мой князь. Всегда есть способ все забыть, — протянул голос над ухом. Руки начали двигаться ниже, мягко, но требовательно.
И, забыв то, в чем убеждал себя несколько мгновений назад, он уступил.
