Инвалид

Больничная палата. Символ исцеления и возвращения к жизни. Но одна из них была настолько неподвижна, что скорее напоминала кладбище, если бы не была такой белой и чистой. Кладбище одного человека. Всего лишь с одной могилой. Живая, ее сердце отчаянно ударялось о каменную плиту, желая ее разбить, а каждый тихий вздох был ледяной отдышкой мертвеца, навеки погребенного под тяжестью земли из глупых и нелепых обстоятельств. Тонкие женские пальцы плавно скользили по руке спящего молодого человека, вырисовывая забытые всеми символы надежды. Но он не чувствовал эти прикосновения. Ведь его душа была похоронена в стальном гробу, куда теплый свет этой самой надежды был уже не способен проникнуть. Тихий всхлип, разрезающий тишину, и он медленно открывает глаза. Кроткая женщина, часами сидевшая у его кровати сначала пугается, но потом сильнее сжимает онемевшую ладонь и придвигается ближе, старательно пытаясь выдавить нежную улыбку сквозь горький поток слез. - Мам, ты только не плачь… Я виноват, я знаю, я полный дурак, ты прости, но ты только не плачь, я умоляю… - Тише, милый, тише… - хрупкие руки, так постаревшие за последние дни, судорожно гладят единственного сына по голове, а он с тягучей болью в сердце замечает, как осунулось и состарилось ее лицо, еще недавно отличавшееся особенной свежестью. Как же хочется ему в такие моменты кинуться к ней на шею, поцеловать в макушку и сжать в своих объятиях так крепко, чтобы вытеснить все страдания, все муки, все слезы, которые он так ненавидел. Ведь видеть слезы родной матери – это самая ужасная пытка на свете. Самая дикая и самая болезненная. - Я кое-что тебе принесла… - она вскочила, засуетилась, пытаясь что-то достать из сумки дрожащими руками и, наконец, вывалила на маленький прикроватный столик пакет с румяными пирожками. - О, мам… не стоило, правда. Но спасибо… - Хочешь я тебя покормлю? - Нет, нет, успокойся, я не голоден. - Это твои любимые, с яблочным повидлом, - она уже не слушала возражение сына и старательно распечатывала пакет. В ее голове был какой-то сумбур, она то хмурилась, то нервно улыбалась, шептала что-то себе под нос, сглатывала подступавшие к горлу жесткие комья материнской боли и явно никак не могла справиться с паникой, которая охватывала ее беспокойный разум. В итоге, пакет был безжалостно разорван, а она воодушевленно протянула ему свою кулинарную гордость, которую он все же вынужден был попробовать. - Ммм, очень вкусно… как всегда… - Ты знаешь, я тут еще кое-что прихватила… ты только не злись, я помню, ты никогда не был религиозен и все такое… но может, ты захочешь, чтобы я почитала тебе Библию? Она даст тебе ответы на многие вопросы… - Мама, постой, это совсем лишнее. - Я знаю, ты каждый божий день спрашиваешь небеса, чем заслужил такую жизнь? Мы сейчас все спрашиваем это… Я понимаю, как ты мучаешься, но уверена, ты найдешь спасение именно в этой святой книге и в молитве. Бог тебя обязательно простит и помилует… - Мам, хватит! Его голос впервые сорвался, женщина осеклась, испуганно уставившись на сына. Он покачал головой, вновь проклиная свою излишнюю грубость и вспыльчивость. - Послушай… я знаю, ты веришь, что это поможет, но пойми… Мы не святые, а молитвы не сотворят чудес! Таких как я в мире тысячи, им всем тяжело, но разве твой Бог услышал их мольбы? Разве спас их заточенные в умершем теле души? Нет, он заставил их прожить всю жизнь в унижении, заставил страдать их семьи и их самих непонятно за что. За грехи своих отцов, скажешь ты, но разве это справедливо? Я не верю, что Господь, о котором вы все говорите, может быть настолько жесток. Он замолчал. Из широко раскрытых глаз матери неудержимым потоком лились горячие терпкие слезы. Она понимала. Она все понимала, и от этого становилось еще больней. Ее сын теперь – калека. И этого невозможно изменить. Лишенный возможности двигаться, он имеет полное право не верить в Бога и ненавидеть весь мир. - Эй… мам… ну прости… я не хотел… не плачь. Мы справимся, верно? Мы ведь справимся? Отец наймет первоклассную сиделку, купит нужное оборудование… Все будет хорошо, я ведь жив, верно? Видишь, я жив. И это главное. Конечно он врал. Он успокаивал ее, дарил ту самую надежду, которую она вырисовывала каждый день на его каменных руках, хотя в действительности сам не верил в то, что говорил. Жизнь? Разве о ней может быть речь, когда ты не способен даже пальцем пошевелить, не то что взять книгу в руки или просто встать на ноги? Когда бессилие прочными ржавыми оковами сковывает твою еще мечущуюся, неугомонную душу и бунтующее, живое сердце? Когда оно ложится толстым слоем пыли в твоем сознании, погасив всякое стремление к жизни и, будто наблюдая за твоими муками, равнодушно посмеивается? Сколько людей в мире знакомы с этим бессилием? Лежа рядом с гордым одиночеством в пустой палате, смотря на чистое бескрайнее небо, лукаво выглядывающее из окна, он думал не о том, почему был настолько глуп, что сунулся в эти чертовы горы, манящие его каждый день своими алмазными вершинами, и даже не о том, чем он заслужил такую «жизнь» в свои-то двадцать лет, но он думал, почему не погиб тогда, сорвавшись со скалы вниз? Почему судьба, заточив его душу в неподвижное мертвое тело, лишила возможности даже покончить с собой после, прервать это жалкое существование инвалида и уйти достойно? Неужели теперь он должен долгими, однообразными и пресными годами ждать смерти, как освобождения? Это ли его предназначение, его судьба? Нет. Если это не злая шутка небес, то скорее всего просто ошибка.