...
Хеймитч не может спокойно смотреть на записи с камер. Мейсон извивается в руках военных, и орет, все вокруг суетятся, самой Китнисс не видно из-за толпы, обступившей ее постель. Камера отчаянно передает непрерывный звук одного из приборов. Прежде этот звук делал паузы, сообщая, что сердце больной бьется, и Хеймитч в исступлении бьет кулаком стену. Доктор Аврелий, наблюдая уже не за видео, а за лицами сидящих вокруг него людей, убирает прочь смазанную картинку. - Джоанну Мейсон опять признают душевнобольной. Предварительные анализы показали, что она была пьяна, в крови ее обнаружен наркотик. Думаю, я поставлю ей диагноз психического расстройства, и какое-то время буду наблюдать здесь… - А потом? – резко спрашивает Хеймитч. – Что потом? Опять отпустите ее не свободу? Она убийца, - голос его хрипит и срывается. Дрожащей рукой Хеймитч прикрывает глаза. Яркий свет лампы для него невыносим. Аврелий не обращает внимания на вопрос. - Вы можете предположить, зачем она это сделала? – и смотрит в сторону Пита. – В последний раз, когда я говорил с ней, она была вполне вменяема. Пит пожимает плечом. - В последний раз, когда я говорил с ней, она была совершенно вменяема, - невольно передразнивает его Мелларк и откидывается в кресле. – Как она? - Китнисс? - уточняет Аврелий, но не дожидается подтверждения. – Сейчас врачи борются за ее жизнь. Сердце останавливалось несколько раз, но пока его удается завести заново. Боюсь, что подобных перегрузок девочка не выдержит, - констатирует с каким-то затаенным облегчением, на которое обращает внимание только Пит. Хеймитч может слышать только неутешительные выводы, от которых его собственное сердце готово разорваться на куски. Мелларк мнется. - Вообще-то, я имел в виду Джоанну. Что с ней сейчас? Повисает неловкая пауза. - Джоанна, - тянет Аврелий задумчиво, - пока спит под действием препаратов. Не думаю, что с ней возможно будет встретиться в ближайшее время. Хотя… - Аврелий делает паузу, - мне кажется, что с сегодняшнего дня она перестанет быть моей пациенткой. - Потому что вы некомпетентны? – зло уточняет Хеймитч. – Вы выпустили ее на свободу, хотя знали, что она больна. Или что, сделаете вид, что эта ее выходка – последствие какого-нибудь охмора? – бывший ментор Двенадцатого Дистрикта нависает над сидящим врачом. – Вы же любите обвинять во всем именно охмор. - Разумеется, никаким охмором здесь не пахнет, - врач качает головой. – Больше похоже на временное помешательство, - спокойные его слова не находят отклика в душе Хеймитча, а Пит, похоже, вообще слушает невнимательно. - Благодаря которому Китнисс умрет! – взрывается Хеймитч и бьет кулаком уже по столу. - Если то состояние, в котором она находилась до сегодняшнего дня, вообще можно считать жизнью, - мягко исправляет его Аврелий. И спор перестает иметь какой-либо смысл....
Уже выходя из здания больницы, не увидев ни Джоанны, ни Китнисс, к которым никого не пускают по вполне понятным причинам, Пит наблюдает сцену встречи Хеймитча с понурой Эффи Бряк. Между этими двумя совершенно разными людьми возникает мысленный диалог, в который не могут быть допущены непосвященные. Диалог заканчивается пощечиной, которую Хеймитч отвешивает своей бывшей напарнице, не жалея сил, и та просто сносит удар. Она даже не шевелится, в безучастном взгляде ее появляется разве что усталость, да и губу она прикусывает до крови, но ничего не говорит в свое оправдание. Хеймитч никак не комментирует произошедшее, и намеревается остаток вечера провести в своей комнате в компании очередной порции алкогольного забвения. Пит не позволяет ему этого сделать. - Ты будешь пить за смерть Китнисс или за ее жизнь? – спрашивает он с довольно наглой улыбкой, и наливает себе полный стакан, наравне с Хеймитчем. – Что? – ухмыляется, видя недоуменный взгляд. – Еще совсем недавно ты хотел, чтобы я напился по-человечески. - Это было до того, как ты начал спать с той, которая убила Китнисс, - зло бросает ментор, но не пытается покинуть пределы общей кухни. Теперь им хватает двух имеющихся стульев, хотя ни один, ни другой этому обстоятельству не радуются. - Китнисс еще не умерла. Официально, - добавляет с сомнением. – Окончательно, - и, не выдержав, усмехается. – За последний год она так часто умирала, что это просто стало ненормальным. Хеймитч соглашается с ним, но неохотно. - Наверное, смерть – не самый плохой для нее исход, - говорит, сжимая кулаки. – Из паутины Голодных игр, наверное, можно выбраться только в крепко сколоченном ящике. Кому, как ни мне было об этом знать, - он улыбается жестоко и печально, и мотает головой, пытаясь прогнать неутешительные видения. Сейчас не нужна никакая откровенность, но он не может перебороть себя. – Конечно, я знал, что ожидает всех победителей, но встретив Китнисс, я впервые за двадцать пять лет своего менторства поверил в то, что у меня получиться вернуть ее живой с Арены. Она была такой независимой, такой колкой и неиспорченной, что мне захотелось выложиться на все сто процентов, чтобы вернуть ее победительницей. Победитель должен быть таким – независимым, закаленным, имеющим твердую опору под ногами. Увлеченный охватившим меня азартом я не думал, что именно таких победителей любит ломать Капитолий, - он вздыхает. – Все складывалось так удачно. Цинна со своими идеями, с огнем, ставшим вашим фирменным знаком, да и ты сам… - он останавливается и изучает лицо Пита. – Не понимаешь? Что ж, я объясню. На Голодные Игры всегда ехали только с одной целью – попытаться выжить. Любой ценой. Все, но не ты. Никогда прежде на Игры не ехали для того, чтобы помочь выжить кому-то другому. Я видел, как ты смотришь на Китнисс. И не я один. Цинна, впервые участвовавший в Играх, тоже видел это. Он был капитолийцем, но я уже тогда знал, что людей неправильно делить по месту их рождения. Цинне я доверился – в первый раз за свою жизнь. Почему-то именно 74 Голодные игры стали для меня в каком-то смысле первыми. Вместе с Цинной мы придумали красивую сказку про несчастных влюбленных, и благодаря тебе эта сказка воплотилась в жизнь. Ты же знаешь, Пит, ментору всегда приходится выбирать, кого спасать. Я выбрал своего трибута тогда, когда Китнисс вызвалась добровольцем. Позже я понял, что этот выбор станет для меня слишком сложным, но времени отступать уже не было, да и ты все равно делал бы все, чтобы выжила она. Поэтому мы все принесли тебя в жертву. Ради нее, пожалуй, я многих бы принес в жертву, да и Цинна, черпавший из ее истинного облика вдохновение, уже тогда знал, что эти игры изменят все. Он сделал ее Сойкой-пересмешницей, отталкиваясь в ее облике от золотой броши. Она прославилась благодаря Цинне. Благодаря тебе она победила. Стоит ли говорить, что она приняла правила этой игры? Игры, которая началась в тот момент, когда она достала чертовы ягоды. Она не была сильной, я знаю, - Хеймитч качает головой, - но она была полна надежды, сострадания, чего-то, что делало всех вокруг нее сильными. Перед Квартальной бойней к нам присоединился Плутарх, и наша мечта о революции стала воплощаться в жизнь. Панему нужна была Китнисс Эвердин, и Цинна работал над ее обликом, зная, что подписывает себе смертный приговор. Мы все подписывали себе смертный приговор, и заставляли других действовать так же. Я обещал ей спасти тебя, но первым пунктом шла, разумеется, она. Огненная Девушка, Китнисс Эвердин. Искра, благодаря которой разгорелось пламя революции. Конечно, она была несчастна. Она не любила тебя, и играла в любовь к тебе, и не знала, кто ей в действительности нужен – ты или Гейл, и это смятение было невыносимо наблюдать, ведь вокруг творилась история. Я слишком часто забывал, что она была простым человеком, девчонкой, не умеющей разобраться в своих чувствах, эгоистичной и сопротивляющейся изо всех сил давлению свыше. Тебя ей навязывал Сноу, и сама она хотела быть с Гейлом, из чувства противоречия. Этот выбор был так важен для нее, а я заставлял ее быть сильной ради великого дела, глупец! Она была Сойкой-Пересмешницей, и прощалась с тобой, смиряясь с твоей смертью, затем снова обретая шаткую надежду, затем снова теряя ее. Она играла в воина, и знала, что каждым своим выступлением убивает тебя. Конечно, одна жертва не считается, но этой жертвой был ты. Твою смерть она не простила бы себе никогда. Она и мне ее никогда бы не простила, - здесь Хеймитч смеется. Ему нравится говорить вслух о девушке, с которой он давным-давно простился, но надежду на возвращение которой совсем недавно обрел, чтобы вновь потерять. Он говорит о Китнисс с переродком, хотя еще не знает, верит ли ему или не верит. Он видит перед собой Пита Мелларка, ставшего ему почти что сыном, но видит так же и того, кого отдал на съедение ради Китнисс. Он знает, что виноват, по большому счету, перед ними обоими, но не знает, есть ли способ хоть как-то уменьшить перед ними свои многочисленные грехи. Он предлагал убедить всех, что Китнисс Эвердин сильная, но сам не помогал ей стать сильной. Он смирялся со смертью Пита так же часто, как и она. И обретал надежду. И вновь ее терял, сознавая, что Пит станет очередным призраком, стоящим у его постели в кошмарах. Но он был старше и опытнее, и уже доподлинно знал, что всегда нужно чем-то жертвовать, и за все платить кровавую дань. А она – семнадцатилетняя девчонка – этого знать не могла. А теперь ее опять нет. Он так много ей не сказал....
- Китнисс? Молчаливая игра не может продолжаться слишком долго. Доктор Аврелий делает вид, что спит, но вскоре ему надоедает видеть профиль своей самой знаменитой пациентки. Китнисс Эвердин плохо выглядит, но держится довольно сносно – не устраивает ни сцен, ни истерик, и вновь погружается в бездонные пустоты своего отчаяния. Глупая девочка, думает доктор, но тревожное чувство никуда не уходит, только оформляется в какое-то мрачное предсказание. - Да, доктор, я все еще здесь, - отвечает она как-то вяло. И отворачивается. В конце концов, никто не сказал ей «добро пожаловать обратно».