Мы - не легенда

Это как бежать за последним поездом, как хвататься за рукав неверной любовницы, как мазохизм. Широкоформатная плазма на стене в его гостиной круглые сутки крутит новостные выпуски. Ему приходилось убеждать себя – ученые все исправят, еще есть шанс, контроль еще не потерян. Это было до того, как город перескочил эпидемиологический порог. Тот самый город, в котором угораздило застрять. Как же! Очень вовремя… Позади остался порог отвращения, болевой порог, порог чувствительности. Он перешагнул их один за другим. Потерял всех. Никто не придет на помощь. Почему же он продолжает бороться? За что и за кого? Город невероятно быстро погрузился в средневековую дикость, во мрак оживших готических романов. Несколько раз, сидя на полу в подвале дома, в импровизированной лаборатории, вжавшись спиной в стену, пытаясь зажать руками уши, чтобы заглушить чудовищный рев тысяч алчущих глоток и лязг корежимого металла, унять дрожь, пробирающую до мозга костей, ему казалось, будто он тоже – часть тёмной книги. Эх! Найти бы того помешанного борзописца! Иногда он включал дисковый проигрыватель. Звук до предела. Он позволял Scorpions обрушиваться всей мощью басов и ударных: You're a drop in the rain Just a number not a name And you don't see it You don't believe it At the end of the day You're a needle in the hay You signed and sealed it And now you gotta deal with it Humanity Humanity Goodbye Goodbye Он ложился на пол и думал. Или работал в наспех составленной, собранной за считанные дни из разных магазинов, библиотеке. Он никогда не любил книги. Ничего, к книгам можно привыкнуть, книги – не самое страшное в жизни. Или смотрел новостные хроники. Перебравшись из номера «Brooklyn Motor Inn» в опустевший дом неподалеку от парк-Проспект, он старался следить за новостями. Спустя неделю… ту самую неделю, когда совсем не до телевизора было… уже на Вашингтон–сквер, 11 он вообще не выключал новости. Они крутились 24 часа, от заката до рассвета и по кругу. Даже, когда он уходил. Или работал в лаборатории… Страшно. Непроходимым оказался порог страха. И ему по-прежнему было страшно. С этого порога он всякий раз срывается в пропасть отчаяния. Новый мир предоставил ему лишь это право – право на признание собственной беспомощности. Не вырвешься, не скроешься… Он чувствовал, что слабнет, заболевает. Где-то на грани – последним окриком – не смей! Встать и ползти наверх. Приготовить себе завтрак, накормить… Сэм. Накормить… Что еще в списке дел? Проверить на наличие повреждений дом по периметру. Огород, теплица. До заката. Надо управиться с делами до того, как солнечный диск забьется в щели между небоскребами. Тогда наступит ИХ время. А он снова будет держать оборону. И искать ответы. И смотреть новости. И чувствовать себя основательно больным. Потому, что есть что-то нездоровое в просмотре новостей, записанных на диски пять месяцев назад. Согласитесь? Это как ловить сны в ладони, как идти по дороге, выложенной раскаленными углями, как замыкать электрическую цепь собой. Были дни, когда он сражался. Правда. Были. Он принуждал себя думать, что ничего не случилось, что все, как всегда. Ничего экстраординарного. Это не сложно. Заряжаешь обойму в пистолет, пару запасных рассовываешь по карманам, обрез к плечу. Улицы сливаются в огненную прямую на полной скорости, и рев мотора – песня сгорающей жизни, несущая смерть… всему, что должно быть упокоено. Он отстреливал боезапас мерно и без спешки. У него было время сделать все по правилам. После он стоял над получившей сполна могилой – одной из многих – смотря на догорающее пламя. Рассветное солнце окрашивалось пеплом. Туман и тишина. Его персональный, локальный ад. Он стоит в этом беспорядке. Один. Последний. Солдат, переживший свою войну. Но не может же быть в аду настолько безлюдно?! Или, все же, может? Он хочет вернуться. Вернуться назад. К любому из дней, который… еще до Нью-Йорка. Но солнце подпрыгивает над крышами – этот нелепый смайл в финале «чёрной комедии», и… пора брать себя в руки. Потому, что ему потребуется все его мужество, чтобы вернуться в дом-крепость. И еще чуть больше отваги, чтобы спуститься в подвал, в лабораторию, к… Но так не всегда…. Даже в обычной работе бывают сбои. Дом под завязку набит тварями. Соваться туда с одной винтовкой – не совсем удачная мысль. Но ошпаренный алкоголем и паникой мозг работает через раз. И он виноват. И он проспал. Он не уследил за ловушкой…. И Сэм… Разработать более-менее разумный план, экипироваться, сменить батареи в фонаре – времени на это нет. Он был здорово пьян с вечера, добавил утром, и сейчас, движимый лишь адреналином и яростью, держался на ногах настолько шатко, что рисковал с первого раза не пройти в дверной проем. Винтовка в руках, словно насмешка – не пускайте в тир анацефалов, никогда не пускайте. Но он полез в логово, напевая «Humanity Goodbye…» и ни минуты не задумываясь, что, может, стоит повернуть назад, как только на лестнице второго этажа просигналил таймер его наручных часов, едва не выдав его с потрохами нынешним жильцам. Мягко ступая с пятки на стопу, он продвигался, медленнее улитки в жаркий день – на это хотя бы ума хватило. Или отточенных до совершенства инстинктов. В доме стояла невероятная вонь. Даже если бы он получше соображал в эту минуту, не припомнил бы подобного зловония. Морги, разрытые могилы, склепы, помноженные на число виденных в них останков, не сравнятся с этим эффектом. За последние месяцы он научился не прятать нос в рукав куртки, но это… Он привалился плечом к стене, чтобы хоть как-то держать равновесие в полной мгле. И тут же отпрянул, едва не выронив винтовку. – Зараза! Молчи. Тише, придурок! Услышат – несдобровать. Уж лучше смердящая слизь на стенах, чем те, кто вот так украшает свое обиталище. Он до боли прикусил запястье, потому что его мутит. Или потому, что от ужаса и напряжения волосы на его затылке взмокли и встали дыбом. По всей длине. Он переждал пару минут, прежде чем понял, что все еще смотрит на пятно желтого света там, где слабеющий луч фонаря упирался в стену. Так не пойдет. Он делает слишком много ошибок сегодня. То, что он до сих пор жив посреди ИХ логова… может, запатентовать новый способ охоты – стиль пьяного мастера или что-то в этом духе. Это потом, а сейчас он гасит свет, чтобы дать глазам приспособиться к мраку. Двигаться на ощупь, погружая пальцы в слизь, оказалось единственно возможным вариантом. Быстро подавив отвращение, он пошел вперед. В скудных проблесках, достающих пространство залов только до середины, видна разбитая мебель, кипы бумаг, тряпья и… наверное, это игрались с крысами одичавшие псы. Думать, будто куски гниющего мяса могли быть плотью… человека… Невольно он ускоряет шаг. Ни думать, ни смотреть, ни чувствовать сейчас не нужно. Лишнее. У него есть цель. Он пришел за напарником. И он чертовски не готов ко всему этому. Сейчас его подводят реакция, интуиция. Само его тело подводит его. У него руки дрожат. Малейший звук – он начнет палить без разбора. Никогда он еще не был настолько уязвимым. – Сэм… Собственный шепот показался криком. Невероятно! Сэм… боится. Ярко представилась картина – забившееся в угол, за груду хламья существо, сжавшееся до половины своего размера под давлением ужаса. Скулит, выпучив глаза в темноту. Естественная дрожь выколачивает из его кожи ледяной пот, а изо рта слюну. Он мотает головой, отгоняя поганые образы. – Сэм… Сэм!.. Пожал-сссстаааа... Это повторяется в следующем зале. И в следующем. Затем он протрезвел. Сразу. Будто был не с трехдневного похмелья, а под гипнозом, и сейчас неведомый доктор закончил обратный отсчет и звонко щелкнул пальцами. Перед ним в полумраке распрямлялась обнаженная, лоснящаяся от пота и грязи, широченная спина. Белесо-серая, гадкая кожа обтягивает мощные позвонки. Голова – лысая, со вздувшимися багровыми венами, поворачивается медленно. Уже видна разодранная ушная раковина, неестественно заострившаяся скула, нос. Профиль чумы, жажды, смерти… Глаза вечно голодного хищника впиваются в неожиданную жертву, и держат, держат, не отпускают… не… Это не рот, это пасть. Она распахивается, пока глаза приковывают к себе накрепко. Она распахивается шире и шире, и шире. Она распахивается прямо перед лицом незваного, но такого желанного гостя… Она распахивается, потому что обед. Что-то случается. В тот миг, когда пасть резко захлопывается, клацнув зубами. Что-то происходит за широкоплечей, смертоносной фигурой и в следующий миг, когда пасть вновь раскрывается, перекошенная… болью… и необузданным бешенством, чтобы исторгнуть из себя вой-вопль-скрежет. Этот нечеловеческий, гортанный звук буквально контузит, плющит мозг кованым тараном. Что-то, что творится за орущей громадой мышц, что не видно за ней, что заставляет нагие конечности непроизвольно дергаться в попытке освободиться от причиняемой… боли… кажется, единственной, не оборвавшейся к этому мигу нитью жизни, на которой повисает гость. Что бы это ни было, оно выгрызло у времени свой кусок. Один на двоих. Его хватило для выстрела. В упор. Гром выстрела оглушил и без того измученный мозг. Ударной волной тело твари отшвырнуло вглубь зала, во мрак. – Ах, жеж…шшшш… Стрелка обдало горячим. Залило глаза. Принимая немилосердно жесткую отдачу, он стиснул зубы, едва не свернув себе челюсти. Он устоял на ногах, но в следующую секунду раненный вопль прокатился по залу и отозвался… уже не просто эхом – многократно усиленным пустотой заброшенных помещений ором. Будто проснулась преисподняя, проснулась и оскалилась. Десятки, сотни жаждущих глоток подхватили вопль подстреленного сородича. Медлить дольше – безумие. Рукавом наспех отерев лицо, он стряхнул оцепенение. Передернул затвор. Характерный щелчок. Пусто! Последняя пуля только что спасла две жизни. Они стоят друг против друга. Всего секунду. И понимают – сейчас или никогда. И срываются с места. Они бегут. Регби на адском поле. Вместо мяча – собственные жизни. Не упасть. Он затылком ощущает погоню. Шальную. Остервенелую. Споткнись он сейчас – конец. Легкой смерти у него не будет. Ни у него, ни у... – Беги!!!! Вперед беги!!!! Он орет, перекрывая рев и топот. Он орет, потому что слева, из чернеющего проема наперерез им бросается один из преследователей. Проворный, сволочь! С разворота удается замастить ему прикладом в…. он и не различил, куда, но, похоже, то был хороший удар. Размахнулся для следующего, и, сбивая с ног на полной скорости еще одну тварь, ринулся вперед. – Сэм, беги!!! Он уже видит свет. Волна свирепого гула, как камнепад в горах. Сколько же ИХ здесь? Этот вопрос он задаст себе позже, а сейчас… Сэм вырывается в пространство света. Доля секунды, и свет выхватывает его самого из ада. Он не оглядывается. ОНИ никогда не выйдут на свет. Ослепленный яркой вспышкой, задыхающийся, на подкашивающихся ногах, он бежит еще полквартала. По инерции. Бежит и… смеется. Падает на колени и смеется. Это истерика. А потом, совладав, наконец, с эмоциями он подзывает овчарку, треплет её за ухом. – Проверим, как твоя кровь сегодня, красавица. Хорошо? Умница… Что-то мне… хреново мне что-то, Сэм… Это как забыть дышать, как видеть свое сердце в своих руках, как ... Это больше сравнивать не с чем. Он не хочет. Искать сравнения, значит, опираться на опыт. А его опыт – полноценный набор навыков убийцы – теперь практически бесполезен. Теперь «убить» не каждый раз означает «покончить». Он неплохо умеет выживать. И это тоже проблема. Потому, что теперь лучше не жить. Это достаточная причина, чтобы иногда он позволял себе просто забыть. Тогда включалась суррогатная иллюзия, некий симулятор, провоцирующий странный и порой опасный перелом рассудка. Реальность за стенами дома-крепости, за стальными ставнями уплывала куда-то на задворки сознания, и новости в записи он смотрел, не повторяя наизусть за диктором все эти тексты, въевшиеся в память. Смотрел, будто впервые. Это было плохо. Это было хуже, чем «хреново» после ночных вылазок. Тогда, чтобы не спятить, он начинал пить. Скотч, бренди, тэкила... Коллекционной выпивкой утопить зверя где-то внутри своей груди… что ж, попытка вполне в духе времени. Концептуально. Хотя, в остальном – бездарный декаданс и черно-сюжетная некрофилия. Солнечный свет… кольясереброчеснок… Кто-то там, в средневековье, сильно приврал. ЭТО не дохнет от чеснока! От кольев, зеркал, даже от латыни – вот ЭТО вот не дохнет!!! Все, чему его учили, посыпалось песком. Удержаться больше не за что. Виски… лукавый старина Джек, да не прольется ни капли его напрасно!.. Он опустошил недурно подобранную коллекцию спиртного в четыре захода. Хозяин дома позаботился о своем баре. Не о близких. Не о родных. Не смог. Фотография темнокожего мужчины смотрит с титула «The Time». На дверь холодильника приклеены еще с дюжину фотографий, страниц, вырванных наспех из разных журналов. Доктор военно-медицинской службы Роберт Невилл. Невилл винил себя до конца! Взвалил на себя обязанность прибирать за доктором Элис Криппин... А смерть прибрала его самого. – Ты был мне нужен, ублюдок!!!! – крик разрывает легкие, кулак бьет в дверь, в лицо, запечатленное объективом модного фотографа, в этот взгляд. Он опрокидывает в глотку последний стакан. Он едва держится на своих двоих. Он пьян. И ему все еще страшно. Свободная Америка! Великая страна, победившая рак. Сломанная погремушка прогресса, просвещения и гуманизма летит в грязь, под босые ноги восставших... Нет! Стоп! Этого быть не может. Микроб… Это микроб, дурная химия. Это вирус. Только не... Бутылочное горлышко выписывает кренделя перед открытым ртом. Большой, обжигающий, захлебывающийся глоток едва не сбивает его с ног. Губы искривляются в безумной улыбке: – Только не… Он все еще не может произнести это вслух. Даже набравшись до кислой отрыжки, он не хочет признать очевидного. Он продолжает верить в… микроб. Не потому даже, что Невилл цеплялся за эту версию до последнего своего вздоха. Не потому, что они все обсудили до того… до того, как рассчитанный удар срезал голову Невилла с его шеи… не поэтому. Просто болезнь, вирус, микроб – все это имеет пределы, все это конечно. Вирус оставляет шанс. Найти антидот, лекарство, формулу. Бацилла чумы, в средние века скосившая пол-Европы, не искоренила жизнь. Оспа, туберкулез, «испанка», которая грипп, холера... СПИД... – Мы же все это пережили! Мы победили! Черт дери! Какого же ЭТО не дохнет?!!