Другая сторона Голодных игр

Всё, я почти замкнула своё повествование с реальностью. Вечер показался бесконечным. Сидя в сумеречной тишине, я долго смотрела на погружающийся во тьму лес. Осталось дописать ещё немного. «Снова пыльное крыльцо магазина. Стараясь не смотреть на переулок, ведущий на задний двор, я поднялась по ступенькам. Собаки дремали возле входа, лениво приоткрывая глаза при моём приближении. Словно бойни и не было. А была ли она? Хозяйка сидела за прилавком, что-то выводя огрызком карандаша в журнале. Не привлекая её внимания, направилась к небольшому прилавку с птицей. Фил начал дёргаться, возбуждённо повизгивая. Стоило бы оставить его снаружи, но свора, даже будучи спящей, не внушала доверия. Несколько синеватых куриных тушек попытались представительно вытянуться на широкой доске. Тощие, почти с торчащими костями. Интересно, их везут живыми из Десятого или забивают там? В любом случае, их жизнь мучительна. До конца жизни ли биться с соседними птицами за несколько зёрнышек, получая незаживающие раны, воспаляющиеся от грязи, или дрожать в неотапливаемых вагонах, не имея возможности повернуться в клетке, клюя умершего соседа. Но, прервав этот поток мыслей, я подняла наиболее приличную тушку за лапы и пошла к хозяйке, предварительно спустив лиса на пол. Меня никогда раньше не тянуло на жалостливые рассуждения. Но, кажется, это из-за близости Жатвы. С каждым годом вероятность выпадения имени увеличивается. А вместе с ней увеличивается и страх. Естественный, животный страх смерти. Заветы деда «Не бросай учёбу, ты станешь учёным» — последнее, что меня останавливает перед забором под напряжением. Я хочу убежать от своего страха. В самую чащу. Там никто не найдёт. Я буду охотиться, собирать ягоды, вырою нору в земле. Стану лисицей. Настоящей.» Я тут же зачеркнула последние предложения, заляпав страницу чернилами. Нет, слишком искренне. Это не жалкий личный дневник, которого у меня никогда не было. Это куда сокровеннее — образ, при удачном стечении обстоятельств могущий стать публичным. Его надо беречь. «Протягиваю монеты женщине, она заворачивает курицу в плёнку. Подняв голову и убрав с глаз густую чёрную чёлку, жена мясника вдруг озарилась снисходительно-укоряющей улыбкой, словно знала, что я её в чём-то обманула. Стало неловко, мне казалось, что ящики были надёжным укрытием. Спеша укрыться от этой улыбки, пробирающей до внутренностей, я выбежала на улицу, свистнув лису идти за мной. Каким бы выгодным обменом ни была серьга, больше денег тратить не стоило. Останутся на праздник себе после Жатвы… Или пойдут на оплату за гроб, когда после Игр миротворцы обшарят дом на предмет ценных вещей, которые отправят на аукцион. Наследников нет, значит, можно распоряжаться имуществом можно как угодно. Или что-то перейдёт матери? Я было скрежетнула зубами, но, впрочем, уже будет всё равно. — Переписала бы дом на тебя, — Фил поднял голову, уловив обращение. — Только завещание стоит груды таких серёжек. Так лучше их проесть! — я попыталась затянуть ободряющую мелодию, но слова заскорузлым комом застряли где-то в гортани. Дом встретил привычно серыми запыленными окнами, которых тряпка не касалась уже несколько лет. Я рассеянно начертила на стекле треугольник. Эта грязь раньше не раздражала, а теперь назойливое желание отмыть вдруг закрутилось в голове. Вывалив продукты на стол, машинально дёрнула ручку сгорбленного крана. Тонкая струйка воды виновато проползла по дну раковины, стыдясь собственного ничтожества, и поспешно исчезла в отверстии слива. Как обычно, воду обещали обязательно подключить на Жатвенную неделю, чтобы каждый мог привести себя в приличный вид перед отбором. Капитолию ведь неприятно видеть на экранах лица со въевшейся копотью. Возню с мясом пока пришлось отложить, поэтому я подошла к небольшой печке, исподлобья косившейся на всех своей решёткой. Дров не было, только несколько углей сиротливо жались в углу. Оконное стекло завыло от порыва ветра, извещая о портящейся погоде. Надо было закончить как можно быстрее. Накинув старую тёплую куртку деда, я вышла во двор. Топор валялся под куском брезента возле полуразвалившегося шалаша из досок, кое-где сбитого гвоздями и оттого гордо именовавшегося сараем. Несмотря на свой непрезентабельный вид, он относительно достойно справлялся с защитой дров от дождя. Вытащив пару поленьев оттуда, я подняла топор, замахиваясь. Лезвие легко вошло в податливую древесину, но оставило неприятную слабость в руках. Тренироваться уже было поздно. Шансы выжить хоть в первые дни в случае участия стремительно утекали сквозь пальцы, я лишь инстинктивно сжала руку, ничего не удержав. Страх, до этого мирно устроившийся где-то за рёбрами, вскинул голову, расползаясь по груди. Лес, оттеснённый высоким забором, вдруг диким прыжком преодолел расстояние, оказавшись совсем рядом. Сплошная тёмно-зелёная стена, сдавливающая разум. Стараясь отогнать этот навязчивый вид, я подняла дрова и, замерев на мгновение, бросилась бежать. Отрезвил лишь скрип закрывшейся двери. Поплотнее задвинув щеколду и повернув ключ два раза, я поёжилась: в доме вдруг стало нестерпимо холодно. Как можно скорее уложив дрова в печную пасть, вдруг вспомнила, что выйти придётся ещё раз: за водой. Плотно запахнув куртку, совладав со своенравной молнией, я вновь оказалась во дворе. Старый колодец встретил гостеприимным позвякиванием цепи на ветру. Пить поверхностную воду при наличии предприятий поблизости? Я не знала, возможно, меня уже давно спасало только экспериментальное противоядие. Ведро послушно ринулось вниз, гулко ударившись о стену колодца. Тихий глубокий плеск известил о том, что вода сильно опустилась. — Наращивают систему охлаждения станции, — вырвалось невольно, пока ведро вяло ползло наверх, а руки становились всё рыжее от цепной ржавчины. Рыжий. Может быть, образ непокорного пламени, дикой лисицы, взметающей осенние листья хвостом, всю жизнь рисуемый мной, был ошибочным? Вот она, буро-рыжая ржавчина. От такой жалости к себе стало противно. Зачерпнув ледяной воды, я плеснула в лицо. Холод тут же отрезвил, вернув желание действовать, бороться. Снова закрыв дверь на несколько замков, я направилась на кухню за спичками. Коробки, для защиты от сырости обёрнутые плёнкой, ютились в ящике стола. Их было много — старый запас. Это рождало приятное чувство изобилия. Вытащив один, я вернулась к печке. Пламя занялось быстро, распространяя живительное тепло. Потянуло сесть и наконец попытаться выгнать из тела могильный холод, студящий кости, но нетерпеливый скулёж Фила напомнил о ещё не начатом ужине. Ополоснув широкий охотничий нож в ведре, я перехватила рукоять и резким ударом вогнала его в птичью тушку почти по самую рукоять. Несколько капель крови брызнули на руку, стекая на пол. Насколько тяжело так же обойтись с человеком? Живым, цепляющимся за эту жизнь сильнее, чем общипанная размороженная курица. Лезвие провернулось легко, рассекая плоть. Отрезав так добрую половину, бросаю её крутящемуся у ног Филу. Ревниво ухватив добычу за крыло, лис подтащил её поближе к печи и довольно растянулся на полу, принявшись за ужин. Вытащив позвоночник, я уложила мясо на небольшой кусок фольги и удовлетворённо закрыла решётку, отправляя курицу перевариваться в огненном желудочном соке. Фил лежал возле огня, на время оторвавшись от еды, и завороженно смотрел на жёлто-красные языки, виднеющиеся сквозь прорези, и иногда жмурил глаза от тепла. Теперь можно было посмотреть на покупку. Платье было скроено удивительно хорошо: словно изумрудные волны реки, охваченные тканью, его подол легко струился. Но размер был абсолютно не моим: лямки, рассчитанные явно на дородные плечи, жалко обвисли, роняя всё платье вниз; ткань непрезентабельно сбилась на груди, не найдя нужного объёма. Теребя в руках подол, я отправилась на поиски ниток с иголкой, чтобы попытаться исправить это. В доме было не так много мест для хранения, поэтому швейный набор обнаружился быстро: валялся в пыльной прикроватной тумбочке, в которую мне давно не доводилось заглядывать. Подобрав более-менее подходящий цвет, я принялась ушивать платье прямо на себе — так быстрее. Кажется, это плохая примета, но мне не казалось, что что-то сейчас могло создать большую угрозу, чем приближающаяся Жатва. Разлился приятный запах запёкшегося мяса — ужин был готов. Вытащив горячую курицу и попутно выкинув оставшиеся от лисьей трапезы кости, я поставила еду на стол. Разбуженный моими движениями Фил лениво потянулся и вспрыгнул на второй стул возле стола, с любопытством принюхиваясь к птице. Мясо вышло весьма аппетитным, с корочкой, но тут я поняла, что абсолютно не хочу есть. Нарастающая к вечеру тревога и общее гнетущее ощущение нависшей опасности отбило остатки аппетита. Стоило заставить себя съесть хоть крыло, поскольку желудок пустовал уже вторые сутки, а с моим разогнанным метаболизмом это было вдвойне отвратительно. Мясо с трудом лезло в горло, застревая в пищеводе, но мучительно сглотнув, я это сделала. Оставшейся части, завернутой обратно в фольгу, было суждено отправиться в холодный погреб. Взяв свёрток в руки, я вышла из кухни в узкий предбанник. Крышка погребного люка располагалась прямо перед дверью, как самой холодной частью дома. Крутая лестница заманчиво уходила в непроглядную темноту. Решив попусту не тратить спичек, я спустилась вниз, вытянув вперёд свободную руку. Пальцы касаются холодной полки. Не ощупывая, что стоит рядом, быстро кладу мясо и собираюсь подниматься. Хотя, там скорее всего давно ничего нет. Никто в семье заготовками практически не занимался, а я предпочла засушку — несколько связок ягод висят на чердаке. Туда сложнее добраться крысам, хотя Фил успешно отгоняет их и от погреба. Ослепляющий квадрат света в потолке при взгляде снизу вверх выглядит завораживающе. Кажется, что сейчас тяжёлая крышка, приваленная к стене, рухнет, запечатав склеп. Погребёт в погребе. Однозначно, эта смерть будет изящнее моего выступления на Играх. Но крышка не упала, позволив вернуться обратно.» Вот и всё. Снова приступив к пошиву платья, я обнаружила внезапно начавшийся тремор. Такое случалось и раньше, но проявлялось гораздо слабее. Предвещало ли это скорый переход в хроническую форму? Неизвестно. Работа растянулась на час. До Жатвы оставалось ещё три с половиной… Нет пытки хуже ожидания. Глядя на безмятежно спящего лиса, свернувшегося на стуле, я вспомнила об одной вещи. Оборвав нитку и тем самым ознаменовав завершение работы, прошла в свою комнату, отделённую от кухни низкой для экономии тепла дверью, косяк которой вечно задевала головой. Засунув руку под подушку, сначала я ощутила пустоту. Но когда пальцы коснулись холодного металла, сердце забилось быстрее. Выудив медальон, сжала его в руке, вспомнив слова деда: — Смотри, лисичка, чёй-то мамка тебе передала. Красивый, а? Конечно, красивый. А его ещё и открыть можно, видела? Ну, какую фотографию туда положишь?.. Я прыгала и кричала, глупо размахивая руками: — Твою! Твою! А лучше нашу! И чтоб с Филом! Он улыбался, и обещал, что скоро пойдём фотографироваться. И это было так странно, учитывая его нелюбовь к фотографиям. Когда настал тот день, я надела своё лучшее платье, вымыла и вычесала Фила, надев на него чёрный ошейник. Я просидела у входной двери весь день, ночь, безотрывно смотря на часы. На следующее утро побежала к институту, так и не сняв парадного платьица. В здание меня не пускали, пришлось стоять на крыльце. Только к вечеру вышел раздражённый охранник и сухо сообщил, что «Дедушки нет. Не жди его здесь». Непонимающая, что происходит, заплаканная, я вернулась домой. С того дня вестей нет. Потом нашлась записка, но она только окончательно поселила в доме, только на нём и державшимся, запустение. Ноги коснулась шерсть: Фил проснулся и пришёл в комнату. Он чувствовал мою тревогу и тихо скулил. Лис всегда считал меня смелой защитницей и страх перед Жатвой, смысл которой ему не объяснить, пугал его вдвойне.  — Не бойся, Фил, скоро всё пройдёт, — в попытке успокоить лиса я почесала его за ушами. Но голос дрогнул и вышло настолько неубедительно, что Фил почти в панике вырвался, отступив в угол с настороженно поджатым хвостом. — Фил! Стой! Ритуал! — крикнула я, собрав остатки командирского тона. Услышав знакомое печальное слово «ритуал», лис задрожал, прижал уши, но подошёл. Я вытащила из кармана его медальон, когда-то блестящий, но давно потускневший, и положила вместе с моим на ладонь. — Фил, лапу! — команды лис знал превосходно. Он послушно положил свою горячую и шершавую лапу поверх медальонов, недоверчиво смотря в глаза. Моя ладонь легла сверху. — Фил и Финч, всегда вместе, вернусь и ты вернёшься, опыта наберусь и ты наберёшься, если поляжем, то друг у друга в сердцах след оставим, — я выпалила это на одном дыхании, забыв к концу верные срифмованные слова. Лис, конечно, не знал каждого слова, но общий смысл он понял, как понимал меня всегда, и теперь смотрел на меня до ужаса тоскливыми глазами. Тем временем я вырвала из своей чёлки два рыжих волоса. Той же процедуре подвергся хвост Фила. Потерев их друг об друга, я разложила волосы по медальонам. Мой — Филу, соответственно, Фила — мне. После этого медальоны были надеты на шеи. Сейчас особенно хотелось положить вместо двух шерстинок хорошую цветную фотокарточку, хотя ни одной фотографии не передать живой удивительный блеск его орехово-жёлтых глаз. Теперь предстояла финальная, самая трудная часть. Со слезами я крикнула на Фила: — Уходи! В лес! Живей! Вон! Брысь! После этого голос совсем осип. Лис поджал хвост, подошёл к двери и сел рядом. Фил знал, зачем это, но каждый раз старался оттянуть момент прощания. Он был оторван от своей родной среды, одомашнен, полностью предан человеку. Когда я только начала учить его жить в лесу, обходясь без меня, поначалу зверь не отходил от моих ног, вздрагивая от каждого непривычного шороха дикого леса. Лабораторное животное во втором поколении, никогда на свободе не бывавшее и не должное там когда-либо оказаться. Инстинкты брали своё, но брали медленно: первую мышь он принёс только через полгода регулярных вылазок. Конечно, всё было бы быстрее, если бы не мой страх. Страх, что однажды рыжий хвост мелькнёт в чаще и исчезнет навсегда, променяв человеческий дом на родную свободу. Но он возвращался, возвращался всегда, хотя иногда пропадал на неделю-две. Ореховые глаза смотрели тоскливо. Заискивающе вытянув шею, лис вновь подошёл ко мне, украдкой облизнув пальцы. Срываясь на рыдания, я пнула лиса и из последних сил крикнула: — Прошу, умоляю, уходи! Посмотрев на меня с укором, Фил выскочил из дома, звеня медальоном на шее, и потрусил в сторону леса. Через мгновение, поднырнув под забор в собственный лаз, зверь исчез в пожухлой траве. Он выживет, он сильный… А я? Я бессильно повалилась на коврик, рыдания душили меня. Когда я встала со злополучного ковра, до Жатвы остался час. Натянула платье, собрала волосы в тугой пучок и побрела на площадь. Яркое изумрудное платье смотрелось на фоне серых домов и мостовых чуждо, неуместно, как бальма (или как там её, с кокосами которая) среди корявых сосен на болоте. Я блуждала по площади взад-вперёд, пиная камешки. Постепенно сюда стекался народ, вскоре стало тесно. Толпа, напирающая сзади, оттеснила практически к самой сцене, я вздохнула и встала ровно. Послышался звук подъезжающего автомобиля, сцену оцепили миротворцы, оттолкнув первые ряды подальше. Боятся. Цокая каблуками, на сцену вошла наш куратор, Милена Стейси. Вроде обычная капитолийка-куратор: яркий макияж, огромный красный парик, высоченные каблуки, даже шикарные кошачьи усы на щеках. Мне вдруг стало интересно, как часто при подобных операциях пересаженные усы отторгаются организмом. Но в её глазах есть необычная для жителя Капитолия боль и задумчивость. Даже сейчас, стоя на сцене и вертя в руках листок, она смотрела куда-то вдаль, натянутая вымученная улыбка неестественно смотрелась на накрашенном лице. Ментора у нас нет, единственный победитель из нашего Дистрикта умер ещё тогда, когда мой дед был молод. Но вот часы пробили шесть, и Милена начала: «Приветствую вас на Жатве Семьдесят Четвёртых Голодных игр. Сначала девушки! Прошу имена!». По её щелчку вынесли два больших прозрачных шара, наполовину заполненных бумажками. Бродя по Дистрикту, никогда не скажешь, что у нас так много несовершеннолетних. Тессеры я никогда не брала, значит, моё имя лишь на трёх бумажках. Милена изящно запустила руку в бумажное море, площадь замерла. Наконец её коготки выудили белый клочок. Куратор помахала им перед толпой, улыбнулась камерам и развернула. — И кто же будет защищать честь нашего Дистрикта? Финч! Финч Эберти! Ноги резко онемели, в голове стучало, шевельнуться было не легче, чем слону сделать тройное сальто. Но чьи-то руки толкнули меня вперёд, и толпа буквально донесла меня до сцены. Милена за шиворот втянула наверх. Я тупо смотрела на площадь, на людей, на экраны, сейчас отражавшие моё растерянное лицо, почти не моргая, а куратор продолжила: — Теперь мужчины! Наш сильный пол! Снова коготки рыщут среди бумажек и цепляют какую-то. — Итак… Вторым трибутом Семьдесят Четвёртых Голодных игр становится… Майк Миллоун! Толпа хранит гробовое молчание. Нет! Это не он! Не может так быть… его имя лишь единожды написано… А один ли у нас Майк? Нет. Сердце глухо стучало, отказываясь верить. Но когда к сцене приблизился мальчик со знакомыми рыжими волосами, сомнения рассеялись. Ноги и мозг отказались работать, и я растянулась прямо посреди сцены. Милена что-то крикнула миротворцам, послышались приближающиеся шаги.