Una Volta in Venezia

Between the street and door

Firenze, 1476. — Франческа, amore mio, — дядя Филипп распахивает родственные объятия, принимая в них племянницу. Целомудренный поцелуй в лоб, и она сияет от счастья, словно начищенный умелой рукой палаш. — Прости, что так долго не приезжала, — она прячет лицо у него на груди, украшенной позолоченной вязью, и осекается, не в силах продолжать. Ей тяжело говорить о том, что произошло, и мужчина заводит кудрявую прядь за ухо, призывая ее к молчанию. — Prego, Franci, io capisco. Ты потеряла отца, но и я потерял брата. Помни об этом. Она закрывает глаза, чтобы снова увидеть этот ненавистный кошмар, и держится на ногах только благодаря его цепкой заботливой хватке. Они не открыли гроб. Сказали, что убийца был безжалостен и тело сильно изуродовано, а «молодой синьорине, bella, ни к чему видеть такие ужасы». Он бегал от нее всю жизнь, и снова спрятался, найдя теперь уголок получше да понадежнее. Поэтому, несмотря на то, что в тот день в мир лучший провожали ее отца, бросая на могилу белую розу, Франческа прощалась с незнакомцем. Семейная идиллия была прервана появившимся на пороге слугой: — Вас хотят видеть, signore, — парнишка порядочно напуган, — настойчиво хотят видеть. Она видит, как дядя хмурится: — Si, Alessandro, uno minute. Можешь быть свободен, — но тут же смягчает взгляд, глядя на девушку: — Поднимайся наверх, Франческа, и отдохни. В твоих комнатах уже все готово. Поговорим за обедом. Трудно не понять, что это предлог, насколько мягким бы он ни был, и она кивает, улыбаясь. — Grazie mille, дядя. В гостях не стоит мешаться под ногами. Есть риск узнать что-то смертельно-лишнее. Она знает, что такое этикет, и поэтому понимает, что то, что она делает, неправильно и некорректно. Но ведь это так сложно — оторваться от слушательного окошка, ведущего в дядин кабинет. Особенно когда в этом кабинете расположился гость завораживающей наружности, закутанный в белую ткань, позволяющий себе говорить с хозяином дома на повышенных тонах. Франческа быстро предположила, что они хорошо знакомы, и подобная фамильярность позволяется незнакомцу по старой и крепкой, как власть Медичи, «дружбе». И, стоит сказать, не ошиблась. — Я говорил тебе, как это опасно, Джованни! — дядя шепчет, но этот шепот выглядит намного пугающе самого грозного крика. — Но ты все равно сделал все по-своему! Тот, кого назвали Джованни, ощерился: — У меня нет выбора, Филипп, и ты это прекрасно знаешь! Они могут и убьют Лоренцо, если я буду бездействовать. — Безмозглый мальчишка, — дядя вскидывается, активно жестикулируя. — Ты рискуешь своей семьей! — Тебе ли мне говорить об этом? Ты подставил Тито, сдал его, как последнюю дворняжку, на растерзание тамплиерам. Отдал собственного брата их слепому правосудию. — Не лезь в дела моей семьи, Аудиторе! — Ты оставил, accidenti a te, племянницу без отца! И всего лишь для того, чтобы называть эту семью «своей». Джованни морщится, выплевая: — Ты жалок. Они говорят еще долго и с упорством, меняют души на витиеватые оскорбления, кажется, даже дерутся. Но она уже не слушает их. Она бежит прочь из этого дома. Девушка не плачет. Она считает, что выше этого. Но отчего-то ей кажется, что на улице идет дождь. Venezia, 1486. Базары всегда шумны и многолюдны вне зависимости от того, зной на улице или гроза, ждет ли город шумное празднество или тихие семейные выходные. Поэтому с незапамятных времен за подобными ярмарками, среди горлопанящих купцов, прочно закрепилось рабочее место для карманников и представителей криминалистической гильдии покрупнее. Что-то пропало? Ай да на базар! И так как несчастных невинных жителей города, среди которых даже у каждой молодой особы соблазнительной наружности за корсажем спрятан нож, приходилось защищать, в те же погодные условия с прохиндеями городской стражи приходилось периодически соседствовать и маленьким группкам тамплиеров. Франческе повезло, ибо ее единственную, как женщину, от подобных актов доброй воли главы ордена освободили. Зато ее отряду, в котором Ев не нашлось, удача в такой степени не благоволила. Поэтому уже ближе к сиесте, заколов две выгоревшие передние прядки для того, чтобы не лезли в глаза, она разгладила складки на платье и отправилась проверить количество терпения, оставшееся у ее colleghi. — Франческа, смотри, — он разворачивает ее на сто восемьдесят градусов и призывает смотреть куда-то в толпу, — какая странная пара! — Диего, — она смотрит на мужчину укоризненно и хочет попросить тамплиера прекратить заниматься ерундой, но замолкает на полуслове. Они шли рука об руку, две смутно знакомые фигуры, и она не могла оторвать от них взгляда: так красиво они смотрелись вместе. Он смеялся, видимо, удачно пошутив, а она, судя по мечущим искры глазам, прокручивала в голове возможные варианты кровавой мести. Франческа не была уверена в собственной правоте, у нее не было ни малейших доказательств. — Diego, per favore. Но она была обязана проверить свои догадки. — Убери руки с моей талии и лучше последи за тем карманником на три часа. Ведь она всегда могла извиниться. Она уже минут десять топталась у его двери, усердно сверяя выуженный из архива адрес, и все никак не могла заставить себя постучать. Какое-то странное неудобство связывало руки. Но ей было жизненно необходимо поговорить с ним! И было неизвестно, чьи жизни еще от этого разговора зависели. Рассердившись на ее нерешительность, момент коварно перехватил власть, взяв все в свои руки. Петли скрипнули под тяжестью дерева и человеческого тела, являя тамплиерке изучающий взгляд. — Cosa posso fare, signorina? Она видела, что он озадачен визитом, но отнюдь не напряжен, лицезрея на ее шее тонкую цепочку. Где-то там, на застежке, красуется печать тамплиеров, но он не может этого видеть. Ниже любопытствующий взгляд, на удивление, не опускается, и два прозрачных, как святая вода, глаза уставились на нее в упор. — Signore Da Vinci? — Si, — взгляд становится подозрительнее, и тишина перекатывается в этом пустом от соглядатаев переулке. Но он вдруг вспыхивает гениальной догадкой. — Вас, должно быть, прислал Петра! Как это невежливо с моей стороны — держать женщину на пороге. Желание продать за улыбку, заигравшую на тонких губах, душу, мир и орден сменяется разочарованием за его прозорливость, но он не дает ей устроить забастовку, практически затаскивая внутрь. — Entri, signorina, vi benedico. Она знала, что это была нe ее война. Но ее с детства учили, что некрасиво разубеждать человека в том, во что он так охотно верит…

Would you like a portrait?*

Она не знала, кто такой этот упомянутый им Петра, и, если честно, знать не хотела. Но он уволок ее в дом, как марионетку, и с проворством преодолел в несколько шагов хорошо освещенную мастерскую, прильнув к покрытому, словно разноцветной скатертью, холстами столу. Несмотря на то, что мужчина стоял к ней спиной, усиленно переворачивая рабочее место вверх тормашками, от этого он менее обходительным не стал. — Sedere, signorina. Признаться, я ждал Вас несколько позже, поэтому, — он прерывается, закусывая губу и упирая руки в бока, теряя мысль в глубокой задумчивости. И тут же вскидывается, обнаружив пропажу, чтобы с ловкостью водрузить ее на мольберт. За это время, пока Леонардо любовно расправляет завернувшиеся у полотна краешки, Франческа успевает комфортно расположиться на трехногом табурете. Ей сложно пожелать места лучше. С такой высоты было так удобно следить за его реакцией. Приведя в порядок бумагу, он увлекается смешиванием красок, совершенно забыв об оборванной фразе. И тамплиерка, примеряя на себя по воле случая роль служанки, сдержанно переспрашивает. Ее руки покорно лежат на сведенных вместе коленях. Ангел, спустившийся с крыши собора на главной площади. Не иначе. — Perché così, signore? Он удивленно смотрит на нее, несколько раз смаргивая плывущее наваждение, и только потом взгляд его проясняется. — Ах, поэтому, боюсь, Вам придется немного подождать. В голубых глазах отражается вселенское покаяние, и она спешит подписать собственной рукой амнистию. — Va bene, signore. Время терпит качество, но не спешку. Я подожду. И он облегченно улыбается, прищуриваясь, на ее хорошо отрепетированную улыбку. Ей интересно. Ей и вправду интересно, как маленькому ребенку, и она даже не пытается скрывать это. Вскакивает с места, кидаясь к покрытой набросками стене. Не выдерживает и десяти минут. Как он и предполагал. Леонардо следит за ней, невесомо нанося полутона вокруг розового чепца матроны преклонного возраста, но даже не смотрит на картину. Он доверяет себе, и кисть становится продолжением пальцев, двигаясь четко и выверено. Он рисует так, как музыкант обычно играет этюд на своем первом сольном концерте: следуя скрипичному ключу, но немного, исподтишка импровизируя, по наитию прикасаясь к клавишам. И, несмотря на то, что он уверен в количестве материала, безжалостно пришпиленного к деревянной доске, не может понять, что за чувство не дает ему покоя. Да, Петра не присылает служанок; он в принципе избегает женщин, как анатомического вида, и единственной из них, к которой молодой герцог способен испытывать авторитет, стала его пожилая мать. Не сказать, что он обладал греховными наклонностями, к которым достаточно лояльно относился Да Винчи, но отец Петра за пристрастия сына по головке не погладил. Она перемещается влево, задумчиво вглядываясь в чертежи летательного аппарата, и мужчина, чертыхаясь, принимается удалять кляксу, примостившуюся аккурат сбоку сморщившейся от старости руки. Еще служанки редко обременяют себя грамотой. Однако, судя по тому, как охотно эта молодая особа разбирает его корявую латиницу, в ее образованности сомневаться не приходилось. Леонардо вооружается льняным куском ткани, отставляя в сторону палитру. Может, она гувернантка? Небесно-голубой не хочет счищаться с фаланг, и он получает дополнительное время лицезреть ее спину, обернутую в плащ. И задерживает дыхание. — Basta un minuto, signorina. И рекомендую снять Ваш сappotto. Ведь Вам, должно быть, душно. Эцио и Лука обещали вернуться не раньше вечера. Это значило, что их уже могли убить, ранить, арестовать и казнить. Che cazzo. Поэтому он просто обязан был отвлечься. Она никогда не выходила на улицу без капюшона, когда ее дело не должно было достигнуть ушей Борджиа. Она была способна вполне спокойно пережить отсутствие приветственных кивков лучников и похотливых взглядов стражи, поэтому от недостатка внимания не страдала, натянув капюшон чуть сильнее на глаза, чем то требуется от приличной девушки. Но здесь, в этой мастерской на краю человеческого сознания, где гений соседствует с чертой безумия, ей скрываться было не от кого, и девушка почувствовала, что ей действительно душно. — Si! Я совсем про него забыла. Она благодарно улыбнулась, обернувшись. — Grazie, signore. Рассеянный взгляд серых глаз вынырнул, наконец, из-под темно бордовой ткани, и, замерев на секунду, она снова увлеченно отворачивается к его записям. Плащ приземляется на тот самый трехногий стул. И в нем что-то обрывается. Что-то застопоривается. Останавливается, как не заведенные часы. Да Винчи теперь понял, что его настораживало. Но решает этот миг узнавания запереть в собственном мирке. И тишину режет самый глупый из возможных вопросов. — Vuoi un ritratto*, signorina? Сhe cazzo. Ах да. Он просто же обязан был отвлечься…