Нежность в режиме online

Он RE: Не было во всём мире существа прелестнее. Она не ворвалась в мою жизнь оккупантом с мечом в тонкой руке – она, подобно кроткой лани, проскользнула в самое моё сердце приятной свежестью, тихим ликованием, осторожной похотью. Идеальная девушка, женщина – святыня в дымящейся преисподней. Она должна была брать у меня интервью в тот день. Пришла, ступила размашистой, будто почерк старого эстета, походкой на мою тень и осталась там жить. Я почему-то влюбился в неё сразу. Сходу. Как будто я шёл по прекрасной поляне, дыша жизнью, и вдруг земля – прочь из-под ног, а под ними – обрыв. И дыхание перехватило. А она просто подкрашивала губы. Наши встречи начались спонтанно и слишком, наверно, прямолинейно, подобно встрече старых любовников. Я приходил к ней на съёмную квартиру, снимал одежду и знал, что там, в кровати, она меня обязательно ждёт. Ждёт – обворожительная нимфа, её прикрытые веки, длинные густые ресницы, тёмные волосы, разметавшиеся по подушке. Белая лодыжка, выглядывающая из-под одеяла, или острая коленка… Счастье моё… Я целовал её руки, ключицы, лицо; прикасался горячими губами к лопаткам, вздрагивающим плечам. Был счастлив. Утром уходил, оставлял своего ангела одного, в мрачной квартире со старым пианино. Глупый старый дурак. Следующей ночью возвращался – и всё привыкал, привыкал… Любил… Она была в два раза (!) моложе меня. Совсем молоденькая, до неприличия испорченная, очаровательная. Она знала несколько языков и около сотни ругательств на тех, которые не изучала. Бывало, что когда я опаздывал, или делал что-то, что вызывало её недовольство, она осыпала меня качественной итальянской, испанской, польской, русской бранью. Я не понимал ни слова! Только растерянно пожимал плечами и, знаешь, она была до того милой в такие моменты, что я принимался исступленно целовать её. Как мало было времени на поцелуи!.. Как мало! Она никогда не говорила, что любит меня. Я знал, что это так, но из её уст этих слов никогда не слышал. Окручивал её, подлавливал, давил на неё – но она упрямо выскальзывала из моих цепких уловочек. А я в такие моменты злился; и однажды мы поссорились… Это было нашей первой и, кажется, последней ссорой. Предпоследней? Был ещё один мужчина, влюблённый в неё до жути. Я заметил это слишком поздно – тогда, когда он уже был её лучшим другом, обжился в её сознании и не собирался оттуда уходить. Его звали Джоном Ховардом. Консервативный человек-костюм с рациональным образом мышления. Немецкая кровь в жилах, наверное, застыла от удивления, когда в неё ворвался мой сумбурный ангел без дома, без семьи, с набором итальянской брани и старым пианино… (Маленькие люди бродили по большому городу – кислые бактерии в сладком кефире. Они торопились, не торопились, бежали, замирали, жили, умирали, воскрешали кого-то, но не себя… Так выглядела она в тот день – жизнь.) О ней никто не знал. Не знал настолько, что порою мне казалось, будто каждая ночь, проведённая с нею – безумие сновидения, потерянная реальность, параллельный мирок в Зазеркалье с моей выдуманной развратной Алисой, с её руками, плечами, молчаливой любовью. Когда под утро я возвращался домой и уваливался на кровать, поддавшись внезапному бессилию, я ещё раз вспоминал о том доме, где есть она. И всё чаще хотел не проснуться, поселиться в зеркальной вселенной, где в каждом отражении – её смех. Потом я под натиском волны безумства, отчаяния, которое снежной рукой схватило меня за горло, открыто вынуждал её признаться мне в любви – мне, чудовищу, прижимающему её к стене и со слезами на глазах кричащему, неуправляемому; монстру, ослеплённому любовью и выламывающему её хрупкие руки в своих, её хрупкие чувства – в своих. Она молчала и просто глядела на меня. Те глаза и сейчас приходят ко мне ночью и смотрят, смотрят… Глаза раненой лани, убитой голубки, изжеванного сердца. По первому моему зову она вернулась. А я нанёс ей новый удар! Хотел спасти себя, а получилось так, что убил нас обоих. Я инсценировал предательство по отношению к ней – представляешь, я хотел освободить нас! Освободить! Она долго не брала трубку после этого. Я умирал в своей пустой квартире, где женские руки были недостаточно нежными, а пианино – молодым, неправильным, без полюбившихся мне стонов. Я узнал, что она в больнице. Примчался, но Ховард опередил меня – они более чем достаточно сблизились к тому моменту. Всё это время он был рядом с ней – преданный пёс. Был он, но принадлежала она всё так же мне. И, когда я было подумал, что ничто не в силах разлучить нас, что наши узы запредельно крепкие, что мягкая ладонь счастья была протянута мне выдуманным богом, как вдруг кто-то из Зазеркалья бросил к ногам моей голубки ножницы, которыми она перерезала все узы, нас связывающие. Она села на неведомый мне поезд, и тот увёз её в неизвестном мне направлении. В какие миры она улетела, моя горесть, моё счастье? Спустя месяц на мой электронный адрес пришло её письмо. Она прощалась. Прощалась приветливо, радостно, но с каждой последующей строчкой вопль слышался всё отчётливее, звучал всё чище. Потом наступила тишина. Я не смог отправить ответ. Оказалось, на этот раз она действительно исчезла среди солнечных зайчиков, размашистых букв, белых ночей, двух параллельных линий кристального Зазеркалья. Исчезла, чтобы больше никогда не вернуться. Её тело, её тело, изнеженное следами моих ласк, изуродованное громким монстром и грязными рельсами, покоится в Крыму. Я не присутствовал на похоронах. Не смог. Всё произошло так, как и хотела моя ветреная Дорис Фаулер, - я запомнил её красивой, недоступной, живой. Вечер встретил его томными объятиями и тяжёлым сизым небосводом. Одинокое здание отеля, ступившего на бездорожье мощным фундаментом, рассекало волевые тучи. Ветер, раскинув руки, взмахнул седовласой гривой, заревел, подобно храброму льву, который призывает своё племя бороться, и защищаться, и спасать, и убивать, и быть вестником божьего слова и смертоносным войском. Вопли далёких предков срывали крыши домов, топтали селения, сжигали сердца; могущественная Афина Паллада смеялась, кромсая противников и восхваляя своего жизнедарителя; падала на колени прекрасная Афродита, и слёзы её скатывались по восковым щекам, и ударялись о белый мрамор могилы Дорис Фаулер – бессмертной и безнадёжно погибшей… Холод пронизывал больные суставы; хотелось бежать. Он вспомнил, как получил извещение о смерти своей голубки на бледном листе бумаги и с устаревшею датой; как мчался вон из дома, где вдруг воцарилась кладбищенская стужа, мчался туда, где всё ещё стоял тепличный запах её духов, чайных роз, спелых персиков; где воскресла навек её душа, её призрак, её фантом, её тень; где они могли бы наслаждаться друг другом и по сей день… Он отворил двери подаренным её белой рукой ключом, и ворвался в квартиру, подобно грешнику, сбежавшему в райский сад… - Виски, - хрипло бросил он официанту, падая на стул. – Двойное виски. - Сию минуту. Узкий ресторан с обволакивающей музыкой, пьяными американцами, рассказывающими старые байки, и двумя хохочущими француженками за столиком у сцены. Последние бросили на него кокетливые взгляды и вдруг умолкли. Что же? Неужели он не годен для вашего кокетства, порочные нимфы? Или вас испугали его колкие глаза, в которых слёзы замёрзли, не выйдя за пределы пушистых ресниц? Время от времени свет в помещении гас, и прожектор наводили на сцену. Тоненькая певица в серебряном платье, томно прикрыв веки, пела французскую лирику. «Ed io ti sento ancora, pazzo di me…»* Её тело покачивалось не от ветра – от тембра красивого голоса, вздрагивало, стоило свету прожектора к нему прикоснуться; губы приоткрывались, язычок ударялся о розовое нёбо и отскакивал…Se tu vai via... Se tu vai via… Помнится, спустя полгода после смерти Дорис он увидел её на фотовыставке Терри Ричардсона. Она была не на фотографии, нет. Она была самая что ни на есть живая, стоящая в гуще толпы, водящая острыми плечами; у него не было возможности подобраться ближе, поэтому он, замерев, молил её о повороте головы, а Всевышнего – о чуде, о могущественности Морфея… Но она не повернула головы. Тогда он растолкал толпу, стоявшую между ними, будто воспламенившийся мост, и оказался в метре от неё. Ноги наполнились цементом; дыхание перехватило. Человеческий гул оказался вне его личного пространства, которое он делил с воскреснувшей болью, и спотыкался о пружинистые стены сознания. Она повернула голову. Чужое лицо мёртвой маской раскололо оцепенение. Жизнь снова наполнилась звуками, людьми, зубастой болью. Француженки сели за его столик. Одна придвинулась поближе и прошептала на ухо – сексуальный шепоток пробежался пёрышком по груди. Ночь он провёл один, пусть и в компании двух страстных представительниц продажной любви. __________________________________________________________ *Душа моя, я ещё чувствую тебя, ты ещё без ума от меня… **Раз ты уходишь... Раз ты уходишь…