Такое происходит, если человек внезапно теряет уверенность в своей безопасности.
Никогда не знаешь, в какой момент на голову может упасть метеорит, но, что гораздо страшнее, — никогда не знаешь,
кто может в этот самый момент стоять под входной дверью, царапаясь в квартиру, чьи налитые кровью глаза могут смотреть из полумрака прихожей, и чью скрюченную тень ловишь боковым зрением, когда дома один. На первый взгляд глупо, но вы задумайтесь. Вглядитесь во мрак соседней комнаты, посмотрите в глазок поздно ночью. Откуда уверенность, что рядом с вами никого нет? А вдруг.
Всю неделю Барма шарахался каждого скрипа половиц, каждого отсвета на экране ноутбука, каждой закрытой двери. Ему становилось не по себе от случайных взглядов в зеркало: глаза, которыми смотрело на него отражение, казались ему будто чужими. Его стал преследовать запах, как бы помягче выразиться, земли, гнилой древесины и железа — тот смутно знакомый Руфусу запах с того случая, когда он в учебных целях присутствовал при вскрытии трупа.
А сегодня он увидел
это.
Это издало булькающий хрип за спиной, и, обернувшись, Барма тут же потерял сознание, с опозданием заметив, что оно удивительно похоже на Миранду. А, нет, это она и есть. Даже в смерти прекрасная, даже со впалыми щеками и вывернутым локтем потрясающе красивая.
«Надо сказать, — подумал он, — надо сказать этому чудаку с кладбища, что он ошибся, что она ожила. Каким будет, интересно, его выражение лица, когда он поймет, что его шутка не удалась?»
Руфусу просто надо было выговориться. Просто рассказать о своих чувствах — это необходимо и каждому душевнобольному, потому что страшно и больно оставаться со своим безумием наедине.
Очнувшись, он обнаружил, что
этого рядом нет, и что в квартире он один.
Он доехал до кладбища на велосипеде — был какой-то национальный праздник, в который все пьют много и поздно, а утром просыпаются в чужой постели — и ни один транспорт, естественно, не работал. От мелкого дождя, назойливо стучавшего по затылку, не спасал даже капюшон дождевого плаща, предусмотрительно наброшенного на плечи. Положив велосипед на мокрую траву, Руфус постучал в дверь маленького домика, в котором нашёл могильщика в прошлый раз. Ему открыла молодая девушка.
— Добрый день, — вежливость — залог успеха в любом деле. — На прошлой неделе я разговаривал здесь с мужчиной примерно моих лет и без глаза…
— С Брейком? Вы пришли к нему? Пожалуйста, заходите, — на улице такой дождь.
Её высокий тонкий голос и детское личико наводили Барму на мысль о неком двуличии — такие люди, мило улыбаясь, в мыслях наверняка наматывают ваши кишки на люстру.
— К сожалению, вы не сможете поговорить с Брейком. Несколько дней назад он умер. Может, я смогу вам чем-то помочь вместо него?
— Умер? — переспросил Барма.
— Да, умер. В четверг.
Сложно описать его чувства в тот момент. Услышать о смерти человека, которого видел живым на этом самом месте совсем недавно, — по меньшей мере неожиданно. Может, она зачем-то его обманывает?
— Не знал, что от умственных расстройств умирают. — Слова вырвались прежде, чем Руфус понял, что сказал. Но девушка рассмеялась.
— Нет, что вы, он много болел. Тем, кто работает на кладбище, повезло, потому что не надо тратить деньги на похороны, не так ли? Ах, простите, я еще не представилась. Меня зовут Шерон Рейнсворт, Брейк приходился мне сводным братом.
— Руфус Барма, приятно познакомиться.
Шерон посмотрела на него со смесью любопытства и зависти и, порывшись в кармане пальто, отдала ему конверт. Внезапно Руфуса осенило догадкой.
— Вы любили его, мисс Рейнсворт?
— Конечно… как старшего брата. — Красные глаза выдавали её ложь с головой.
В том конверте было два письма — одно старое, пожелтевшее, и Барма решил начать с него.
Герцогу Барме
Уверен, что такому проницательному человеку, как Вы, не составит труда воспроизвести по письму все интонации голоса и эмоции на лице — и всё же прошу прощения за то, что не могу встретиться с Вами лично. Я ухожу из жизни первым, а потому раньше Вас найду ответ на вопрос, который мы обсуждали недавно. За это тоже простите.
Не торопитесь рассеять это неведение, как бы оно Вас ни угнетало. Все умирают, герцог, — рано или поздно, — но ценность знаний мира живых намного больше информации о том, что происходит после смерти.
Но о чем это я? Вы, разумеется, знаете это и сами.
Зарксис Брейк
Почему он обращается к Руфусу «герцог»? Никогда за всю свою жизнь Барма не мог назвать себя проницательным — и уж тем более он не мог вообразить, какое выражение лица было у Брейка, когда он это писал. Почему в век научного прогресса письмо написано пером?
Сколько бы он ни думал, эти вопросы всё равно остались бы без ответа. Здесь стоит его имя, но письмо адресовано будто кому-то другому — более сильному, опытному, умудрённому жизнью человеку, — и одновременно так неуловимо привычен этот титул, этот услужливый тон, будто человека, написавшего эти строки, он знает не по нескольким часам разговора, а на протяжении долгой, насыщенной жизни.
Барма развернул второе, написанное на сложенном пополам листке в клетку и уже ручкой.
Глядите, что я нашёл недавно, когда рылся в записях двухвековой давности. Прочтите, если ещё не прочитали, — это письмо некому герцогу Барме, написанное моим почерком, от моего имени. Надо же! У меня язык не повернётся назвать это совпадением. Тут невольно поверишь и в реинкарнацию, и в переселение душ.
Пожалуй, мне стоит извиниться за те свои слова о мёртвых — это письмо доказывает им обратное.
С надеждой снова когда-нибудь встретиться,
Зарксис Брейк
P.S. Ах да, есть ещё одна вещь (совсем как в том письме), за которую я прошу у вас прощения. В тот чай, который вы пили, был случайным образом добавлен препарат, вызывающий довольно реалистичные галлюцинации, поэтому в последнее время вы могли чувствовать себя не лучшим образом. Мне этот препарат уже без надобности, поэтому если вдруг вы захотите — он лежит в моей комнате под дном нижнего выдвижного ящика.
Надеюсь, вас не надо предупреждать о незаконности его хранения.
Десять минут спустя это письмо будет догорать в камине серым пеплом, а Руфус Барма — судорожными рывками открывать многочисленные шкафы, тумбочки и ящики, выбрасывая из них содержимое и, боясь, что его заметят, в тревоге оборачиваться, то и дело поглядывая на дверь.
Но сейчас он распустил алый вихрь волос, присел на корточки перед скромным, без эпитафии, надгробием и снял с него давно увядшие четыре цветка белых роз.
«Кевин Регнард, значит?.. И зачем было называться тем клоунским именем?»
