Грэйв

— Чаю не хотите? — Да, спасибо. — Вот и отлично. Такой чай вы не попробуете больше нигде. Они сидят в узенькой комнатке с высоким сводчатым потолком, и свет от двух витражных окон разноцветной россыпью мозаик ложится на стол между ними. Руфус Барма — молодой и успешный юрист. Он богат, умён и хорошо воспитан. Свои длинные алые волосы Руфус Барма, каждое утро долго и тщательно расчёсывая, укладывает в аккуратный хвост, который к концу дня всё равно становится растрёпанной метёлкой. У Руфуса Бармы гибкий ум и горячее сердце. Руфус Барма, может быть, скоро станет мировым судьей — но сейчас он чувствует, что у него растут большие крючковатые уши, на которые очень удобно вешать лапшу. Его собеседник — Зарксис Брейк, как он представился, — одноглазый сирота, воспитанник церкви и смотритель городского кладбища. У него длинный, как у ящерицы, и ядовитый, как у змеи, язык, которым он, будто слизывая с пыльной земли грязь, мусор и букашек, с сарказмом пересказывает посетителю Библию, сардонически ухмыляясь улыбкой, от которой по спине бегут мурашки. Если бы он был судьей, думает Барма, а Зарксис Брейк — подсудимым, он отправил бы его за решётку без разбирательств. Кружка с чаем пододвигается к мужчине, испуская клубы буроватого пара, в нос ударяет тяжёлый медово-пряный запах. Комната плывет в тумане. У Руфуса ощущение, что он попался шарлатану. — Вы говорили, что пришли по делу, — вдруг прерывает собственную речь Зарксис, буравя его взглядом. — Так и есть. Я хочу раскопать могилу одного моего родственника. Барма вздохнул, собираясь с мыслями. Три часа назад он получил телефонный звонок от того, от кого ожидал этого меньше всего, а именно — от покойной сестры его отца, чей мобильник он сам положил в гроб рядом с телом двадцать лет назад. Сестру звали, как и его, Барма, Миранда Барма. Он был ещё маленький, когда её хоронили, но если бы в памяти о тех временах у него сохранилось больше, он бы вспомнил, какой красивой она показалась ему лежащей в гробу, такой яркой и страстной, и как он боялся, что она не умерла вовсе, а уснула, и как, закатив настоящий скандал, он заставил родственников принести её телефон и положить рядом с ней — на случай, если она вдруг проснётся. Нетрудно догадаться, что именно подкинула молодому юристу фантазия, когда он увидел пропущенный входящий звонок именно с этого номера. Придя в себя, он позвонил оператору, спросить, не произошла ли ошибка, позвонил родителям, чтобы узнать, не разграбили ли могилу, но и там, и там получил отрицательный ответ. Он даже перезвонил на проклятый номер трижды, но никто не ответил. Наконец, отпросившись с работы, он рванул на кладбище, взяв такси, полный волнения и трепета. — Раскопать могилу? — переспрашивает Брейк, перестав даже болтать ногами под столом. — Какая! Замечательная! Мысль! Говорят, что безумие заразно. Что, пробыв в обществе шизофреника или, скажем, параноика некоторое время, ты подхватишь его мысли, как грипп или ветрянку. Все психиатры безумны, все уборщицы в дурдоме в конце концов оказываются там же на больничной койке. Диагноз, на самом деле, субъективен — но что будет, если безумцем станет мировой судья? Захватив две лопаты, они идут по кладбищу мимо потрескавшихся плит в тишине, нарушаемой лишь шелестом листьев под ногами, и останавливаются у нужной могилы. Лопата вскапывает поросшую скрюченным чертополохом землю. У Руфуса даже не спросили, готов ли он, но это и хорошо — потому что к такому готовым быть невозможно. Закатав рукава, он присоединяется к Брейку. — Представьте себе на секунду, что смерть — жестокий обман, и что, умирая, люди просто теряют способность двигаться, но чувства и мысли — всё остаётся. Вообразите, каково это: день за днём, час за часом чувствовать разложение тканей, гниение плоти, червей и личинок, пожирающих ваш труп… — Брейк потирает посиневшие от холода костяшки пальцев, когда, выкопав уже приличную по глубине яму, они, грязные и уставшие, останавливаются отдохнуть. — Глупости! Это невозможно, ведь мозг мёртв, а соответственно, и нервная система. — С чего вы взяли? А если она тоже всего лишь не двигается? Теория смешна до глупости, но по позвоночнику у Бармы пробегает холодный и, как слизень, липкий страх. Что, если он среди сотен живых закопанных трупов? Что, если трупы неподвижны, но жадно вслушиваются в каждый звук, доносящийся с поверхности, и в каждое его слово? А если они и мысли его слышат — вот сейчас, вот то, что он думает? Они с трудом сдвигают тяжёлую крышку гроба. Внутри лежит телефон, скелета нет. Вышел из дома, а мобильник забыл?.. В глазе цвета глубокого красного кадмия, как в бокале с вином, плавают блики угасающего солнца, и Барма чувствует, что уши у него выросли. Теперь, отравившись передержанным вином, он растит у себя язву желудка. — Что с вашим лицом, Барма? — спрашивает могильщик, смотря на него так, как смотрят нормальные на помутившихся разумом. — Это и дураку понятно, воры — расхитители могил. Неужели вы всерьёз подумали, что ваша тётушка восстала из мёртвых? «Как жаль, — думает Руфус Барма, — что убивать людей запрещено законом». А потом вспоминает, что он юрист, и что тогда у него не было бы работы.