Не забудь меня

Все «отлично» по средам (но не намного лучше, чем обычно). Все проходит «отлично» с отцом, но, насколько она читала об отцах, «отлично» — всего лишь бледная тень того, что должно быть на самом деле. (Всего лишь мрачное привидение, потому что она могла бы броситься ему на шею и назвать «папочкой». Всего лишь тусклое отражение, потому что они могли бы танцевать в гостиной, улыбаясь и смеясь. Всего лишь мираж – такой же тяжелый, как надвигающиеся сумерки, потому что она могла бы любить его, а не просто наносить «отличные» визиты.) Ко второй среде – когда она понимает, что слишком неохотно покидает стерильную больничную палату для посредственного ужина в тесном бунгало в настолько же не вдохновляющей компании, она решает: что-то должно измениться. Она хочет гораздо большего от жизни, чем такое вот «отлично». Но она не знает, что нужно для этого сделать. Поэтому она идет на ужин. Она садится. Она ждет. Она улыбается в нужных местах и старается не вздрагивать, когда отец кладет руку ей на плечо или жует недоваренное спагетти в почти полной тишине. Она гоняет еду по тарелке и чувствует себя нашалившим ребенком. И отец, несмотря на всю свою шумность и непрерывную болтовню, все же замечает это. — Что-то не так? – спрашивает он, прожевывая спагетти и запивая глотком красного вина. (На нем ровно половина : парадные брюки и парадная рубашка с расстегнутым воротником и незастегнутыми манжетами. Одежда не соответствует ему ни по стилю, ни по длине рукавов). Она выдавливает улыбку и качает головой. Ей следовало бы встретиться с ним взглядом, но соус на спагетти пестрит красным в оранжево—желтом свете верхней лампы, и почему—то ей легче улыбаться тарелке. — Не голодна? — Просто я сегодня поздно обедала. — Что же ты ела? — Кобб-салат*, – отвечает она. На миг она поднимает взгляд на корзинку с чесночным хлебом, затем снова смотрит на юбку своего желтого платья. – И свежий хлеб. — Звучит заманчиво. Она улыбается, кивает и разрезает ребром вилки соломинку спагетти пополам. Она думает, что он ест «У бабушки» чаще, чем дома (недоваренное спагетти только усиливает её подозрения), потому что он задумчиво кивает и говорит: — Новинка в меню? — Домашнего приготовления. — Пробуешь себя в кулинарии? – он наматывает спагетти на вилку и смотрит на Джейн, широко улыбаясь и задорно прищуривая голубые глаза. – Что же, по крайней мере в этом ты гарантированно превзойдешь своего старика. — Ужин отличный, отец. Спасибо! – она улыбается и смотрит на него (с непокрытой головой он выглядит странно, и вилку держит так, будто это садовая лопата). Он улыбается в ответ, а она качает головой. – Но я сказала только, что обед был домашнего приготовления. Это не значит, что его готовила я. К тому же, как она может сделать что-то «домашнего приготовления», если у неё и дома-то нет? В последнее время ей не приходилось заниматься готовкой, потому что в больнице у неё нет ни плиты, ни холодильника. Потому что у неё нет ни кастрюль, ни сковородок – кроме тех, что дают ей Мэри-Маргарет и Эмма, а их маленькая квартирка переполнена, не хватает им еще вторжения Джейн на кухню. Да и зачем ей готовить, когда в городе столько кафе и ресторанов, а еще ей приносят запеканку (как будто она больна или где-то были похороны). — Готовила Руби? Она качает головой. Волосы падают на лицо – она перевязала бы их желтой ленточкой, которую носит бантиком на запястье, но тогда ей стало бы казаться, что плечи и шея слишком обнажены. (Кроме того, волосы защищают Джейн, как салфетка на коленях защищает платье, а от прикосновения холодного воздуха к голой коже ей все еще хочется плакать). — Эмма? Еще один отрицательный кивок. Он начинает перечислять её знакомых (включая доктора Вэйла и Лероя, который, по её мнению, вряд ли хоть раз в жизни ел салат), и каждый раз она качает головой. Его улыбка меркнет с каждой неверной догадкой (и впервые у неё мелькает мысль, что его счастье такое же вымученное, как и её собственное), пока он не поднимает руки и не пожимает плечами. — Я сдаюсь. Кто же это? — Мистер Голд. Она говорит так, будто это должно быть очевидно. И, возможно, это и должно быть очевидно, если они с Голдом были так близки (раньше), как все говорят. И уж отец, конечно, должен был догадаться, вот только его загорелое лицо вдруг бледнеет, и щеки словно опадают, черты обостряются и застывают, будто у вырезанной из камня статуи, а пальцы крепко сжимают столовый прибор. — Голд? – он произносит это имя с дрожью в голосе (как предупреждающий звонок (Белль), как раздающийся в ее сознании звук клаксона). — Да? – она вроде бы задает вопрос, но на самом деле это утверждение. На самом деле она хочет сказать, что да, обед ей приготовил мистер Голд. И да, она обедала вместе с ним. И да, он был к ней исключительно добр, и да, это хорошо (потому что раньше она была напугана, а теперь нет). И её отцу стоило бы порадоваться за неё, потому что теперь она может, не дрожа, пройти по улице, и может пройти мимо его магазина, не переходя на другую сторону. У нее получается улыбаться и смеяться и, возможно, скоро она сможет переехать в квартиру над библиотекой. Сможет навсегда оставить в прошлом сдерживающие, безопасные стены больницы. Но она отвечает вопросом, потому что глаза отца расширены от ужаса – и он смотрит на неё так, будто она только что растоптала его любимую клумбу, в которую были вложены долгие месяцы усердной работы. Будто он её не знает. (И ведь, действительно, не знает). — Белль… — она не Белль. — Ты говоришь, что обедала с мистером Голдом? — Да. Что-то не так? Отец с лязгом опускает вилку (зубцы все еще обмотаны спагетти) на тарелку. Широкой мозолистой рукой потирает челюсть, задевая щетину. – Да. Все не так. — Почему? — Потому. Его шея и лицо краснеют от гнева. Он проводит ладонью по шее (так, будто ему больно, будто само имя мистера Голда оставляет синяк на его коже), и ей кажется, что она видит на его лице боль и страх, а в его глазах блестят почти—слезы. (Но свет лампы слишком тускл). Он сжимает челюсть так сильно, что начинают подрагивать желваки. — Потому что он монстр. Она прикусывает губу. Она разрезает вилкой еще один кусочек спагетти пополам. Отец отрывисто продолжает: — Он… он мерзавец. Он жесток. Он губит все, к чему прикасается, и тебя он тоже погубит. Нет, ну не после же всего, что было за эти последние месяцы. Нет, ведь когда она думает о мистере Голде (рукава дорогой рубашки закатаны, и он, отрываясь на время от своих дел, нарезает цыпленка и сыр крохотными симметричными квадратиками, и все для нее), внутри разливается тепло, а не ледяной холод. Нет, ведь он уже доказал ей, кто он такой, и все в городе говорят, что он никогда не причинит ей зла. — Он — чудовище, Белль. Может, воспоминаний у нее и нет, но зато есть библиотека (и да, она осознает всю иронию этой ситуации). Все еще не отрывая взгляда от тарелки, она отыскивает силу воли, чтобы произнести: — Я так не думаю, отец. — Что? Она плотно сжимает губы. Ей хочется убежать, а не сражаться. Ей хочется укрыться в молчании и пустоте, но в этом городе и так слишком много лжи. И она должна сражаться, чтобы узнать правду. (Потому что если не она, то кто?) Она откашливается и, дрожа перед отцовским необоснованным (а может, и наоборот) смятением, она встречает его взгляд. — Он не чудовище. — Ты не знаешь, что он сделал, — говорит отец. Она ничего не знает. (И ей хочется, чтобы он хоть на мгновение позволил ей жить своей жизнью, не напоминая о всем том, что она потеряла.) — Но теперь я его знаю. И, может быть, он изменился. — За те два месяца, что вы знакомы? Отец не вкладывал в свой вопрос иронии, она уверена. Но его слова ударили ее, сбили с ног, и вот она на ощупь пытается подняться. Его слова сорвали независимость, за которую она девять долгих недель сражалась до крови. (А отец так ничего и не заметил.) — Я много лет знаком с ним, Белль. Плевать, что он носит тебе салаты. Такому человеку просто нельзя подыскивать оправданий. — Он сожалеет, — говорит она. Он сожалеет, и он добр, и он говорит ей правду. (Чудовища так не поступают. Чудовища не раскрывают своих имен, особенно, если имя – «Румпельштильцхен». Чудовища не смотрят на гамбургеры и надколотые чашки глазами, полными слез.) — Сожалеет, что потерял тебя? Ну, еще бы. Он заполучил тебя в одной из своих сделок. Ты для него лишь марионетка. Ты… — он вскидывает руку и с грохотом опускает ее на стол. — Ты его садовое украшение. Иголочки слез покалывают глаза. Зрение становится расплывчатым, и соус на тарелке слишком напоминает кровь. — Он не любит тебя, Белль. Он околдовал тебя. Околдовал. Конечно же, отец имеет в виду не волшебство (вспышки огненных шаров, вливающиеся в вены ручейки страха). Он имеет в виду власть, или влияние, или шантаж (или даже, вероятно, шоры любви). Его словам есть разумное объяснение, разумное, но все же они парализуют ее. Она роняет руки на колени и сжимает кулаками салфетку и платье до боли в костяшках. — Он держал тебя в плену. Паника прокатывается по ней волнами, обдавая кожу (хоть волосы и не собраны в высокую прическу) холодным воздухом, ленточка на запястье — это браслет оков, а желтое платье становится больничным халатом, который она носила целую вечность. Тошнота стискивает желудок, как только что комкали платье руки, и дело не в спагетти, все дело в отце и мистере Голде. (И его имя уже не приносит ей облегчения, потому что из-за его имени этот обед прошел далеко не «отлично».) Она чувствует, как ее сознание припоминает того человека (с оскаленными зубами и черными глазами) вместо мистера Голда (с тихой покорностью и мягким, нетяжелым взглядом карих глаз). — Он едва не убил меня. Мир загустевает, подобно соусу для спагетти. Часы на кухне тикают преувеличенно медленно. Между вдохом и выдохом, между ударами сердца — сотни миль. — Едва не убил тебя? — ее голос дрожит, вновь после стольких дней устойчивости — дрожит. Она чувствует себя так, словно ее отхлестали, избили и загнали в угол. — Нет… нет, он не мог. Может, это был несчастный случай? Недоразумение? Он едва не убил пирата, да, но тот ранил ее, и жестоко улыбался, и потешался над болью Голда. Она могла понять его в тот момент. Но пытаться убить ее отца — грузного, неповоротливого, несгибаемого и пекущегося лишь о ее благе… — Он наставил на меня пистолет, Белль. Он связал меня и отвез в лес. Он избил меня. Мир лихорадочно кружится, выгибает спину и грозит сбросить ее наземь. Она балансирует на самом краю реальности, и она видит, как мистер Голд стискивает горло пирата, она видит огненные шары и жестокость, и, может, отец все же прав, и в мистере Голде и впрямь кроется чудовище. (Но он также добр, и ей не удается примирить эти два видения, соединить Кобб-салат и дуло пистолета). — Это правда. Спроси доктора Вэйла. Я все еще сплю в шейном бандаже. Лишь одно слово пробивается на поверхность. — Почему? — Потому что он таков. — Почему ты рассказываешь мне это? — она взглядывает на него. Ему не подходит ни его одежда (половина костюма), ни это место. Он потирает пальцы, в них въелась грязь (и она знает, что пятна уже не вывести, хоть тысячу раз мой руки), и она знает, что он хочет взять ее за руку. Но она не тянется к нему, потому что, если он коснется ее руки, он, может быть, уже не выпустит ее. Но голубые глаза отца широко раскрыты, честны, и в его глазах боль (хотя в карих глазах ее намного больше). И, когда он наконец отвечает, она знает, что он говорит правду: — Потому что он отнял тебя у меня. Дважды. И больше я никогда этого не допущу. Десерт они пропускают, и отец отвозит ее в больницу. Он высаживает ее на парковке, и она прощается с ним, не отрывая взгляда от тротуара. В ее сумке пейджер, и «Джейн Эйр», и семь долларов, и желтая ленточка (потому что на запястье эта ленточка сводит ее с ума), и доктор Вэйл встречает ее в холле. Он спрашивает, все ли в порядке, и он называет ее «Джейн» (он произносит ее собственное, настоящее имя, потому что он всегда его помнит, а ее отец всегда забывает), и он приводит ее в палату. Когда она задает ему вопрос, он рассказывает ей правду (дуло пистолета, похищение, два сломанных ребра, повреждения позвоночника и разбитое в кровь лицо) и, когда она начинает плакать, он протягивает ей носовой платок. Она переодевается в джинсы и свитер. В десять вечера она оказывается на крыльце Лероя, и со стаканом рома они вместе до утра смотрят поздние телешоу. Они не разговаривают, но его молчание и вечная хмурость действуют на нее успокаивающе. Он переключает каналы, и она в конце концов засыпает на его кушетке, и она знает, что все с ней будет хорошо. С ней все будет «отлично». (Когда—нибудь.)