Не забудь меня

Глава 7 Она сидит в палате, не закрывая двери, (уже который день) и наблюдает за проходящими мимо медсестрами. Они всегда торопятся, всегда в движении, носятся с картами, шприцами или пластиковыми бутылочками таблеток. Всегда заняты делом, снуют по коридорам непрерывным потоком, пока она сидит на берегу одинокого островка, наблюдая за тем, как все и вся проплывает мимо. Такое ощущение, что она находилась здесь всю жизнь. Иногда ей трудно напоминать себе, что Земля вращается и без неё. Пока она барахтается в болоте мыслей и эмоций, люди живут. Появляются на свет младенцы, дети ломают кости, люди попадают в больницу с аппендицитом и зияющими ранами (и она слышала человека, который утверждал, что раны нанес ему великан, но наверняка у него помутился рассудок из—за потери крови). Без её ведома и присутствия люди женятся, разводятся, смотрят фильмы, ходят в боулинг, работают и развлекаются (и едят Кобб—салат в библиотеках, а ей тогда, впервые за последние недели, стало легче на душе). Жизнь идет своим чередом, пока она сидит на больничной койке, скрестив ноги. Это обнадеживает. Но ей одиноко. Поэтому облегчение берет верх над раздражением, когда внезапная алая (как огни сигнализации) вспышка прерывает поток монотонной белизны. Эмма (в красной кожаной куртке, темных джинсах и высоких сапогах – поразительный и долгожданный контраст белому, серому и бледно—синему цветам) просовывает голову в открытый дверной проём и неловко постукивает костяшками пальцев по стене, оповещая о своем присутствии. Джейн отвечает улыбкой и неловким кивком, но ей хотелось бы предложить что—то получше. — Белль, то есть, я имею в виду, Джейн, — говорит Эмма, и её слова так же натянуты, как и кивок Джейн, — Ты не против… если я войду? Она пожимает плечами, но продолжает улыбаться. – Дверь открыта. Эмма заметно расслабляется. Напряжение покидает сначала плечи, а потом и все тело. Она неспешно входит в палату, свободно покачивая руками. Она несет пластиковую корзинку из супермаркета, которая глухо стучит по бедрам при ходьбе. Она тоже улыбается (не до конца непринужденно, но и не целиком фальшиво) и осматривает комнату критическим взглядом. (Наверное, она просто оценивает новые фотографии, которые Джейн повесила на стене, но выглядит это так, будто она проверяет периметр палаты на наличие притаившихся снайперов.) — Мне нравится, что ты сделала с этим местом, – говорит Эмма после долгого молчания. Её тон суше, чем больничная еда, и она приподнимает тонкую бровь. Но её поза из напряженной превращается в непринужденную — и Джейн провела с ней достаточно времени, чтобы уловить искренность, скрытую за дружеской шуткой. — Спасибо. Скотч – удивительная вещь! На прошлой неделе Мэри—Маргарет принесла ей подшивку старых выпусков журнала National Geographic. Теперь половина иллюстраций красуется на стене. Панама. Канада. Париж. Египет. Исландия. Австралия. Висконсин. Самые разнообразные места. И с помощью ножниц и скотча Джейн постепенно залепляет серую больничную штукатурку десятками пыльных фотографий размером с журнальную страницу. (Заклеивает стены палаты окнами во внешний мир с горами, лесами и реками; каталогом приключений, которых она не хочет, но которыми не может перестать восхищаться). Джейн наблюдает за Эммой, которая достаточно добра, чтобы прийти (без приглашения) и достаточно добра, чтобы уйти (если её попросят), и решает, что сможет выдержать, если ее уединение будет нарушено. – Хочешь присесть? Эмма отрывает взгляд от фотографии леса и перекладывает пластиковую корзинку из руки в руку. — Спасибо. Она садится на пластиковый стул у больничной койки, устраивает корзинку у себя на коленях и вынимает термос. (Опыт подсказывает, что внутри окажется чай со льдом или бурбон, но Джейн уверена, что в термосах могут содержаться и жидкости, с которыми ей пока еще не доводилось сталкиваться.) К счастью, Эмма быстро ломает интригу. – Я принесла горячий шоколад, если тебе хочется пить. — С удовольствием. Ей хочется шоколада. Особенно приготовленного Эммой. (Она несколько раз пила этот напиток «У бабушки», но подлинной любовью к нему прониклась две недели назад, когда Генри прокрался за прилавок—тире—бар и посыпал шоколад корицей.) Эмма хмурится, откручивая крышку и заглядывая внутрь. – Надеюсь, шоколад все еще горячий. К этому времени он мог превратиться в едва теплый шоколад. Ты не поверишь, что мне пришлось пережить, чтобы попасть сюда, — Эмма достает из сумки кружку (настоящую кружку, а не пластиковый стаканчик) и бесцеремонно наливает в неё шоколад. – Во—первых, это все что осталось. И Генри я чуть ли не палкой отгоняла, чтобы он его не перехватил. Потом мне пришлось мыть термос, потому что Дэвид утащил его на работу и забыл помыть посуду. – Она посыпает шоколад щепоткой корицы из небольшого пластикового мешочка и протягивает кружку Джейн. – Потом моя машина отказалась заводиться, потому что я забыла выключить фары. Пришлось брать служебную. Джейн охватывает ладонями согревающий фарфор. (К счастью, шоколад все еще достаточно теплый.) — Последние пятнадцать минут я провела, споря с доктором Вэйлом насчет того, что ты не хочешь никого видеть. – Эмма засыпает корицу в термос и крутит его в руке как бокал отборного вина. – Он бывает раздражающе настойчивым. Джейн делает небольшой глоток и улыбается. – Наверное, он то же самое скажет о тебе. Эмма делает большой глоток (опрокидывая термос так же легко, как Лерой рюмку бурбона), облизывает губы и кивает. – И это хорошо, потому что иначе ты бы пила чай, а я бы мыла посуду. Джейн пожимает плечами. – Чай – это неплохо. Эмма хмурится в свой термос. – Мытьё посуды – тоже, но я не так хотела бы провести свой вечер. Вместо этого Эмма решила провести вечер с ней, с Джейн (с женщиной, которая прячется в больнице вместо того, чтобы принимать приглашения на обеды и отвечать на непрекращающиеся смс—ки от Руби). Она решила провести вечер с женщиной, которая укутывается в одеяло (вместо платья и звуков дружеского смеха) и окружает себя снимками гор и животных (вместо живых образов, звуков и запахов реального мира). (С женщиной, которая прячется, и она напугана и потеряна.) Джейн делает еще глоток и смотрит в чашку. (И она рада, что чашка цвета зеленого леса, а не белая или голубая, потому что у нее уже стучит в висках.) Мелкие частицы корицы кружатся на поверхности шоколада, и, наблюдая за их гипнотизирующим движением, она находит в себе силы заговорить: — Прости, что причинила тебе столько неудобств. Эмма делает глоток и смотрит на неё поверх термоса. – Не волнуйся. Это пустяки. Но уже поздно не волноваться, потому что она уже волнуется, потому что у Эммы есть семья и своя жизнь, и она могла бы мыть посуду или смотреть телевизор, но она здесь. (И Джейн волнуется, потому что чувствует, как паника взметывается завитками спиральной галактики, как оплетает водорослями лодыжки и засасывает вниз, в темноту, как застревает в груди куском отравленного яблока.) Потому что она так быстро поправлялась, а сейчас она снова разбита. Тишина давит на неё, и это сводит с ума, как непрерывное тиканье часов. Она говорит, чтобы заглушить невыносимый звук пустоты: — Тебе правда не нужно было этого делать. Я хочу сказать, мне и самой здесь неплохо. – Её губы двигаются, но сознание отказывается соглашаться. Она кивает, качает головой и прикусывает губы: беспорядочные движения, которые она не может ни объяснить, ни контролировать. – Все нормально. Ничего страшного. Я не больна. Мне просто нужно личное пространство. - Джейн… Она поднимает руку, чтобы заставить Эмму замолчать. (Ей хотелось бы, чтобы слезы не застилали глаза): – У меня все хорошо. Это не совсем правда. Но и не ложь. Ей хуже, чем несколько дней назад, перед тем как отец одним движением руки свел на нет все её улучшение (так же легко, как она выметает пылинки из давно забытых уголков библиотеки), но она справится. По крайней мере, ей уже не страшно. Она скорее злится. Она разочарована и сбита с толку, или, может быть, оцепенела. (И, возможно, её это устраивает, потому что оцепенение – это лучше, чем болезненное, зудящее исцеление.) Она устала от сочувствия и жалости. Устала от не-ответов и полу—правд. Устала иметь дело с людьми, которые хотят, чтобы она им доверяла, а сами носят за плечами набитые секретами рюкзаки. Но она уже не плачет (не так часто) и не дрожит (больше нет) и, если ей захочется, она останется здесь (одна). — Хочешь, чтобы я ушла? – спрашивает Эмма. Джейн смотрит в чашку и пожимает плечами. — Хорошо, я понимаю. – Эмма пожимает плечом и ищет в корзинке крышку от термоса. – Иногда в одиночку справиться легче. – Гулкое металлическое эхо завинчиваемой крышки, шорох корзинки и скрип стула по полу. Она встает, но не уходит. Её рука на мгновение замирает на краю матраса, как будто она хочет что-то сказать, но не может подобрать слов. – Просто… — пластиковая корзинка скрипит, издавая звуки, похожие на радиопомехи, – убедись, что это как раз тот случай. Джейн кивает. Она прикладывает чашку к губам и делает глоток. — Еще увидимся, — говорит Эмма. Сапоги Эммы стучат по полу по направлению к выходу, и она краем глаза замечает, как мерцание красной кожи исчезает из поля зрения, растворяясь в бликах белого, серого и голубого, и оставляет её наедине с целой стеной фотографий разнообразных отдалённых мест. (И, возможно, это не тот случай.) Она хочет уединения. (Но не изоляции.) Она хочет, чтобы её оставили одну. (Но она не хочет быть одна). Может быть, она не знает, чего хочет (но ей нужно попробовать, иначе она никогда и не узнает). — Эмма, подожди. Шаги замирают. Джейн гладит пальцами фарфор, закусывает губу и поднимает взгляд. — Не хочешь прогуляться? — При одном условии, — отвечает Эмма. — При каком? Эмма переводит взгляд с Джейн на пластиковую корзинку, с кружки на дверь. — Потом мы зайдем «К бабушке» за добавкой. Джейн допивает свой шоколад из кружки и ставит её на прикроватный столик. Она спускает ноги с кровати и становится босыми ступнями на пол. — Договорились, – отвечает она, разглаживая складки на темных джинсах и неловко улыбаясь. – Но ты угощаешь.