Не забудь меня

Глава 26 Вопреки опасениям и несмотря на травму, скорость выздоровления Джейн превосходит все ожидания. Эмма заходит каждый день, и каждый день Джейн открывает ей дверь с улыбкой на губах и отчётливым ледяным осколком, притаившимся во взгляде. Она не намерена прятаться. Она не та робкая барышня в больничной робе — больше нет. Может быть, она и не готова пока что вернуться в квартиру над библиотекой, о чём и сообщает Эмме, но Джейн — не инвалид, и она хочет, чтобы с ней обращались соответственно. Она наводит порядок в голдовских безделушках и протирает пыль на полках. Она готовит, убирается в комнатах, читает книги и переназначает Торжественное открытие библиотеки на субботу через две недели. Она встречается с Арчи и прощает доктора Вэйла. И когда она говорит, в ней чувствуется что-то крепкое, что-то сильное, пылкое, уверенное и смелое. К концу недели Джейн значительно лучше. Голду — нет. Каждый день Джейн с этой дерзкой улыбкой на губах открывает Эмме дверь, каждый день они обмениваются новостями, а потом Эмма двигается дальше — снабдить ножевую рану Голда мощной дозой магии. Она выслеживает его (где бы он ни прятался) и прикладывает руку к его рёбрам, концентрируя все свои эмоции и ощущая, как под ладонями зарождается жар… а к следующему утру снова накапливается целая корзина окровавленных бинтов, которые она должна магически постирать. Надолго магия не задерживается. Несмотря на все усилия, исцеляющие чары соскальзывают, будто скотч с мокрого металла. Все понимают, что что-то не так (а как не понять, если кровь из раны сочится сильнее, чем жидкость из перерезанного тормозного шланга?), но Голд отгораживается от Эммы и требует не волноваться. Уверяет, что всё будет в порядке. Но полные корзины кровавых бинтов не располагают к доверию — и, как обычно, она верит ему не больше, чем длинноносому Пиноккио. Так что к концу недели Эмма решается поговорить с Голдом начистоту. Она находит его сидящим у прялки с клубком шерсти в руках. Комната тускло освещена лишь утренними солнечными лучами, пробивающимися в окна, но ей не требуется много света, чтобы увидеть: нить, которую он прядёт, остаётся белой, а тёмное пятно на рубашке слева блестит красным. Скрестив руки, она опирается на его стол. — Знаете, это уже становится смешным. Уголок его рта чуть приподнимается. Ногой он продолжает вращать колесо в скрипучем ритме. Его взгляд ни на секунду не отрывается от клочков шерсти и плетущейся нити. — Не одобряете работу руками, мисс Свон? — Ваша рубашка насквозь промокла. Снова. — Я не заметил. Она поднимает бровь. — А-га. Впервые с тех пор, как Эмма вошла в комнату, Голд поднимает на неё взгляд. — Я очень неплохо научился игнорировать мелкие неприятности, мисс Свон. — Истечь кровью — не мелкая неприятность, Голд. Он пожимает плечами. Может быть, этот человек и сравним в дружелюбии с зазубренной железякой, но он ранил самого себя (не единожды), чтобы спасти любимую. По меркам Эммы такое точно заслуживает дополнительных очков. И чуть больше уважения, чем требуется, чтобы оставить его выверты без внимания. — Итак? Колесо вращается всё так же ритмично и стремительно. Голд сосредотачивает всё своё внимание на шерсти в руках, сплетая и туго натягивая нить, превращая бесполезные волокна в нечто ценное. — Ну, я был ранен. — Я на это не куплюсь. Дайте мне взглянуть на рану, — говорит Эмма. Он убирает ногу с педали и кладёт руку на колесо. Тишина отдаётся в ушах ударами кнута. — Зачем? Скрестив руки на груди и продолжая опираться на стол, Эмма пытается не шевелиться под его пристальным взглядом. — Потому что я так хочу. — Нет. — Я хочу увидеть, почему магия не работает. — Вы делали, всё что могли, — говорит он. — Да, так и было. Так почему же вам не стало лучше? — Шериф, вы не в состоянии сделать больше. — Он отнимает руку от прялки и кладет на сердце в якобы искреннем жесте. Но она лишь провожает руку взглядом и сосредотачивается на окровавленном боку. — Уверяю вас, я здоров настолько, насколько этого вообще можно было ожидать. — Ладно. Тогда почему вы прячетесь в подвале, вместо того, чтобы резвиться с Джейн наверху? — Резвиться? Эмма машет рукой. — Или чем вы двое там занимаетесь. Неважно. — Она поднимается со стола и делает шаг вперёд, протягивая руку к кровавому пятну на рубашке. — Важно то, что вы что-то от меня скрываете. Вы или говорите, что именно, или ищите себе другую медсестру. Мне есть, чем заняться и без стирки вашего белья. Он долго обдумывает её слова. Мучительно долго — пока она вслушивается в рыки заводящихся моторов, чириканье птиц на улице, поскрипывание собственной кожаной куртки и сапог. Её сердце стучит где-то в висках или в горле, а он просто сидит, положив одну руку на колесо прялки, а во второй сжимая клочок шерсти. Затем он кивает, сдвинув брови, и говорит: — Ваша магия не действует. — Спасибо, я заметила. — Я имею в виду — совсем. — Это не смешно, Голд. — А я и не шучу. Но если это всё-таки шутка, то совсем не смешная. Потому что он умирает у неё на руках — после всего того дерьма, что им пришлось пережить вместе. Потому что Эмма часами смотрела, как он ранит сам себя только для того, чтобы научить её исцелять. Потому что воспоминания об этом не дают ей уснуть по ночам, и она никак не может забыть звук удара ножа по кости. Потому что она приходила сюда каждый день, прикладывала ладонь к его ране, каждый раз думая, что счастливый финал притаился прямо за углом. (А вот это, и правда, смешно — трагический финал её собственной сказочной надежды.) Как он смеет после всего этого? — Я… я вам не верю, — говорит Эмма. Она — скептик. Всегда была. Он не может просто сказать ей такое и ожидать, что она слепо поверит. (Отрицание — лучшая альтернатива.) Голд поднимается, роняя шерсть на пол, и поворачивается боком, чтобы уродливое красное пятно оказалось прямо перед Эммой, затем подтягивает край рубашки. Ткань выскальзывает из-под ремня, и он поднимает её выше, обнажая участок кожи, испачканный красным. Ещё чуть выше. Оттуда проглядывает кость. И вспышка красного — слишком яркого даже для цвета крови. Воспалённая рана с неровными краями… Эмма снова облокачивается на стол, упирается в него руками, чтобы удержаться на внезапно ослабевших ногах. Она качает головой. Чёрные усики вьются от места пореза, создавая зловещий узор из вен на его боку, вплетаясь в грудь. Она широко открывает глаза. — Что за…? — Часть моего проклятия, — отвечает Голд, — правила кинжала. — Он пробегает пальцем по одной из чёрных линий и морщится от собственного прикосновения. — Рано или поздно это меня убьёт. Она не может отвести взгляда от этих усиков — медленного смертельного марша чёрных чернил. Такое ощущение, что в горле застрял кактус. Слова со скрипом срываются с её губ. — Но… я думала, у вас был план. Голд отпускает рубашку, затем изображает рукой чашу весов, словно взвешивая свои следующие слова. — Джейн свободна. Он поднимает вторую руку. — Город будет в безопасности от Тёмного, — он пожимает плечами, — так что мой план сработал. — А ваш план не предполагал, что вы… не умрёте? Он грустно улыбается. — Я никогда этого не говорил. Эмме хочется бросить что-нибудь. Хочется уйти. Ей хочется бросить что-нибудь в него, а потом уйти. Но она только начинает шагать взад-вперёд вдоль стола, плотно скрестив на груди руки. — И что теперь? — Я буду приводить свои дела в порядок и учить вас магии, чтобы вы могли защитить город. А вы в это время будете удерживать меня в живых, пока сможете. Она хмурится. — Сколько у вас осталось времени? Голд пожимает плечами и заправляет рубашку обратно в брюки. — Два месяца. Может быть, три. Продолжая ходить туда-сюда, Эмма начинает грызть ноготь. — Джейн знает? — Нет. — Вы должны сказать ей, — Эмма крепко сжимает зубы и кулаки. — Она всё равно узнает. А потом вы пожалеете, что не сказали ей сами. — В таком случае — хорошо, что к сожалениям мне не привыкать, — голос Голда звучит так напряжённо, что Эмма оборачивается. Она наблюдает, как он подбирает свою трость у стены и опирается на неё с преувеличенной медлительностью, смотрит на тонкую линию его губ и на тёмные круги под глазами. Когда она подходит ближе, то видит на его лице морщины, которых никогда раньше не замечала, видит лихорадочный отблеск боли в его глазах и капельки пота у самой кромки волос. — Итак, вы собираетесь меня исцелять или нет? Эмма закусывает губу и хмурится, глядя на его окровавленную рубашку. Хмурится, потому что знает, что в углу подвала спрятана целая корзина окровавленных рубашек. Хмурится, потому что всегда думала, что он неуязвим, а сейчас он умирает. — Собираюсь. Она подходит ближе и приседает. Кривясь, неуверенно прикладывает ладонь к тёплому и влажному кровавому пятну. Такое ощущение, что кожа горит под тонкой рубашкой. Эмоции. Страх — это эмоция, и гнев — это эмоция, и грусть — эмоция, и недоумение — тоже эмоция — они все бурлят в ней: коктейль из тысячи чувств, смешанный в её голове. Этого более чем достаточно, чтобы исцелить его — если бы он не был проклят — и достаточно, чтобы постирать всё его окровавленное бельё и бельё соседей в придачу. Достаточно, чтобы хорошо справиться со своей задачей. Но «хорошо» продержится всего лишь день, и после «хорошо» рана всё ещё остаётся красной, воспалённой и обвитой чёрнотой. Эмма делает всё, что может — магически стирает пятна со своей ладони и его одежды, жар — с его кожи, пот — с его лица, пытается удержать подкрадывающуюся чёрноту подальше от смертельной точки. От этих усилий она дрожит, а он задыхается. Она изо всех сил старается не выплеснуть завтрак на его ботинки. — Что ж, — говорит Голд, тяжело сглатывая, — Вы определённо не признаёте полумер. — Он крепче перехватывает трость и чуть выпрямляется, расправляя рёбра и кривясь при этом меньше, чем до этого. — Продолжайте в том же духе, и возможно, у меня будет даже четыре месяца. — Ваши комплименты неуместны, — говорит Эмма, пытаясь встать, не хватаясь за его руку для поддержки, — но спасибо. — Она выдыхает, сметая несуществующие пылинки со своих джинсов и бордовой куртки, которая внезапно кажется тяжёлой, как свинцовое одеяло. Расправляет плечи и пытается выглядеть как обычно. — Ладно, — говорит она, — Мне пора. Я задолжала Дэвиду дежурство в выходные. Передавайте Джейн привет. — Возможно, он когда-нибудь снова решится с ней заговорить, вместо того, чтобы жаться по углам, скрывая собственную смертность. — Конечно, — отвечает он. Эмма поворачивается, чтобы уйти. — Мисс Свон? Она снова поворачивается. — Я почти забыл… — Голд поднимает вверх палец, и она уверена, что он ничего не забывал. Для случайности слишком идеально подобран момент. — …я обналичиваю услугу, что вы мне задолжали. — Эй, если вы хотите, чтобы я исцеляла вас — это не должно считаться услугой. Я делаю это не потому, что должна вам что-то. — Но мы оба знаем, что кое-что вы мне всё-таки должны. И вот моя цена. — Его улыбка исчезает, он задерживает дыхание и отводит взгляд, прежде чем продолжить: — не говорите Джейн. Эмме требуются значительные усилия, чтобы закрыть рот. — Что? — Не говорите Джейн, что я умираю. Не говорите ей, что меня ранили. — Я же буду появляться здесь каждый день, Голд. Думаете, она ни о чём не спросит? Голд пожимает плечом, всё ещё тяжело опираясь на трость. — Я даю вам уроки магии. — А если она мне не поверит? — Вы умная женщина — вы с этим разберётесь. Эмма небрежно пробегает пальцами по волосам, убирая их с лица, и вздыхает. — Знаете что? Хорошо. — Она дёргает за края куртки и возится с молнией, не собираясь на самом деле её застёгивать. — Это не моё дело. Но не рассчитывайте, что я буду защищать вас, если Джейн узнает и сама захочет вас убить. Губы Голда чуть искривляются. Эмма не уверена, улыбка это или гримаса. — Не думайте, что сможете выкрутиться, рассказав кому-нибудь другому. Эмма запрокидывает голову, глядя в потолок. Ей просто необходима кружка крепкого кофе. Или, может, бутылка бурбона. — Хорошо, Голд. — Посмотрите на это с хорошей стороны, мисс Свон. Вам не придётся долго хранить этот секрет. Его слова словно термиты прогрызают дыру в её животе — она чувствует себя такой же деревянной, как Август — и такой же лгуньей. Она зажата меж двух огней: сделать то, что правильно или сдержать обещание — две невидимые силы, что сковывают крепче любых верёвок на запястьях. Эмма поднимается по ступенькам голдовского подвала во двор, ступенька за ступенькой, шаг за шагом, не отрывая взгляда от дороги на всём пути к воротам. Она не хочет смотреть в окно. Не хочет видеть, как Голд стоит там — мёртвый человек, прядущий шерсть; не хочет видеть, как Джейн машет ей из дома. Она не хочет лгать. Она хочет забраться в машину, поехать к «Бабушке» и заказать кофе. А потом забиться в нору на все четыре месяца — пока время Голда не выйдет, и ей не придётся подбирать осколки города. Но, опять же… она привыкла к Голду. Видеть его каждый день — день за днём, хотелось ей того или нет. Он так же упрям, как и она сама, только раздражает в два раза больше. Он ей даже не нравится (почти), но и она была бы разбита, найдя его в одно прекрасное утро мёртвым без всякого предупреждения. Джейн заслуживает такой малости. Она заслуживает знать. Может быть, Эмме не позволено говорить ей. Но она научилась у Голда не только магии. Она теперь знает о словах, их последствиях, о намеках и подтексте. О тонкостях и неправильных трактовках. А главное — о негласном правиле любой сделки. Всегда есть лазейка. КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ.