Часть третья
1 декабря 2013 г. в 20:57
И если бы «Джен Эйр» до конца осталась сказкой о любви, то сюжет данного повествования развивался бы в несколько ином ключе.
У героини в дуге аорты образовалась бы естественного происхождения рана с сильно разлохмаченными краями, которая поначалу сочилась, потом подтекала, а теперь брызжет кровью. Ей уже не в радость ни сёстры, ни наследство, ни пейзажи, ни сияющая весна, ни размеренная, добропорядочная жизнь сельской учительницы — свободной и честной, в самом сердце Англии.
И уже стало невмоготу жить, притворяясь, что ничего особенного не случилось, зажимать пальцами рваные края и сдерживать горячий, соленый поток, бьющий из аорты.
Героиня мечется, плохо спит и капает слезами на учебник. Вдобавок кузен, характером и нравом похожий на узел сырого белья, берёт её в оборот, с намерением очень удачно поджениться.
Он усаживает кузину на пенёк и начинает нести возвышенную, пустопорожнюю чушь, тоскливо нудить о боге, долге и законном во всех отношениях браке.
Блестящая речь женихающегося кузена сводится примерно к следующему: «Я вас не люблю, любить не собираюсь, и в ответ жду того же. От вас много пользы, и вы меня устраиваете.
Чтобы вы не сомневались, мы самым законным образом поженимся, и вы, с благословения Господа и святой матери-церкви, будете подпрыгивать и скакать по моей команде, пока смерть не разлучит нас».
Напоследок прекраснодушный лицемер грозит героине пальчиком: «Вы скажете «нет» не мне, вы скажете «нет» Господу, бла-бла-бла, а он не может удовлетвориться половиной жертвы!» — как будто это не он сам, а добрый, терпеливый Боженька предлагает героине сомнительного свойства сделку с отягощающими обязательствами сугубо полового свойства.
Героиня смотрит на этот тоскливый, нудный тюк сырого белья, который накрыла, как обычно к вечеру, тяжелая форма мании величия, и узнаёт в нём себя, умницу, в формате годичной давности.
Да, это она сама, с пионерским задором в глазах и атрофированным мускульным мешочком в самом центре анатомии, который только и способен, что перегонять вверх-вниз по организму лимфу в комплекте с эритроцитами.
Только сейчас этот мешочек бьётся и дрожит в самом центре анатомии, как придавленная птичка, и сквозь пальцы сочит кровь на подол, а потенциальный жених смотрит на всё это и снисходительно советует: «Уповайте на Бога!» — совсем как она в своё время.
Нормальному человеку вполне бы хватило и двадцати минут этого цирка с конями, чтобы схватиться за голову и сказать громко вслух: «Да кого я обманываю!» - а потом сказать своему дражайшему кузену: «Да идите вы… в бухгалтерию!»
Героиня сказки о любви так бы и поступила, потому что сумасшедшая в медицинском значении этого слова жена — это, конечно, весомый аргумент, но жить, исходя кровью изо дня в день — невозможно.
Но героиня мелодрамы не ищет, как водится, лёгких путей, а дожидается, как известно, пинка, то есть голоса сверху. Она отказывает кузену, а потом заглядывает, как провинившаяся собачонка, ему в глаза и очень сильно переживает.
Подобное тянется к подобному, а Джен восхищается своим родичем — ещё бы!
Способность бесконечно ляскать языком в пространство на всякие возвышенные темы и сосать кровь через трубочку ей близки, как ничто другое, это у них семейное.
Стервец-кузен делает морду тазом и ходит по дому с оттопыренной губой, всем своим видом заявляя: «Перикола! Покорись. Твой Кукишев». И Перикола покоряется.
Кукишев загоняет её в угол, а эта идиотка с какой-то непонятной гордостью между строк заявляет: «Он добивался меня с не меньшей настойчивостью, чем когда-то другой», - на что читатель только фыркает: «Нашла чем гордиться».
О чем думает героиня, принимая подобное предложение, непонятно, в тексте нагромождены друг на дружку какие-то мутные, притянутые за уши рассуждения о морали, нравственности и законах бытия, в которых нет ни капли искренности. А ларчик открывался очень просто — кузен согнул кузину в бараний рог. Нашел слабое место и пинал туда безостановочно, пока не добился своего.
Джен понимает, что жизнь с кузеном будет беспросветной и недолгой, но на брак с ним всё-таки соглашается. Кузен, видите ли, был очень настойчив, а с Эдвардом Рочестером ей уже не быть никогда: «Хоть за Карандышева, да замуж».
Ублюдочный взгляд на жизнь — великое дело, сильнее даже кровного родства, и эти два сапога по фамилии Эйр нашли друг друга.
Но тут вмешивается вездесущий авторский гений, и Джен слышит голос Рочестера, который призывает её из непонятного места в атмосфере.
На голоса сверху у нашей простушки чётко работающий рефлекс: раз голос зовёт, нужно ехать. Она едет без определённой цели, просто что-то разузнать, а вовсе не встретиться с Эдвардом Рочестером: «ведь рядом с ним его несчастная сумасшедшая жена».
И конечно же, при таком незатейливом раскладе добродетельная простушка получает гран-при: Торнфилд-Холл сгорел, несчастная жена умерла, а сэр Рочестер, слепой и калека, живёт отшельником.
И любовь в нашей героине вспыхивает с невиданной силой. И милосердие, и сострадание тоже.
Эти три качества скопом полыхают в ней огромным сигнальным костром, только непонятно, что мешало этому костру заполыхать на годик пораньше?
Читатель напоследок тоже получает очень приятный бонус — эпизод, в котором Эдвард Рочестер пытается спасти свою сумасшедшую жену.
Этот эпизод крайне важен, он дает великолепную прорисовку образа Эдварда Фейрфакса Рочестера и содержит золотой ключик ко всей тонкой внутренней механике этого персонажа.
Несчастной Берте Мейсон очень повезло с мужем, надо сказать.
Джентльмен с более поверхностным взглядом на жизнь не стал бы разводить ненужные греческие трагедии, а в рекордно короткий срок извёл бы жену да и в ямку бы закопал.
А шурину в Вест-Индию написал: «Умерла, мон шер, от сплина, такая беда, такая беда! Проклятый климат!» Всю оставшуюся жизнь тащить на себе такую обузу, нашли дурачка!
Первыми серьёзными уроками жизни, которые получил, причём наотмашь, молодой, зелёный и очень доверчивый мальчишка, урождённый Фейрфакс, были предательство со стороны самых близких людей и серьёзная ответственность за буйнопомешанную женщину, с которой он обманом был связан до конца жизни, без права дышать, без права на помилование.
В двадцать лет он, по закону и по совести, принял на руки ущербное, буйное и совершенно не способное отвечать за себя существо.
Конечно, он не любил Берту, даже будучи наивным юношей; любовью в том цветущем времени называлось буйство гормонов и сходство темпераментов.
Очень быстро иллюзорный рай сменился вполне реальным адом, и молодой мужчина, осознавший, что в этом аду ему предстоит жить всю жизнь, даже потянулся за пистолетами, чтобы застрелиться. Он не догадался застрелить жену, раз уж такие страсти, или задушить подушкой и избавиться от этого кошмара раз и навсегда. Эдвард Рочестер никогда не винил больную, помешанную женщину в своих бедах.
Разве Берта Мейсон была виновата в том, что его отец и брат — первостатейные иуды, были готовы удавиться за грош и продали сына и брата на вес, по очень хорошей цене?
Нет, не была, и Эдвард Рочестер это прекрасно понимал. Он порядком хлебнул с ней горя и стыда, но, несмотря на это, добросовестно заботился о ней и, совершенно очевидно, жалел это утратившее человеческий облик, злобное, но такое беспомощное существо.
Из буйного, одарённого, пылкого юнца вырос цельный, благородный, душевно щедрый мужчина, и этот мужчина всегда был в ответе за тех, кого приручил. И не имел привычки бить лежачего.
И даже страх потерять свою драгоценную Джен не заставил Эдварда Рочестера изменить этому правилу. Для него было предпочтительней врать любимой женщине в глаза, чем накормить сумасшедшую бабу толчёным стеклом и закопать по-тихому на пустыре.
Любимая женщина сморщила нос и дала тягу, бросив его, как грязную тряпку, но разве Берта Антуанетта Мейсон была в этом виновата?
Эдварду Рочестеру и в голову не пришло оплачивать личное счастье ценой чьей-то жизни, поэтому он и оказался на горящей крыше быстрее, чем успел сообразить.
Чудовище обернулось человеком без всякой посторонней помощи, только собственной силой духа, добротой, цельностью и состраданием, а Берта, как и положено Тени в сказочном сюжете, растаяла, исчезла без следа.
Сострадание и чувство ответственности — две из пяти основных составляющих той самой любви, о которой все говорят, но которую никто не видел. У Эдварда Рочестера в характере и натуре явно выражены все пять, но не об этом речь.
В те короткие минуты, пока он выбирался из горящего дома, он был самым счастливым человеком на свете, потому что был свободен по-настоящему, впервые за столько лет, и его совесть была, что очень важно, абсолютно чиста.
Если заглянуть в окончание этой волшебной сказки, то самое, которое Шарлотта Бронте так решительно отсекла и выбросила на помойку, можно увидеть множество интересных вещей.
Как и принято в сказке, герой проходит испытание огнём и выходит из него не только целым и невредимым, но и преобразившимся; он больше не нуждается в любви женщины, как в болеутоляющем средстве.
Этот человек сам себе целитель, Творец и, как начинающий Демиург, он способен на многое.
Его любовь теперь живёт и дышит свободно, и в ней больше нет болезненного надрыва, страха, стыда или одержимости.
Эдвард Рочестер теперь по-настоящему свободен и по-настоящему счастлив.
У него впереди порядочный кусок жизни и любимая женщина, которой он теперь может честно предложить руку, сердце, состояние, и даже место в парламенте, если будет у неё на то охота.
Он намерен предложить ей всё это, как только разыщет, а уж в том, что герой разыщет героиню, сомневаться не приходится, потому что она сама, следуя зову крови, стремится к нему.
Измышления по поводу разорения Фейрфакса Рочестера просто нелепы, сгорел фамильный особняк в сельской местности, и только.
Страшно представить, какую сумму Эдвард Рочестер должен был получить по страховке. Английская знать издавна имела очень чёткое представление о том, что такое страхование движимого и недвижимого имущества (как раз на такой случай), что такое ценные бумаги, и держала основной капитал, как и регулярный доход с него, в специально предназначенных для этого местах, а вовсе не под матрасом.
Даже фамильные драгоценности лежали не дома в шкафчике, а в Лондоне, в банковском сейфе.
Герои обязательно бы встретились, как и положено, ровно на середине пути; они пережили бы радость узнавания и радость единения, и самое сказочное счастье.
Не то счастье, лихорадочное, торопливое и заполошное, на какое только и были способны мужчина с тяжким грузом безысходности на душе и девушка, которая ничего не видела дальше своего носа.
Это было бы неспешное, золотое, древнее счастье соединения двух самодостаточных, равных не половин, но «целых», во что-то ещё более целое. И кровь бы перестала капать в дорожную пыль.
Но Шарлотта Бронте была не в состоянии переварить такую героиню, а уж героя тем более.
Её разбогатевшая, заматеревшая гувернантка изначально не способна заменить прописные, ходульные истины живым чувством, а герой при этом счастливый, энергичный, ясноглазый, что-то среднее между Аль Пачино, Аланом Рикманом и Хавьером Бардемом, да ещё самым законным образом вдовец. Как на такого найти управу, скажите? Разве такой станет послушно подпрыгивать по команде?
У меня с детства был единственный вопрос к автору «Джен Эйр», и звучал он так: «И чем тебе, коза ты драная, не угодил Эдвард Рочестер? Зачем нужно было так над ним глумиться?»
В том нежном возрасте я ещё не догадывалась о Волшебном Правиле Двоих, о том, что двое — суть одно, и должны соответствовать друг другу.
Принц и Демиург в одном лице не может быть парой заматеревшей гувернантке, ей под стать или узел сырого белья, битком набитый спесью и манией величия, который её загнобит, или надломленный калека, которым она сама будет вертеть, как душе угодно.
Шарлотта Бронте, скрупулезно подчиняясь этому правилу, мастерски проделала все нужные манипуляции: придавила своего героя крышей, лишила его зрения и руки, и с чувством поистине убийственной правоты выдернула из героя хребет.
После чего от помеси Аль Пачино с Аланом Рикманом и Хавьером Бардемом осталось только воспоминание и одна хромосома с лёгкой вонью.
А Шарлотта Бронте, тщательно обмусолив сказочку про девушку с длинными золотыми косами, торжественно вручила читателю унылый, мятый и постный финал.
Рапунцель плачет на своего слепого принца целебными слезами, и её принц прозревает, даже не сходя с места, но в жизни, как известно, такие штучки не прокатывают и вызывают у окружающих искреннее недоумение с сожалением пополам.
Девица Бронте, надо сказать, очень хорошо понимала, что делает — тщательно сглаживая падением горящей крыши явный расчёт и явную неприглядность поведения своей высокоорганизованной духовно гувернантки.
Торопливо-трусливый побег её героини в ночь — откровенное предательство, как ни затирай его возвышенными фразами, и Шарлотта Патрикевна не могла этого не понимать, не была ведь она законченной дурой.
А появиться после такого афронту на глаза — на оба глаза — новоиспечённому энергичному вдовцу, да ещё с заверениями в неземной любви — такого не могла позволить себе даже инфантильная девственница Бронте, которая всю жизнь полагала, что творог добывается из вареников.
К тому же ни автор, ни героиня совершенно не верят ни в Эдварда Рочестера, ни в его любовь, а при таком раскладе у Джен-имени-Шарлотты-Бронте-Эйр есть все основания полагать, что свободный и счастливый вдовец найдёт себе кого-нибудь получше, чем жалкая, весьма недалёкая особа, которая в тяжёлый момент предаст и испарится в неизвестном направлении, оставив в утешение кучу пустопорожних слов на полу.
Нет, Бронте хочет для своей героини гарантий, и поэтому очень мягко стелет ей первоклассную соломку.
Без этой соломки никак нельзя обойтись: сеньора непременно нужно покалечить и свести до ничтожного состояния, чтобы не дай боже не сбёг, а потом благородно составить его счастье и вернуть ему радость жизни.
Потому как появиться к нему на глаза живому-здоровому, недавно овдовевшему, счастливому и свободному и сказать: «А вот теперь, Ваня, когда ваша жена убилась головой об землю и вы мушшина беспроблемный, я ваша навеки», — это откровенное хамство. А может быть и мерзость в глазах Господних, кто знает.
К тому же Шарлотта Бронте рихтует и ретуширует сияющую добродетель своей героини ценой достоинства, целостности и счастья другого человека, а добродетель или любое другое качество, которое нуждается в поддержке извне, неизменно наводит на подозрения, потому что явление это искусственное и нежизнеспособное.
«Чтоб ты из…дох…ла, холера!»
А.П. Чехов «Каштанка»
Джен появляется в комнате Рочестера как королева, раздающая милости, которая зачем-то решила прикинуться ангелом милосердия.
Настенька возвратилась к принцу, который превратился в человека сам по себе, без её помощи, и раскатала губу на счастливую семейную жизнь, при этом не ударив палец о палец для того, чтобы эта семейная жизнь состоялась.
Рочестер, конечно, был рад до упаду, но нельзя не заметить, что этот персонаж сломлен, и дело не в вытекшем глазе и ампутированной руке.
Читатель имеет удовольствие наблюдать героя, у которого полностью утрачен интерес к жизни.
Он сидит в сырой халупе не потому, что беден, а потому, что любимая Джен бросила его и ему ничего в этой жизни не надо. Как погасший светильник, который ждёт, чтобы его вновь зажгли, как царственный орёл, прикованный к скале.
Его золотистые глаза вырваны жестокой рукой — вот это точно, и он просит крошечного воробья приносить ему пищу.
Что-то мне подсказывает, что в этой ситуации орёл помрёт с голодухи, а воробей от регулярных физических перегрузок; вопрос только в том, кто раньше.
Бронте совершенно не отдает себе отчета в том, насколько убогую картинку она пытается выдать за образчик первостатейного человеческого счастья.
Для мистера Эйра солнце всходит лишь при звуках голоса любимой Джен, он боится сказать поперёк слово своей гувернантке, боится, как бы она ненароком не исчезла, он посыпает голову пеплом и кается в самой верноподданной манере: «Я хотел заразить мой цветок дыханием греха, но боженька был тут как тут».
Мистер Эйр ничем не интересуется, живёт и дышит лишь присутствием своей ненаглядной Джен и непрестанно благодарит Творца за такое огромное счастье.
Это он, который когда-то мог заявиться к себе в дом в рваной цыганской юбке, переполошить до икоты прислугу, водить за нос толпу блестящих гостей, и всё только для того, чтобы побыть наедине с любимой женщиной так, чтобы никто не сопел под дверью и не заглядывал в замочную скважину. А главное, Эдвард Рочестер получал от таких проделок огромное удовольствие.
У мистера Эйра в жизни остался один только стержень — его дорогая Джен, ну и хватило еще немного напоследок, чтобы сотворить наследника.
Он полон кротости, раскаяния и смирения, а его дорогая Джен заливается слезами счастья, глядя на такую благодать, и готовится водить его за руку и радостно приносить жертвы во имя любимого.
Она, конечно, помучила своего мистера Эйра еще немного, просто так, чтобы отвлечь его от горестных мыслей о собственной немощи, и рассказала ему в подробностях про своего кузена просто потому, что уколы ревности целительны.
Нашла хороший способ утешить, ничего не скажешь.
Убедившись, что мистер Эйр совсем ручной — не вскидывается, а тихонько плачет — она с переполнившимся до краёв сердцем кидается ему на шею и обещает любить, заботиться, водить за руку, с радостью ежеминутно жертвовать собой, и жевать для него, когда у него выпадут последние зубы. Они поженились и жили долго счастливо.
Конец.
PS. Отстранённое размышление в тему. Девица Бронте, до изумления затюканная образованным извергом-папашей, слишком мало любила жизнь, очень мало знала людей и была непозволительно низкого мнения о роде человеческом в целом и о мужчинах в частности, как, впрочем, и о своей драгоценной персоне. Слепой, надломленный калека — венец её девических фантазий и моральных притязаний, и она полагает, что этого вполне достаточно для счастья. Но девица Бронте, по-видимому, даже не представляла, что калеки бывают разные, а капитан Фаусто, к примеру, персонаж очень лирической мелодрамы, однорукий слепец, в великолепном исполнении Витторио Гассмана, ел на завтрак таких скромниц, как гувернантка Джен, даже не поморщившись. Эдвард Рочестер весьма созвучен с бравым капитаном по темпераменту и жизнелюбию, и если бы не произвол и бурная девичья фантазия автора, то простушке Джен вряд ли бы удалось обломать своего решительного и неукротимого супруга.
