Часть вторая
1 декабря 2013 г. в 20:40
«…Думать нужно головой, любить сердцем, чувствовать задницей, и главное, ничего в этом процессе не перепутать…»
Рассуждения разумного человека
С первых абзацев двадцать четвёртой главы, в которой героиня уже на положении невесты и безоблачно счастлива, неравнодушный читатель начинает подозревать какой-то подвох, и дело вовсе не в сумасшедшей жене Рочестера, запертой на третьем этаже. Читателю становится ясно, что этим двоим быть вместе не судьба: герой сказки о любви может полюбить героиню мелодрамы, но героиня мелодрамы никогда не снизойдёт до героя сказки о любви. Такова данность, и глава о незамутнённом невестино-жениховском счастье медленно и верно превращается в комедию абсурда. Поначалу Эдвард Рочестер воспринимает фортеля своей любимой овечки как должное — он счастлив до самой глубины своего сердца и уверен, что со временем пламенная любовь, забота и животворящий эрос неизбежно превратят мерцающего, пустоголового эльфа в дышащего человека с живой и тёплой кровью. Эдвард Рочестер свято верит, что эта барышня станет прекрасной болеутоляющей примочкой для его истерзанной души, но его богатый жизненный опыт терпит в этом случае стремительное и закономерное поражение. Ему ещё предстоит узнать, что только он сам, и никто другой, творец своего собственного счастья. Первый звоночек явственно звенит в тот самый момент, когда Эдвард Фейрфакс де Рочестер вознамерился преподнести своей скромнице-невесте фамильные драгоценности. Объяснившись, он на радостях решил: «Уж жениться — так жениться», - и написал банкиру в Лондон повелительную эпистолу с просьбой прислать фамильные золото-бриллианты, и как можно скорее. Банкира по получении сего послания наверняка хватил бы родимчик, но к счастью, оно не было отправлено. Джен отказалась принять этот щедрый дар наотрез, что, впрочем, не удивительно. Накануне вечером она готовилась уложить в чемодан свои три платья, искать новое место и трудиться там за скромную оплату — сумму за полгода рабского труда гувернантки её хозяин как мелочь носит в кармане жилета — а ближе к полуночи из неё уже образовалась невеста, со всеми вытекающими отсюда преимуществами и почестями. При такой стремительной смене социального статуса есть от чего занервничать и на первых порах растеряться. Но Джен отказывается от знаков этого самого статуса в весьма примечательном тоне: «У меня с украшениями несовместимость, не дарите мне эти цацки, и вообще, я не такая!» А на рупь двадцать дороже, по-видимому. «Драгоценности и Джен Эйр несовместимы», — заявляет высокодуховная героиня Бронте, и читатель аплодировал бы стоя факту такого бессеребренничества, если бы картинка, которая возникает в его воспалённом воображении, не была столь нелепа и противоестественна. В подаче Бронте Эдвард Рочестер — медведь, бурбон и монстр — рвётся замотать героиню в шелка, осыпать розами и совершенно не сочувствует, чудовище, её возвышенным идеалам. Не понимает он их, недоступны они ему и не нужны в принципе. Джен доходчиво и снисходительно объясняет этому, весьма мало развитому, в плане возвышенных веяний и эфиров человеку, устройство мира на примере вороны в павлиньих перьях, и Рочестер, засунув куда подальше своё смешное желание отягощать тонкие запястья браслетами, а пальчики феи кольцами, выглядит весьма незадачливым субъектом — ишь, сунулся с суконным рылом в тонкие материи. Неравнодушный же читатель под грудой всей этой возвышенной чепухи очень ясно видит иную ситуацию: джентльмена, нормального, адекватного мужика, который говорит любимой женщине: «Любушка моя, у меня сердце кровью обливается, когда я вижу зимой и летом два твоих платья, плюс одно в шкафу, для особо торжественных случаев». И эти два способа мировосприятия бесконечно далеки друг от друга, и зазор между ними огромен. С чего вдруг Шарлотта Бронте решила, что эти два так мало сходных человека будут безоблачно счастливы — загадка. И эта загадка останется целиком и полностью на совести автора. А «трепетное» отношение Джен к бывшей любовнице Рочестера и вовсе вызывает у читателя ехидненькую улыбку — Селина, хоть и была первостатейной профурсеткой, но в призвании своём хорошо понимала. Настолько хорошо, что джентльмены Света, знавшие о её талантах не понаслышке, закатывали глаза, причмокивали и шёпотом друг дружке рассказывали. Бриллианты, кружева, особняк ей достались отнюдь не за красивые глаза, и фактической пользы от неё было гораздо больше, чем от надутой спесью и чванством девственницы. Но продолжим: скромная и ничтожная, как она сама себя упорно называет, плебейка готовится стать скромной и ничтожной супругой. Потом она открывает рот и заявляет самым серьёзным образом: «Я знаю, что вы меня разлюбите не позже, чем через полгода, начиная с сегодняшнего дня. Я в книжке читала». Джен не просто произносит вслух эту глупость, она свято убеждена в незыблемости данного постулата и готовится жить по этому образцу в дальнейшем. Следующим номером этой программы абсурда была нравоучительная беседа с миссис Фейрфакс: домомучительница застукала голубков накануне, когда эти двое нежно прощались впотьмах перед тем, как разойтись по комнатам. Экономка Торнфилда, очень простая, скромная, здравомыслящая женщина, была для главной героини чем-то вроде пустого места. Героиня Бронте, вся такая из себя утончённая и духовно возвышенная особа, конечно, слишком занята полётами в астрал, чтобы быть снисходительной к своему ближнему. Если этот ближний ей интересен и полезен, она признаёт за ним право называться человеком, а если у ближнего, к примеру, отсутствует способность к описанию и рассказу, он будет автоматически зачислен в категорию под названием «мебель живая». У Эдварда Рочестера норов, между прочим, не дай Боже, но дешёвым снобизмом, в отличие от своей маленькой английской девочки, он отнюдь не страдает. Между тем, Алиса Фейрфакc вполне искренне переживает за самонадеянную и глупую, как скамейка, юную снобку: хозяин влюблён, как мальчишка, и дышит нервно, а в доме, между прочим, масса укромных уголков. Сочетание этих двух обстоятельств, по мнению рассудительной экономки, вполне могло выйти наивной дурочке вовсе не тем местом, на которое она рассчитывает. Почтенная дама никогда бы не позволила себе спросить в лоб: «Мисс, не потеряли ли вы случайно чего впотьмах?» - но она очень серьёзно относится к перспективе подобного действа. Глядя на этих двоих, бедная женщина обливалась холодным потом, всякий раз представляя, как сэр Рочестер, воспылавший неистовой страстью к скромнице-гувернантке, схватит эту невинную овечку в охапку, утащит в уголок и под шумок начнет там жениться… Поэтому пожилая леди, которая, в отличие от Джен, действительно умна и добра, не спит в двенадцатом часу ночи сладким сном, а методично обшаривает дом. Во избежание. Поутру Джен закатывается в приступе добродетели, а Алиса Фейрфакс смотрит на неё с сочувствием и тщательно подбирает слова, пытаясь объяснить этому незадачливому существу в причудливом, милом наряде, почему джентльмены с положением обычно не женятся на гувернантках — потому что, как правило, получают своё ещё очень задолго до свадьбы. Растолковать заносчивой и дремуче-наивной девице, что ей, возможно, грозит стать «миссис» без всяких песнопений на латыни — задача не из простых, но умница-Джен схватывает мысль просто влёт. Это своевременное предупреждение падает в весьма плодородную почву и приносит плоды практически мгновенно, поскольку Джен ничуть не доверяет своему будущему мужу. Доверять — это, прежде всего, знать и понимать, а милая простушка Джен такими глупостями заниматься даже не собиралась. Все душевные порывы в отношении любимого человека закукливались у этой особы на стадии возвышенно-избитых фраз и восторженно-наивных размышлений: ах, да-да-да, изучить его природу, разгадать, отчего земля колеблется под ногами, и что там такое странное таится в его тёмных, загадочных глазах. Всенепременно, как только, так сразу. И что нового она узнала за целый месяц о своём женихе? О его прошлой жизни, к примеру? Ей было недосуг заниматься такой ерундой, потому что мир вокруг неё вдруг расцвёл, как роза. Джен нарисовала себе яркими акварельными красками картинку, красивую и очень ненавязчивую, и совершенно не задавалась вопросом, насколько эта картинка соответствует действительности. Живой человек, со всеми его загадками ей был совершенно без надобности, она рассматривала его исключительно в роли законного мужа, с ударением на слове «законного». А когда Эдвард Рочестер перестал годиться ей в законные мужья, а акварельные краски растеклись и смешались в живописную, высокохудожественную грязь, тут-то она и заметалась. Этой пустоголовой, переборчивой сороке из всей палитры отношений, чувств и граней любви нужна была только «правильная» вещь, только та, которая, по её представлению, обеспечит ей истинное райское блаженство, а всё остальное для неё — ненужный, смешной и вздорный хлам. К тому же наша скромница — совсем не такая уж скромница, какой хочет казаться; она, конечно, отшвыривает от себя бриллианты, как гадких пауков, но питается исключительно тёплой кровью — властью над любимым человеком. Когда чувство власти над любимым человеком покидает нашу героиню, а это в силу врождённой закомплексованности и хронической ограниченности происходит с ней довольно часто, то жизнь для неё мгновенно теряет краски. — Что это вы так насупились? — подмечает Рочестер, да не в бровь, а в глаз. Далее по сюжету наша героиня очень долго и с наслаждением сгорает от стыда, сначала в магазине тканей, а затем в ювелирной лавке. Когда любимый человек и, в конце концов, будущий муж хочет тебя порадовать и побаловать, это так унизительно и оскорбительно, что просто нет слов — это же и дураку понятно. Джен пыхтит, долго и тщательно пережёвывает чувство собственной никчёмности, и в итоге залпом выдает в эфир очередную порцию идиотизмов: припоминает жениху бывшую любовницу, заявляет, что она-де не такая, гувернанткой была, гувернанткой и останется, и настоятельно требует только уважения к себе и ничего другого. Она доходчиво объясняет Эдварду Рочестеру, что положение невесты для неё ничем не отличается от положения содержанки, даже при наличии самой большой любви. В её поведении, несомненно, присутствует своя, очень уместная логика: все чувства нашей сиротки, с которыми она непрестанно носится и о которых говорит не иначе, чем возвышенно-напыщенным слогом, это не что иное, как жиденькая помесь гормонов, юношеского максимализма и возвышенно-цветистых фраз. Для того, чтобы суметь разродиться самостоятельным, зрелым чувством, Джен слишком молода и инфантильна, но она интуитивно отслеживает в себе отсутствие любви и душевной приязни. Ей, само собой, претит мысль рассчитываться за всю эту, так щедро предлагаемую роскошь телом, ну разве что только на самом законном основании. Конечно, вся эта ситуация в целом требовала от очень юной, неопытной особы принятия самостоятельных решений, причем на таких скоростях, которые свойственны лишь очень зрелым людям. Поэтому инфантильную гувернантку, которая знает, или думает, что знает правильные ответы на все вопросы в жизни, то и дело сносит с дороги в кювет. Объяснение в любви Джен оформила как декларацию о равенстве душ, она даже не сомневалась в том, что равна Эдварду Фейрфаксу Рочестеру, и даже больше, но категорически отказывалась признать любимого человека равным себе. Она шпыняет своего дорогого Эдварда по любому поводу и без, а когда его тянет на нежности, а это значит регулярно — шпыняет вдвойне и пребывает в состоянии крайнего довольства собой. Она, видите ли, нашла средство держать жениха в узде, чтобы не распускал руки, а если это средство потеряет силу, она тут же, не сходя с места, придумает новое. Этой выдумщице совершенно не приходит в голову та простая вещь, что добродетель, которую она пестует, шарахаясь от Рочестера по углам, и ставит в заслугу исключительно себе — это решение двоих. Джен не в состоянии осознать, что её горделивое чувство превосходства и полного контроля над ситуацией целиком и полностью зиждятся на простом решении Эдварда Рочестера — любить и лелеять, которому он неукоснительно следует. Вот именно — любить и лелеять, а не пожмякать в тёмном закоулке и стряхнуть с рук. Юридически, конечно, тут выходила нестыковочка, но этой нестыковочкой, с точки зрения Эдварда Рочестера, можно было пренебречь, потому что сэр Рочестер готовился любить честно, добросовестно, напропалую, и был готов в очередной раз взять на себя всю возможную ответственность. Его ясноглазая, невинная невеста относится к сложившейся ситуации прагматично и с долей здорового цинизма, и её поведение продумано и выверено. Её невинность — тот драгоценный товар, в обмен на который она хочет заключить лучшую сделку в своей жизни. Сделку юридически оформленную, закреплённую печатью и подписью, и при наличии печати и подписи она, несомненно, будет готова терпеть всевозможные мужнины прихоти. Миссис Фейрфакс могла не тревожиться — её подопечная и без советов со стороны локтями отпихивала от себя любые незаконные поползновения, и шансов быть зажатой в углу у неё не было никаких. Эдвард Рочестер, конечно, погрозился: «Вот ужо погодите, как стану через месяц жениться, вот тогда мы и похохочем», - но его любимая овечка так мало воспринимает будущего мужа всерьез, что пропускает любые его слова мимо ушей. Эта сквалыжница назначила своей любви цену — законный брак, и все время заботилась о том, как бы ненароком не переплатить лишнего: «Я соскучилась по вас, сэр, только не гордитесь». Воистину, восемнадцатилетняя пигалица была не в состоянии оценить душевную одарённость и щедрость своего жениха должным образом, но, по крайней мере, она была к нему крайне снисходительна. С молчаливого одобрения домомучительницы весь месяц жениховства Джен ухитрилась превратить в детский сад, чем несказанно гордилась. Рочестер пожимал плечами, наотрез отказывался лезть в эту песочницу, был чрезвычайно щедр и на любовь, и на малейшие её внешние проявления. А сияющая добродетелью штучка в скромном сером платье упорно этого не замечала и оценивала каждую свою встречную душевную потугу строго на вес золота. И конечно, очень сильно, как она сама это называет, любила своего будущего мужа, он ей застил собой весь мир, и даже господа бога, и после бракосочетания героиня определённо рассчитывала получить порцию «Баунти», неописуемого райского блаженства. Блаженства, непременно и обязательно оформленного нотариально и заверенного круглой печатью размером с небольшой таз. Подобные надежды приводят читателя в некоторое недоумение, потому что к моменту пресловутого венчания героиня все больше и больше напоминает персону, которую с лёгкостью можно охарактеризовать словами классика: «Ты, Каштанка, насекомое существо и больше ничего». Она слишком занята тем, что с упоением вымеряет и взвешивает собственные чувства: как бы не уступить лишку, не похвалить лишний раз, и не дай бог сказать доброе слово. Ей, конечно, очень хотелось быть ласковой со своим женихом и не сердить его, но нельзя… Ни-ни-ни, ведь они ещё не женаты. Нет, эта свадьба обещала быть очень печальной, Рочестер как в воду глядел, когда сказал своей преданной, пылкой, а главное — доброй девочке: «…я не смею показать вам, в каком месте я уязвим, потому что, несмотря на вашу преданность и дружбу, вы сейчас же отвернётесь от меня». За все время, оставшееся до злополучного венчания, Эдвард Рочестер не встречает ни малейшего движения себе навстречу, ни единой попытки со стороны своей невесты посмотреть на него живым, доверчивым, понимающим взглядом. Он хотел признаться и даже был готов, но, натыкаясь сплошь и рядом на слепую маску сияющей, незамутнённой добродетели, очень быстро передумал. Своей простушке он сказал об этом, конечно, более деликатно: — Я боялся предрассудков, привитых тебе с самого раннего детства, — но факт остаётся фактом — вздумай он заикнуться о законной жене чуть пораньше, как его добрую девочку сей же миг сдуло бы ветром. А чего он, собственно, хотел от девицы, которой по уму ещё в куклы играть и играть… Эпизод в церкви — это целиком и полностью сюжетный ход, свойственный дешёвой мелодраме, и присовокуплённый для пущего эффекта: «Ах, бедная девушка, только-только расправила крылышки, чтобы взлететь в небо, а её — раз, и мордой об стол!» В сказке о любви не было необходимости в подобном эффекте, до венчания в церкви дело бы там попросту не дошло. Героиня, вздрюченная снами и вытьём ветра, а главное, той стеклянной разрозненностью, которую порождают между двумя существами недосказанность и скрытая ложь, дожала бы героя накануне вечером, потрясая разорванной фатой и не дожидаясь присутствия священника. Это был, кстати, очень удобный момент для объяснения начистоту, который Бронте заполнила какой-то чепуховиной и разговорами ни о чём. — Вы, сэр, главный призрак и есть, — заявляет Джен, — вы только сон. Рочестер, смеясь, протягивает ей руку, мускулистую, сильную, с длинными пальцами, и спрашивает: — Разве это похоже на сон? — Да, — отвечает его крайне последовательная невеста, — это только сон. Точка. Разговор немого с глухим окончен, и Джен меняет тему. Ах да, еще она заявляет, что любит своего нареченного всей силой своего сердца. Как оказалось, сердце у добродетельной гувернантки было очень маленьким, ну просто крошечным, и всей его силы не хватило даже на то, чтобы утром следующего дня просто посочувствовать своему жениху. Впрочем, Джен находится в приятном заблуждении насчет своих душевных и моральных качеств, и сладкими словами любви обманывает скорее саму себя, чем Эдварда Рочестера. Ей бы, собрав воедино все факты, спросить напрямую о том, что, собственно, происходит в Торнфилде, да и в жизни любимого человека, но героиня в ответ на шитые белыми нитками домыслы и уклончивое мычание предпочитает послушно кивать головой. Она закрывает глаза на очевидное, соглашается подождать разъяснений годик-другой и убирает с глаз долой порванную в клочья фату. Конечно, в мире, который цветёт, как роза, всё само собой разъяснится и обязательно благополучно рассосётся, а как же иначе? Восемнадцатилетняя финтифлюшка очень охотно позволила себя обмануть, а после имела наглость заламывать руки и жалеть себя высоким штилем, в самых лучших традициях мыльного сериала: «Ах, бедная я, бедная девушка, где все мои мечты и надежды! Ах, мой герой оказался совсем не таким, каким я его себе нарисовала! Ах, это была только прихоть с его стороны! Ах, его страсти положен предел, и теперь он не захочет меня видеть! Ах, моя любовь не может теперь согреться на его груди и замерзает, как больное дитя в холодной колыбели!» Да, воздушный замок столкнулся с реальностью и рухнул с грохотом со всеми своими башенками, мостиками и окошками, чего, впрочем, следовало ожидать. Грянул рождественский мороз, все первенцы в Египте погибли, вера обманута, а надежда растоптана. Ужас-ужас. Джен даже не вспоминает о том, что любит Эдварда Фейрфакса Рочестера всей силой своего сердца. Все самые сильные, лучшие чувства её души были устремлены исключительно к его холостой ипостаси, но как только дело коснулось полоумной Берты, то все эти лучшие, сильные чувства куда-то моментально испарились, и их место тут же заняли ходульные прописные истины. А все лучшие чувства скромницы-гувернантки как можно скорее отхлынули на благопристойное расстояние или испарились вовсе. Ей ли упрекать высокородную красавицу Бланш Ингрем? Она сама то и дело разглагольствует о высоких чувствах, но участие и жалость чужды ей, так же, как нежность и правдивость. Да и вообще, сиротке Джен чужды любые человеческие чувства, и помимо бессмысленной болтовни она способна только на не очень качественную имитацию оных. Если подумать хорошенько и представить себе, как поведёт себя восемнадцатилетняя наивная девица на самом пороге ада, то картинка по Бронте получается удивительной, да просто небывалой по сочетанию глупости и нехватки воображения у автора. Юная особа, наблюдая воочию, причём на расстоянии вытянутой руки, корчи и вопли сумасшедшей тётки, остаётся непоколебимой, как спартанский мальчик с лисой, даже в тот момент, когда надежда на счастье улетучилась и её большая чистая любовь накрылась медным тазом. С феерическим грохотом. Бронте считает, что юная особа будет спокойно стоять и гордо и сурово смотреть на весь этот цирк — вот непременно спокойно и сурово, и никак иначе, и не поведёт и бровью, даже если вся её жизнь за последние полчаса улетела коту под хвост. Если бы это была хорошо пожившая тётка пережившая, как минимум Империалистическую и Гражданскую войны, то вопросов к автору не было бы никаких, но это не нюхавшее жизни существо со сладенько-восторженными принципами не укладывается ни в какие рамки. Отсюда напрашиваются два одновременных вывода: а) у Бронте не хватило воображения ни на что другое, кроме как заставить героиню действовать «очевидно» и схематично или вовсе скопировать её поведение из какого-нибудь романа Амандины Авроры Дюпен, до которых она была большая охотница, что весьма понятно, потому что уровень маразма в этих романах превышает все разумные пределы; б) подобной тактикой Бронте подложила своей героине большую свинью, превратив задуманную природой «гремучую смесь с колокольчиком» в особу душевно неполноценную. Потому что только в одном случае, когда вся её жизнь рухнула в одночасье, юная и трепетная особа может не пикнуть и не затрепыхаться — когда окружающая действительность не имеет никакого отношения к спектаклю, который автономно живёт в её голове. Это симптом духовного пока нездоровья, который добрые люди в белых халатах называют «замещённая реальность», и схемка, которая раз за разом прокручивается в голове у героини, не имеет никакого отношения к действительности. Что происходит в реальности и кто там мучается или просит помощи, героиню не колышет в принципе — она действует по отработанному раз и навсегда космическому порядку в своей мини-вселенной и употребляет в дело только отобранные раз и навсегда реакции — рефлексирует. И при таком раскладе героине следует не замуж выходить, а пить пилюльки, по весне и по осени, во избежание. Потому что духовное нездоровье, при небрежном к нему отношении, имеет свойство переходить в нездоровье душевное, правда, не всегда, но часто. Не знаю, о чём думала Шарлотта Бронте, выставляя свою героиню бесчувственным идолом, но подобная нелепая поза её гувернантку вовсе не красит. Эта серенькая птичка в скромном платье одного поля ягоды с прекрасной Бланш Ингрэм, с той только разницей, что высокородная красотка в дорогом туалете смотрит на жизнь куда проще и совсем не страдает невнятными, очень-высоко-духовными потугами в плане личных чувств. Героиня переживает не поддающийся описанию горестный час, сохраняя милую привычку детских лет в изнеможении валяться по полу, заливаясь слезами из-за какой-нибудь ерунды — и слушает голоса сверху. Эти голоса настоятельно рекомендуют ей бежать, куда глаза глядят, зажимая обеими руками трепетную девственность, и Джен Эйр полностью с ними согласна. Рочестер этот неописуемый час переживал по-своему, но при этом успел переделать кучу дел и уселся у комнаты несчастной страдалицы, подперев дверь коленкой. Когда она, настрадавшись всласть, выползла на свет божий, эти двое объяснились, и сцена объяснения по градусу абсурда звучала почти что в комическом ключе. Джен весьма утешилась, увидев в лице человека, на которого она уже повесила всех собак, неизменную любовь, и простила его в ту же минуту. Но все же сложила бывшему жениху незатейливую комбинацию из трёх пальцев и пожелала ему большого человеческого счастья с законной супругой, хотя упала в обморок от ужаса, увидав эту самую супругу вблизи. Рочестер самым серьёзным образом полагал, что жизнь без этой куколки для него кончена, а Джен сидела, бесконечно жалея себя, борясь со слезами и тщательно выбирая момент, когда можно дать этим самым слезам волю, чтобы режиссировать дальнейший ход событий. Только героиня дешёвой мелодрамы может поддаваться «очарованию момента» и чувствовать себя «индейцем в лёгкой пироге, стремительно несущейся по речной стремнине» в то самое время, когда рядом, на расстоянии локтя, любящий человек захлёбывается артериальной кровью. Любви и сострадания в этой английской скромнице было не больше, чем в какой-нибудь легкомысленной, порхающей гризетке, и она, чувствуя присутствие особой внутренней силы, сполна насладилась своей законной властью — дорвалась. При этом она заявляет во всеуслышание, что любит Эдварда Рочестера ещё больше, чем прежде, но самым серьёзным образом советует ему уповать на бога и умереть безгрешно. Одним словом, врёт на каждом шагу, и слово у скромницы Джен постоянно расходится с делом. В большинстве своём подобное поведение получает самый одобрительный отзыв массового читателя: зачем гордой и чистой девушке быть игрушкой в руках деспотичного, вспыльчивого, хотя и любимого человека? Зачем скромнице-сиротке такое сомнительное счастье? Но из-под густого слоя добродетели вперемешку с возвышенными фразами, которой Шарлотта Бронте так щедро наштукатурила данный эпизод, проглядывает весьма неприглядная ситуация. На самом деле, Джен не так боится за свою девичью честь, как боится потерять власть над любимым человеком, а с ней и смысл жизни. В её убогом, зашоренном умишке царит непреходящая максима о том, что власть женщины над мужчиной продолжается в аккурат до первого раза. По её мнению, после первого, максимум второго захода женщина становится БУ, интерес и страсть мужчины наедаются и угасают навсегда, а долгоиграющий союз крепят лишь нерушимые узы, освящённые законом и церковью. Деспотичный и вспыльчивый любовник в её глазах стоит настолько мало, что об этом даже не стоит говорить всерьёз, но прикрываясь свидетельством о браке, Джен готова пожизненно быть игрушкой в руках такого же деспотичного, вспыльчивого и непременно охладевшего на протяжении полугода супруга. Любовь и взаимоотношения между двумя существами, по мнению героини, это что-то вроде коробки с пудрой под названием «Недолговечный рай», нацарапанным золотыми церковно-славянскими буквами на глянцевой крышке. И эта коробка падает с неба только один-единственный раз в жизни, и когда нежная пыльца в ней заканчивается, а заканчивается она очень быстро, то взять больше негде. А поскольку у героини нет и быть не может законного подтверждения прав хотя бы на мясо, кости и потроха любимого человека, то её позиция более чем очевидна — бежать! И эта гордая, чистая натура выбирает нищету и разлуку, как гласят многочисленные аннотации, хотя на горизонте уже появился богатый дядюшка, который аж ногами сучит, так хочет сделать чистую, гордую сиротку своей наследницей. Когда Эдвард Рочестер напоследок прижимает свою гувернантку к стенке силой чувства, напором и логикой, она изворачивается с иезуитской хитростью: «Вы забудете меня раньше, чем я вас!» Она утверждает это самым серьёзным образом, в лицо называя Эдварда Фейрфакса Рочестера лжецом и негодяем. Иначе ей никак не выкрутиться, и придётся признать, что она, как и все её возвышенные фразы о добродетели скопом, просто дешёвка. На такое героиня пойти, конечно, не может, даже за весь шоколад мира: «Не-не-не, я такое не ем», — говорит она, удаляясь от Торнфилда хорошим маршевым шагом. При этом она очень сильно кается, что оскорбила, ранила и бросила своего друга, и на ходу побивает себя в грудь, нисколько, впрочем, не сбиваясь с заданного темпа. Самую адекватную оценку этой ситуации с точки зрения здравого смысла и житейской опытности дал проходящий персонаж, бывший дворецкий Торнфилда: «…не было на свете такого гордого, умного, смелого джентльмена, пока не пошла ему наперекор эта пигалица-гувернантка… жаль, что мисс Эйр не свернула себе шею ещё до приезда в Торнфилд-Холл». Жаль, что писательница не даёт никакой оценки этим словам, только приводит их, как данность. Её героиня в плане возвышенной добродетели корчила из себя что-то немыслимое и даже разыграла исключительно для себя самой целый спектакль с фантастическими картинами и пафосными клятвами в плане: «Мать моя, обещаю!» А на деле оказалось, что она просто-напросто бездушная, безмозглая, бессердечная пигалица, которая сгубила хорошего человека. Сияющая добродетель этой высокоморальной героини попахивает весьма скверно, а Шарлотте Бронте вполне удалось явить миру сказочный сюжет о принце-чудовище, от которого Аксаков с его аленьким цветочком, Настенькой и Зверем Лесным просто бы обрыдался. Героиня этой сказки попадает в заколдованный замок, в котором днем живет принц, а по ночам по коридорам бродит страшное чудовище. Героиня и принц, как водится, очень сильно полюбили друг друга, и принцу приходится усердно прятать свой неприглядный хвост, чтобы не спугнуть героиню. Ему это удаётся с лёгкостью, потому что героиня страдает нравственной слепотой и глухотой: она то и дело натыкается на следы от когтей, кровь, огонь и слегка пожёванных людей, но как-то не интересуется, что бы это могло значить. Но бьёт известный час, маски сброшены, и принц, обернувшийся чудовищем средь бела дня, прямо у героини на глазах, падает ей в ножки и слёзно молит вернуть ему человеческий облик при помощи большой и чистой любви. По всем сказочным канонам, героиня вполне могла бы это сделать одной волшебной фразой, которая испокон веков возвращала чудовищам людское обличье: — Суженый мой, — бла-бла-бла, и дальше по тексту, — я принимаю тебя таким, какой ты есть. Но высокодуховная Настенька от Шарлоты Бронте, у которой красивая, придуманная картинка разошлась с действительностью, смотрит на бывшего жениха спокойными, холодными глазами и говорит: — Нет, милый, цветочек свой аленький оставь себе. Такой как есть — ты мне не нужен совершенно. И мчится со всех ног к себе в комнату собирать вещички. Аксаков переворачивается в гробу. Джен убегает в ночь с намерением никогда больше не вернуться, её сердце кричит: «Прощай навсегда!» Обеими руками она прижимает к груди свою немеркнущую и звенящую как медь добродетель, а читатель с этого момента может смело попрощаться с Эдвардом Рочестером, потому что в дальнейшем его место займет некий третий персонаж, кукла-марионетка, имеющая весьма отдалённое сходство с умным, гордым и смелым джентльменом. А наша простушка скитается по полям и болотам, при этом — Шарлотта Бронте ухитрилась объять необъятное — страдая от разбитого сердца и мучительного голода одновременно. Можно «заесть» чувство тревоги или даже нервный срыв, но никак не трагедию всей жизни. Для восемнадцати лет сорванная свадьба и потеря любимого человека — трагедия в мировом масштабе. А для высокодуховной личности, которую очень настойчиво подразумевает в своей протеже Шарлотта Бронте, это просто — в ближайший омут с головой. Бывает, что высокодуховные личности в подобных ситуациях теряют до восьми килограмм живого веса за двое суток. От стресса. Какая уж тут еда. А за две недели переживаний от таких трепетных особ остаётся обтянутый кожей скелет: любая пища, которую удаётся в эту особу протолкнуть, тут же идёт обратно. Рефлекторно. Её жизнь рухнула и желудок этой особы «жить», соответственно, отказывается. Вот у Куприна, Александра Ивановича, который определённо кое-что понимал в девственницах, есть похожий персонаж — гувернантка, дурнушка и мечтательница осьмнадцати лет, которая только-только из пансиона. Она, узнав, что её возлюбленный — негодяй каких мало, не сходя с места получает нервную горячку, воспаление мозга и благополучно помирает из-за такой пустяковины в страшных судорогах, дня этак через два. Финита. Там, конечно, есть и «анти-герой», который претендует на героиню, по крайней мере на её нижнюю часть, и этот герой оказывается в итоге очень славным дядькой, джентльменом, и травится с горя какой-то гадостью, когда героиня помирает у него на руках. Вот такие страсти в одном, отдельно взятом уездном городке развёл Александр Иванович, в отличие от мадам Бронте, которая ухитрилась вывести на свет лишь разновидность чрезвычайно возвышенного существа, чьи феерические душевные страдания никак не влияют на здоровые физиологические позывы организма, что бы там ни писали Сеченов с Бехтеревым, и девиз этого существа прост донельзя: «Беда бедой, но обед — по расписанию». Или — вывод напрашивается сам собой — автору душевные страдания были неведомы или малопонятны, очень уж невнятно, отрывочно и недостоверно они изображены в тексте, в отличие от мук пустого желудка, которые выписаны прямо-таки кровью сердца. В итоге это чрезвычайно жизнеспособное, судя по физиологии, существо — Джен-имени-Шарлотты-Бронте-Эйр — не помирает в кустах от голода, а находит родственников по папе, получает наследство, а главное — вот уж свезло, так свезло! — встречает свою вторую половину, свое полное подобие и, пожалуй, счастье всей жизни. Это её кузен Сент-Джон Эйр Риверс, особь мужского пола, голубоглазый красавец-блондин с ворохом причудливых фантазий в высоколобой голове и с таким же ублюдочным взглядом на жизнь, каким страдает и его недавнообретённая кузина. Он умен, обладает несомненными достоинствами и похож на узел сырого белья. Этот фанатик очень мало напоминает человека и тосклив, как зубная боль. Он смотрит на Джен холодными, блестящими, как стекляшки, глазами и заявляет, что ей пора выйти за него замуж, а потом встать под господни знамёна и поехать вместе с ним в Индию, чтобы проповедовать там среди дикарей. Он хочет заполучить бессловесную рабыню для повседневной жизни и прилагающихся к этой жизни подвигов, на божью радость, и своих намерений вовсе не скрывает. Джен судорожно лепечет какие-то невнятные слова о какой-то там любви, о своём сердце, и тут же получает по лбу самым замечательным и уместным в данном случае аргументом: ей, дуре, если она еще не поняла, предлагают не какую-то там любовь-морковь, а самое лучшее из всего лучшего под небом — законный брак! И даже если муж, во имя Господа, загоняет её до смерти под палящим солнцем и закопает где-нибудь на берегу Ганга, то никаких претензий к нему быть не может, потому что этот брак будет освящен церковью и подтверждён бумажкой, с подписью и двумя печатями, если потребуется. Джен хлопает глазами и решительно отказывается. Под именем Сент-Джона Риверса в романе Шарлотты Бронте выведен Артур Белл Николлс, священник и будущий муж писательницы. И если этот муж хотя бы вполовину соответствует описанию, приведённому в тексте, то вполне понятно, отчего бывшую девицу Бронте постигла столь скоропалительная кончина. Это был не тиф, не туберкулёз и не токсикоз; вполне очевидно, что, пожив интенсивной половой жизнью с этим типом чуть меньше года, бывшая девица Бронте умерла от отвращения. И её можно понять. В романе Сент-Джон Риверс — необходимый персонаж сказки, исполняющий роль волшебного зеркала, которое помогает героине в очень важном деле — в переоценке себя в нужную сторону. Сказки о любви учат нас самым простым истинам, например тем, что даже самая большая любовь, принесённая на блюде с голубой каёмочкой, не может быть фундаментом для полноценных отношений. Инфантильная героиня, которая беспечно пользуется любовью, снисходительно ковыряясь в блюде двумя пальчиками и выбирая кусочки получше, поярче и повкуснее, должна уйти в ночь, пожить среди людей, поскитаться и повзрослеть. Научиться сострадать и отдавать. Повыть ночами в подушку на общеизвестную тему: «Какая же я была дура!» И в конце сказки устремиться к любимому своему человеку не потому, что церковь и общество этот поступок одобрят, а потому, что жить вдали друг от друга — самая бессмысленная в мире вещь, и ныне, и присно, и во веки веков, аминь.
