Mon nom est Sebastien

Следующим днем к постели Лефебра было не пробиться, и я, измученная вечным ожиданием у дверей, все-таки приняла предложение медсестер отдохнуть в соседней палате. Да, там было тепло, вполне себе уютно и даже было, что поесть - все-таки, потребности брали верх, тем более, Себ проснулся и чувствовал себя хорошо для болеющего раком последней стадии. Я толкнула дверь, вошла внутрь, почти легла на кушетку, но вдруг что-то заметила. Я остановилась. Палата была пустой и до одури чистой. Обилие белого цвета не радовало глаз, а тянуло выпустить из желудка завтрак, хотя, у меня на этот счет большие сомнения - с той встречи с Пьером в кафе я не взяла в рот ничего, кроме кислого черного кофе. Так вот, в помещении кто-то был. Шуршали чьи-то волосы, сжимались в хрустящие кулаки чьи-то руки, вздымалась вверх и тяжело опускалась чья-то чересчур любящая воздух диафрагма. Но я никого не видела. Я снова вышла в коридор. Было так глупо думать, что кто-то действительно был в той палате, потому что у койки Себа я не заметила, разве что, только Барака Обамы. Все были там. Это не вызывало у меня сомнений. *** Все, кроме Дэвида Дерозье. *** Дэвид спал слишком долго в тот небезызвестный день, его щеки были во вмятинах от складок простыни, тело размякло, а голова не соображала ровно ничего. Он собирался встать, съесть завтрак, который Себастьян принес ему до того, как благополучно свалил на интервью, послушать записи, подумать над чем-то новым и начать сборы в Монреаль. Самолет ждал их всех на следующий день. Обыденные планы. Все шло своим чередом - он позавтракал, поиграл на гитаре, посидел на подоконнике в одних домашних штанах, посмотрел сайт отеля, заказал себе вина и... Здесь, обычно, останавливается время. Не выдерживается даже барабанная дробь - все просто замирает, и рутина в один момент прекращает свое существование. Дэвид мог поклясться, что, в тот момент, когда это произошло - вокруг него все резко затормозило и, возможно, даже остановились надоедливые часы. Позвонила жена Себастьяна Лефебра. Дэвид поддерживал с ней теплые и дружеские отношения. Ему нравилась Пьерин - она слишком напоминала всем Бувье, а к этому франкоканадцу у всех было одно и то же чувство - вечная и, чаще всего, взаимная любовь. Пьерин была молода и вполне симпотична. Ее эта манера постоянно держать руку у волос, которые всегда были одного оттенка горького шоколада, ее острый французский акцент, привычка постоянно трогать собеседника во время разговора, в общем, вся эта ее "не идеальность" привлекала. И Себа Лефебра она привлекла больше всего. Но Дерозье не мог похвастаться дружбой с этой девушкой. Он знал ее адрес, знал семью и, более того, знал даже номер, но в общении с бывшей женой своего друга он просто не видел необходимости. Возможно, именно поэтому в тот самый день он был так удивлен ее звонку. А, быть может, он что-то предчувствовал?.. Дэвида всегда отличала его способность принимать ситуацию такой, какая она есть, хоть в данном контексте это звучит довольно абсурдно. Этот человек любил мириться с любым трудным событием или случаем, это, можно сказать, было его настоящим хобби, и к своим "недосорока" он мог похвастаться тем, что ничего в его скверном, но чудовищно удачливом существовании не было им не принято. Любой случай в его жизни он воспринимал спокойно, каким бы он ни был. Получается, в тот день, когда Пьерин Воклен, или просто Пьер Лефебр, позвонила ему, чтобы сообщить о рецидиве Себастьяна, Дэвида не стало. Вся библиотека его жизненного опыта была сожжена до основания. Ничего больше не могло быть так, как прежде. И, разумеется, он не знал, как себя вести. Было что-то звенящее в его наполненном болью бокале, что-то постороннее и определенно убивающее морально. Что-то трещало, как крэш в ударной установке, или даже переливалось райдом там же, но существовало. Весь букет ароматов этого внутреннего яда был Дэвиду знаком - и ярость, и сожаление, и понимание, что он ничего не сделает и уже не сможет, отчаяние, ненависть к самому себе и целому миру... Звенел лед вины. Маленькими льдинками. В ледяном месиве кристально чистые кубики льда норовили разбить тончайший хрусталь бокала. Дэйв по-настоящему себя винил. И это был не просто холод. Не просто попытки разбить весь его внутренний, стеклянный мир - это было настоящее оружие. Все то время, пока Дэвид добирался до больницы, он не мог даже выпрямить спину. Его гнуло, пихало под ребра и выворачивало наизнанку. Были стиснуты легкие, набухали вены, а артерии же сужались до невозможного. В голове свистело и надавливало, словно вокруг стояла звенящая тишина. Все отмирало в Дерозье, с корнем, скелетом и оболочкой. Он терял себя. Без возможности найти снова. *** Я зашла в палату Себа, где толпилась целая куча знакомых и дорогих ему людей. Кто-то сдерживал слезы, рождая ложную улыбку, кто-то чуть ли не лез к Лефебру в постель, кто-то извинялся, выл; настаивали даже на усилении лечения и уговаривали не сдаваться, но жесты выдавали каждого с потрохами - все, кто здесь находились, уже давно смирились с тем, что жизнь Себастьяна оценена в срок на четыре недели. Себ лежал в кровати, не скрывая искренней улыбки. Он был счастлив, что так много людей склонялись над ним, прося прощения и признавая, как много он для них на самом деле значит. Казалось бы, довольно мерзко быть счастливым, когда тебя хоронят живым, но это был Лефебр - с ним ничего не шло так, как задумано. Джефф сидел за кроватью на жестком железном стуле, задумчиво уставившись на шею Себа. Я была готова поспорить, что он даже не видел ее в тот момент, окунувшийся в собственные мысли. Пьер сидел у изголовья. Родители, сестра и братья, знакомые музыканты, друзья - все рассредоточились по разным углам. Чак сидел на полу, не находя сил взглянуть на него. И тогда я поняла, чью тоску слышала в палате рядом. Поняла, кого в последние несколько дней у койки Себа даже не видела. Это был Дэвид. Человек, который никогда в жизни не сдавался и был для всех примером сильного человека - он убивался в углу больничной палаты, не решаясь даже посмотреть своей беде в лицо. Это ужасало. Мы с Себом встретились взглядом. Он подмигнул мне. Пока в его глазах пылал огонь, я была спокойна за него. Люди чувствуют свой конец. Чувствуют, я знала это. Я многих теряла и многие из них были мне дороги - все это было легко заметить, ведь, по сути, смерть, рассматривая ее биологический смысл, это всего лишь окончание функционирования организма. Смерть не подчиняется ничему и распространяется на все, это было просто для запоминания и восприятия. Но я так не хотела терять Себастьяна. Так не хотела мириться с тем, что и его тело закончит свое функционирование через четыре жалких, вшивых недели. Я приблизилась к Себу и невольно потрепала его за волосы. Мне так о многом хотелось ему рассказать - я просто настраивала себя на это. Но целью было другое - я очень хотела спасти Дэвида, пока еще не было поздно. Я знала многое. Но как помочь Дерозье, если он, погрузившись в себя, даже не попрощается с Себом - нет. Это было даже за гранью понимания. *** Мы с Дэвидом вышли в город. Я не особо уламывала его - достаточно было просто сказать, что я хочу помочь ему, и он схватился за эту соломинку, как за настоящее бревно. - В одном я понимаю тебя. - Я сказала. Его черная челка упала на лицо, но в нем не было сил даже поправить ее. - Ты любишь Себа. Я тоже люблю его, ты знаешь? Мы все любим его. Мне не хочется прощаться с ним, но я знаю, что так нужно. Мы оба вздохнули. - Но послушай, Дэйв. - Я продолжила. - Дело не в этом. - А в чем? - В тебе, дорогой. - Он содрогнулся от страха. - В твоем сломанном внутреннем стержне, который из года в год только крепчал. Ты знаешь... - Я осеклась. - Себ улыбается. Такое ощущение, что твоя легкость и сила в каждой отнюдь не легкой ситуации передалась ему. Я думаю, ты обрадован. - Пожалуй, да. - Дэйв обреченно вздохнул. - Пьер, я просто должен... - Ты просто должен собраться с силами и принять все, как ты делал раньше. В любом другом случае, с миллионами возможных выходов, я бы в жизни не посоветовала тебе этого, потому что это очевидно. Но сейчас выход только один. Я остановилась, прижав мужчину к себе. - И если ты не сможешь сейчас... Шанса тебе больше не представится. Дерозье плакал в мой мятый черный свитер, выл белугой. Мне было страшно даже думать о том, что творилось внутри этого человека. И, пока я держала его в объятиях под ненавистные щелчки камер, что-то вдруг коснулось моего разума. Я вдруг поняла, что в это же время, через десять лет, от Себастьяна Лефебра останутся одни воспоминания. Третий раз за все повествование - все рушилось.