"Барыня с Архангелом"

      - Так я пойду, барыня? Вы не извольте беспокоиться, я мигом!       Мария Тимофеевна только молча махнула рукой. Жест вышел досадливым. На самом деле Катерина, работавшая у них последние годы, прекрасно умела обходиться без хозяйских указаний. Прежде такая самостоятельность прислуги Миронову частенько раздражала. В последнюю же неделю служанка, точно переменившись, начала обращаться к ней по каждой ерунде, на всё испрашивая разрешения или совета, точно враз поглупев. Наверное, пыталась по своему деревенскому разумению расшевелить хозяйку, заново вовлечь её в привычные дела… Это раздражало тоже. Вовлекаться куда-то не было ни сил, ни желания.       Кажется, она шла после обеда в столовую, где в буфетном ящике ждала её книга расходов и куча накопившихся счетов, но по дороге присела на диван в гостиной и сидела тут уже битый час. Всё это – дом, хозяйство, все те мелочи, в которые она привыкла вникать, которые составляли её жизнь, - всё вдруг стало ненужным, словно растворившись во внезапно охватившей её пустоте. Это пугало. Мария Тимофеевна привыкла видеть себя иной: хлопотливой, решительной… ну, может быть самую малость неуравновешенной, легко впадающей в беспокойство, а то и в ярость, но живой, живой…       Муж частенько посмеивался над её неукротимостью, любовно именуя амазонкой – но вот Вити не стало, и амазонки не стало тоже… Мария Тимофеевна прерывисто вздохнула, утирая набежавшие слёзы. Не было никакой амазонки. Был плющ, дикий виноград, внезапно утративший опору, без которой его жизнь невозможна. А она и не замечала этого, пока муж был здесь, рядом. Неизменный, надежный… любимый.           Каким-то краешком сознания Мария Тимофеевна понимала, что даже в горести ей повезло, как немногим. Среди прочих дальних и ближних знакомых была она далеко не первой вдовой; и у многих мужья уходили, оставив своим несчастным жёнам, помимо горя, еще и вконец расстроенные дела, долги, а то и внебрачных детей и долгие тяжбы с наследством… Она от всего этого была избавлена. У Вити всё осталось в порядке – и все бумаги, и распоряжения, и даже собственные адвокатские дела, загодя переданные молодому и энергичному поверенному.       Предчувствовал что-то? Был же у них семейный дар, у Мироновых… Или просто предусмотрел всё заранее, зная, что уставшее сердце может подвести его в любой момент? То-то секретничали они с Александром Францевичем во время их последней поездки в Париж. А она-то думала – в шахматы играют… На глаза попался краешек кабинетной двери – закрытой, теперь всегда закрытой, - и слёзы полились сами собой, как не раз уже бывало. Но теперь она могла хотя бы плакать…       Первые дни не было ничего, не было даже слёз, тех самых простых и привычных слёз, которые всю жизнь Мария Тимофеевна проливала легко и бестолково, по поводу и без. И вдруг не стало даже их. Осталась пустота, в которой не было ни жизни, ни опоры, только боль одна, что разрасталась от любого движения, от любой мысли, копилась, колола душу холодными иглами. Мария Тимофеевна часами сидела вот на этом самом месте – сидела неподвижно, и время от времени ей казалось, что душа, измученная этой болью, покидает тело. Она словно бы начинала видеть себя со стороны: хрупкая женская фигурка, замершая на диване в гостиной; а потом зрелище собственного застывшего лица сменялось вдруг видением Аннушки, что много лет назад сидела здесь же, оцепенев, и боль поднималась с новой силой, не находя себе выхода.        В день, когда провожали в последний путь Виктора, Софья Елагина явилась, не спросясь. Возмущенная Олимпиада кинулась было наперерез незваной гостье, но помещица Елагина только глянула коротко, и сестра как-то сразу стушевалась, а потом и вовсе пропала с глаз. Софья Николаевна вошла, тяжело ступая больными ногами, не здороваясь, села рядом со вдовой. Высокая, суровая, властная. В тёмном траурном платье. Долго смотрела на Марию Тимофеевну, и выражения глаз та разобрать не могла. И сказать хоть что-то сил не было. Софья Николаевна заговорила сама.       - Ну, что? На похороны-то пойдёшь? Когда еще доведётся мужа приревновать? Мы то уж всем цветником собрались!       Мария Тимофеевна дышать забыла. Грубая, скабрезная шутка женщины, которую она едва терпела, неуместная ни в какой день, а уж в такой – особенно, хлестнула её наотмашь, точно бабкин прут в далёком детстве. Выходит, всё они знали и видели, Витины несносные клиентки, все её тщательно скрываемое беспокойство, всю её на пустом месте взращенную ревность, которую она не в силах была сдержать, и которая сейчас самой Марии Тимофеевне виделась глупой, такой глупой. Видели, смеялись исподтишка…       Никаких сил бы не хватило вынести это. Боль, измучившая её, возросла во сто крат – и лопнула, не выдержав собственной тяжести. Мария Тимофеевна зарыдала в голос. Она плакала и плакала, словно забыв себя, своё положение и воспитание, точно тёмная баба из глухой деревни, завывая и вцепляясь руками то в лицо, то в волосы – и ничуть этого не стыдясь. И Софья Николаевна плакала с ней вместе. О ком – о Викторе ли, о своём, давно уже ушедшем муже, об иных потерях – у кого их нет? Сейчас это не имело значения. Под конец они уже рыдали друг у друга на плече, точно всю жизнь были неразлучны.       - Ты собирайся, Маша, пора уже, - глухо сказала Елагина, когда слёзы полностью иссякли и остались только тихие всхлипывания, беспрерывно утираемые насквозь промокшими платками. – И ты плачь, Маша, плачь чаще. Тебе нужно.       Мария Тимофеевна закивала часто, не обращая внимание ни на «Машу», ни на «ты», не обижаясь и понимая, что уже через миг не станет это горестной близости, но сейчас это было можно и нужно. Софья Николаевна вздохнула только, и поднялась тяжело.       - Дочери-то написала? – спросила она строго, становясь привычной суровой Елагиной. Прочитав видно по растерянному лицу Марии Тимофеевны, каков будет ответ, снова вздохнула, но без укора вовсе.       - Напиши поскорее. Как же она? Да и ты… Нельзя тебе быть одной, Маша. Тогда Мария Тимофеевна приняла эти слова, как должное. Слёзы вылились, наконец, и ей стало много легче, достало даже сил в тот же день написать письмо Аннушке.           За это письмо она и цеплялась теперь, как за некую призрачную опору. Разумеется, дочь приедет: пусть не сейчас, не завтра, даже не через неделю, но приедет непременно. Теперь ей оставалось только ждать, и нужно было откуда-то взять силы на тягостное это ожидание.       Яков сопровождать жену не сможет, отпустит ли он её одну? Или с дядей? Да, Пётр Иванович, вот кто сможет, нет – должен с ней поехать! Он же Миронов, в конце концов! Но всё равно - пока письмо дойдёт, пока соберутся… А дети как же? Возьмёт ли Аня детей с собой или оставит с отцом? Как же Витя их любил, своих внуков – и Верочку, и Митеньку… И Митя становится похож на него очень. Не внешне – там-то вылитый отец, а характером: серьёзным, рассудительным. Штольмановской вспыльчивости нет в нём вовсе. Да, наверное, и в самом Якове Платоновиче её не было бы, сложись его жизнь по-другому. Виктор как-то пересказал ей то немногое, что поведал ему зять о своём детстве: сирота, с малых лет по казённым домам, а кому там хорошо? То-то он с первого взгляда потянулся к их дочери, точно отогреться пытался в аннушкином душевном тепле.           Предвечерние солнечные лучи медленно вползли в окна, обращённые к закату, заиграли тихими бликами на навощённых полах, и мысли Марии Тимофеевны текли так же медленно и плавно, как всегда бывало, когда кончались слёзы. Если Аннушка приедет, да приедет с детьми… ох, вот тогда уж точно не обойдётся без пересудов! Митя лицом вылитый Штольман; кто-нибудь из тех, кто помнит еще Якова Платоновича, непременно обратит внимание, и люди всяко начнут гадать. Особо въедливые возьмутся подсчитывать сроки, а потом вспомнят, что ездили они с Виктором на рождение внука, и было это два с лишним года спустя после похорон сыщика, стало быть, никакие сроки не сходятся… В итоге решит какой-нибудь обормот, как когда-то пьяница Игнатов, что Анна родила сына от духа!       От этой мысли слёзы высохли окончательно. Только не это! Пусть уж лучше одна приезжает!       От Игнатова мысли ожидаемо перескочили на незабываемое Рождество, что встречали они в Париже в девяносто седьмом. Как искали ёлку – и нашли целых три, одну даже пришлось подарить шайке оборванцев, которых опекала Александра Андреевна. А взамен ёлки апаши преподнесли бывшей графине Раевской беспородного рыжего щенка. Мария Тимофеевна вспомнила, как смотрела она на весело тявкающий дар волхвов с Монмартра, слушала восторженный визг Максимки, Митеньки - и, кажется, Аннушки тоже, - и все возмущенные слова о неуместности собаки в доме, где ожидают младенца, застряли у неё в горле, а потом её и вовсе покинули. Всё едино, в доме на Гранд Огюстен никогда и ничего не происходило «как у всех». Пусть живут, как хотят – лишь бы все были счастливы.       Тогда они были счастливы, очень – и дети, поочередно тискавшие кутёнка, и Витя, исполнивший наконец свою мечту покатать внука на салазках, и Антон Андреевич сиял, как медный грош, объяснившись со своей француженкой. И внучка не пожелала оставаться в стороне от этого всеобщего счастья – стоило им, утомлённым и радостным, вернуться домой, предвкушая веселое рождественское застолье, как у Аннушки начались схватки. Бедный Яков Платонович тогда чуть не вырвал себе все волосы, убеждённый, что всему виной их с Аней катания с гор: доктор Милц так и не сумел его убедить, что всё идет как полагается, пока глубокой ночью на свет не появилась громко орущая и совершенно здоровенькая Вера Яковлевна… А измученного отца, который снова выглядел так, словно рожал вместо жены, Виктор с Петром и Игнатовым утащили в агентство и там напоили до положения риз...           Мария Тимофеевна почувствовала, что засыпает, совершенно обессиленная, и, не сопротивляясь этому ощущению, по-детски, неподобающим солидной даме жестом подтянула под себя ноги и уткнулась в диванную подушку. Вечерний свет, лившийся в окно, укрыл её, точно тёплая шаль. Марии Мироновой стало вдруг хорошо, как давно уже не было: она плыла где-то на грани яви и сна, и снились внуки, и Аннушка, и зять, и бестолковый ушастый щенок, путавшийся у всех под ногами, и Виктор присел рядом, улыбаясь, взял её за руку… Она не удивилась, спросила только: «Витенька, что же ты молчишь?», и он что-то ответил, но вместо слов услышала Мария Тимофеевна лишь немелодичное бряканье.       Вздрогнула, просыпаясь. И слёзы заново подступили к горлу, досада нахлынула с новой силой – потому, что тени внуков, пса и мужа исчезли, растворившись в косых солнечных лучах.       Окажись в руках у Марии Тимофеевны хоть что-нибудь – запустила бы в сторону входной двери, не раздумывая. Никого ей не хотелось видеть, а сейчас и подавно, но настырный дверной колокольчик звонил и звонил. Да где же там эта Катерина?       Судя по тому, что дверь никто не спешил открывать, служанка всё еще не вернулась. А ведь говорила, что мигом, мигом… Мария Тимофеевна вздохнула тяжело и поднялась с дивана. Отбросила в сторону промокший платок, который так и продолжала держать в руке, с которым так и уснула. Лицо, наверняка, опухшее и волосы в полном беспорядке… да какая теперь разница? Если это Аркадий Петрович, поверенный, то он уже её всякой видел, ну а всем прочим ей и без этого найдется, что сказать! Госпожа Миронова сердито распахнула дверь.         - Что вам угодно? – собственный голос прозвучал ошеломлённо. Господи, кто это?       - Здравствуйте, Мария Тимофеевна, - голос визитёра был знаком, так знаком, только совсем не вязался с длинным козырьком кепки, густой бородкой и костюмом в крупную клетку.       - Я за вами приехал, - добавил всё тот же знакомый и забытый голос и голубые глаза за стёклами очков улыбнулись чуть смущенно.       Господи! Она отступила на шаг, ошеломлённая, узнавая. Постарел-то как! Или борода эта дурацкая… и очки еще вдобавок…       - Яша… - срывающимся голосом пролепетала Мария Тимофеевна.         В голове вдруг всплыл недавний сон, став ярче яви, тот самый, где были и Аннушка, и внуки, и Виктор, и Яков словно бы пришёл из этого самого сна, чтобы отвести её туда, где они снова будут все вместе… Никогда они с зятем не были друзьями, но он был любимым мужем Аннушки, в его детях текла витина кровь, и у его дочери была дедушкина улыбка… Никогда допрежь она не называла его так: «Яша», и на «ты», но сейчас это было вовсе неважно, как в случае с Софьей Елагиной. Ноги вдруг предательски ослабели и на неверных этих ногах Мария Тимофеевна шагнула к зятю. И обняла его, должно быть первый раз в жизни.       - Ах, Яша…       Слёзы полились снова, а Штольман неловко придерживал её за руки, бормоча что-то успокоительное. Наконец, опомнившись, она оторвалась от него, сама смущённая своим порывом. Глянула за спину, ожидая увидеть дочь, но там никого не было, только извозчик вытаскивал чемодан из пролётки. Слёзы мгновенно высохли, сменившись тревогой:       - Яков Платонович, а где же Аня?       Они сидели вдвоём на террасе, в тишине летнего вечера, нарушаемой лишь посвистом стрижей высоко в небе. Расторопная Катерина накрыла им стол, подала чай. Тот остыл уже давно, а чашки так и оставались почти нетронуты. Вот и сейчас Мария Тимофеевна поднесла чашку к губам, и, не сделав ни глотка, и сама того не замечая, отставила в сторону.       - Яков… Жак, с Аннушкой точно всё в порядке? – спросила она в который уже раз. Зять улыбнулся успокаивающе.       - Всё в порядке, Мария Тимофеевна. И она, и Верочка уже совсем здоровы. Но доктор Милц настаивал на том, что ехать ей нельзя. Боится осложнений. Верочка… - голос сыщика на миг прервался. – Верочка очень сильно болела. Аня совсем измучилась.       Мария Тимофеевна кивнула, смиряясь с тем, что большего зять не скажет, как его не пытай. Надо полагать, что сейчас действительно всё в порядке, но вот что Якову Платоновичу пришлось пережить, когда дочь, а за ней и жена слегли с инфлюэнцей – об этом могли сказать только нервно дрогнувшее веко, да голос, ставший вдруг сухим и резким.       - Так что поехал я, - сыщик справился, наконец, с голосом. Говорил он по-французски, по-видимому твердо решив ни на минуту не снимать личину «парижского юриста». И называть его на французский манер попросил прямо с порога. Это напомнило Марии Тимофеевне о том, что Штольману являться в Россию было вовсе небезопасно, и в ней вспыхнуло негодование. Что же, никого другого не нашлось? Чем этот другой вообще занят?       - А Пётр Иванович? – Мария Тимофеевна изо всех сил пыталась скрыть недовольство деверем, но понимала, что это ей не слишком удается. – Он тоже не смог? Что же у вас там, все слегли?       В голосе её звучало раздражение пополам с беспокойством. Сыщик вздохнул только.       - Они с Александрой Андреевной были в отъезде, когда… Где-то на юге Франции. Они еще даже не знают. Я выехал сразу, как только Анна узнала.       Зять повертел в руках чашку с чаем, к которой тоже почти не прикоснулся, и поднял глаза на Марию Тимофеевну.       - Аня очень вас ждёт. Мы все вас ждём. И Митя, и Верочка… Не нужно вам оставаться тут одной. И Виктор Иванович этого не хочет.       Виктор? Рука Марии Тимофеевны задрожала, и она поспешно поставила чашку на блюдце. Неужели он и об этом позаботился заранее? Написал? Или они с Аней обсуждали это в их последний приезд? Догадка обожгла внезапно и госпожа Миронова, тихо всхлипнув, уткнулась в платок.       - Аня… Она ведь не получала моего письма?.. – собственный голос был едва узнаваем.       - Нет, - чуть помолчав, подтвердил Штольман. – Мы узнали сразу. Аня говорила с отцом.       Мария Тимофеевна, спешно отведя взгляд, замотала головой, кусая платок и изо всех сил сдерживая слёзы.           Ей самой казалось, что она полностью смирилась со странностями дочери, с её даром… но похоже, она старалась просто об этом не задумываться. Иначе бы давно осознала, что есть у Аниного дара и такая вот сторона. И что любой из них, умерев для всего мира, никогда не умрёт для их дочери.       И вот теперь Виктор был там, с ней. Анна могла с ним поговорить. И говорила уже. А он попросил не оставлять её одну… И наверное, с Аниной помощью она сама сможет с ним поговорить, сказать всё, что не успела, что на самом деле было важнее всего – но как-то потерялось в круговерти житейских мелочей… Мысль эта и отталкивала, и притягивала, принося в смятённую душу женщины одновременно и ужас, и надежду. Справившись, наконец, с собой, Мария Тимофеевна подняла глаза. Яков, так и не прикоснувшийся к чашке, смотрел в сторону – туда, где за аккуратно постриженной лужайкой высились яблони. Взгляд Штольмана был исполнен какой-то непонятной горькой нежности. Марии Тимофеевне редко, но случалось видеть его таким: но похожими глазами он чаще смотрел на Митю, Верочку… почему сейчас вдруг?       - Скучаете по Затонску, Яков Платонович? – вырвалось у неё. Сыщик вздрогнул, точно просыпаясь и бросил на неё короткий, словно бы виноватый взгляд. Господи, она же опять забыла про этого чертова «Жака»!       - Я бы не сказал, что скучаю, - ответил он, чуть помедлив и снова переводя глаза на ровные ряды яблонь, что стерегли дорожку, убегавшую вглубь сада. – Но тут я встретил Анну Викторовну…       Анино имя произнесено было таким голосом, что на сердце Марии Тимофеевны стало тесно от чувств, материнские любовь и гордость мешались в нём с непривычной теплотой к этому суровому человеку, которого так любила её дочь – и для которого она была более, чем весь мир. На глаза заново навернулись слёзы. Мария Тимофеевна проследила его взгляд – и внезапно поняла, на ЧТО он смотрит. И вздрогнула. Всплыло в памяти, как однажды уже сидела она на этой террасе, глядя, как по яблоневой аллее идут двое, мужчина и девушка…           Яблоньки в тот год были совсем молоденькие и тоненькие ветки ничего не скрывали. У девушки была соломенная шляпка, гимназическая косичка и велосипед, а у мужчины – возраст, далекий от юного, отвратительная полицейская работа и не менее отвратительная репутация. И сердце Марии Мироновой, наблюдавшей, как они, согласно беседуя, идут меж яблонь, тогда наполняли вовсе другие чувства.       Вслед за этим воспоминанием нахлынуло иное – как они один-единственный раз сидели с Яковом Платоновичем тут, на террасе, вдвоём. Как она каждым словом, каждым жестом пыталась тогда дать понять опальному полицейскому, насколько неуместно его присутствие здесь, в этом саду, в их доме, в их жизни, рядом с их дочерью… И вот, этот же самый полицейский снова здесь. Какие такие чувства он мог к ней питать после всего, что между ними было? Но он приехал к ней, рискуя своей свободой, а может даже и жизнью. Просто потому, что не смог, не пожелал оставить её наедине со своим горем…       - Мария Тимофеевна! – обеспокоенный голос Штольмана донесся до её ушей, и она поняла, что снова плачет, но остановиться уже не могла.       - Я вспомнила… Как мы тут однажды с вами… - выдавила она сквозь рыдания, собрав все силы. – Яшенька, вы простите меня!       - За что, Мария Тимофеевна?! – в голосе Якова было разом столько изумления, что это привело её в себя, и беспрерывный поток слёз остановился-таки наконец. Она подняла глаза на зятя и улыбнулась через силу, прекрасно понимая при этом, как жалко и виновато выглядит сейчас её улыбка.       - За то чаепитие… И за всё простите! Я… Я ведь так плохо о вас думала, - призналась она откровенно. Штольман внезапно усмехнулся, левая бровь приподнялась над золотой оправой очков. Взгляд был неожиданно понимающий.       - А разве вы были неправы? – коротко спросил он. Ну разумеется, сыщик ведь и не считал себя никогда достойной парой Аннушке. И даже не возражал и не возмущался, когда его можно сказать, гнали из их дома. Он просто любил их с Виктором дочь. Спасал, рискуя жизнью и карьерой. Умер бы за неё без единого слова. Хорошо, что Аня не позволила этому случиться!           Мария Тимофеевна открыла уже было рот, чтобы признать, что да, она была неправа, не понимая и не принимая чувств и характера дочери, желая Анне совершенно ей ненужного мещанского счастья «как у всех», и запихивая в него железною рукой. И перед самим Яковом она кругом виновата, что так долго не могла его принять, отыскивая за ним только ей ведомую вину и изводя недовольством…       - Мария Тимофеевна… Так, когда мы сможем поехать домой? Вопрос, прозвучавший внезапно, словно заставил её очнуться. Зять улыбался, но как-то напряженно, и сейчас был ужасно похож как раз на того Штольмана, с которым они сидели на этой террасе пятнадцать лет назад. И рука теребила левый манжет. Похоже, сыщик был не расположен слушать её покаяния. Должно быть, вовсе он не собирается её прощать… Мария Тимофеевна тихонько вздохнула.       Он сказал «ехать домой». Похоже, теперь уже они с Анной все за неё решили – что её дом отныне там, в Париже, вместе с ними. Сможет ли она это принять? Конечно, там еще Митя и Верочка, а она так по ним скучает…       Мария Тимофеевна перевела взгляд на двери особняка, выходящие на террасу. Вот он – её настоящий дом. Сорок лет назад она вошла сюда хозяйкой. Но теперь, без Виктора, этот дом всё одно опустел.  Яков Платонович не сможет задержаться надолго. Она ждала, что приедет дочь, но ведь и Аннушка не стала бы сидеть тут с ней вечно, и всё равно бы предстояло что-то решать… Но нужно трезво глядеть на вещи, оценивая и силы, и возраст. Ей шестьдесят лет - уехав, она уже вряд ли вернётся. И Витина могила на кладбище зарастет травой. Но что такое могила – кусок земли, а Виктор сейчас рядом с Аней, как бы не пугала её эта мысль…       - Яша, я не могу вот так, сразу! - вырвалось у неё и голос был полон отчаяния. Она снова забыла по этого проклятого «Жака», но Штольман только кивнул понимающе и это её приободрило.       - Давайте, завтра про это поговорим, - продолжила она, стараясь, чтобы голос её звучал оживлённо, и поднялась из-за стола. – Я сейчас схожу, проверю, как там Катя вам комнату приготовила. И чайник ей велю заново согреть. Чтобы нам с вами выпить наконец-таки чаю!