"Барыня с Архангелом"

      Над Затонью плыл уже звон церковных колоколов, зазывающих прихожан к вечерне, когда Серафим Фёдорович решил, что на сегодня достаточно, и принялся с чувством выполненного долга собирать свой художественный скарб. Не то, чтобы он себе планы ставил. Рисование на пленэре было для старого учителя скорее приятным хобби и возможностью лишний раз прогуляться по окрестностям Затонска, укрепляя здоровье согласно рекомендациям врача… Никогда не знаешь, на что наткнёшься в таких вот вылазках.  Милующимся парочкам, спугнутым в самых неожиданных, но неизменно живописных местах, Серафим Фёдорович уже и счет потерял. А сегодня вот получил другое развлечение для ума, в виде великой любовной истории, занесённой на окраину города двумя барышнями-балаболками. Право, Затонск неисправим. Заберись ты хоть в самые густые заросли на дальней околице, так и сюда сплетни дойдут.       Желудок отчётливо квакнул, напоминая, что врач рекомендовал еще и регулярно питаться, а старик Белугин постянно эту заповедь нарушает, подъедая остывшие обеды прямо со сковородки в самое неурочное время. Солнце неумолимо клонилось к закату. Серафим Фёдорович прикинул, сколько времени займёт путь тропой вдоль Затони, поправил ремень этюдника на плече, и придерживая шляпу, решительно свернул с утоптанной тропинки прямо в заросли иван-чая.  Здесь, зная дорогу, можно было срезать порядочный кусок пути, пробравшись напрямик через рощу и усадьбу князя Разумовского. Или, правильнее было бы говорить: «бывшую усадьбу»? Лет пять назад вроде бы отыскался наследник всего этого добра и даже явился в Затонск с целью вступить в права владения, но обживать родовое гнездо не стал. Сам уехал из города спустя малое время, а большой и красивый барский дом с пристройками не ремонтировали и не продавали, оттого стоял он запертый и потихоньку ветшал. Говорили, что дело в каких-то наследственных закавыках, что кто-то с кем-то затеял за княжеский дом судебную тяжбу, но горожанам такое объяснение показалось слишком приземлённым. Уж не тогда ли начали ходить по Затонску слухи, что княжеская усадьба – место нечистое и людям там жить невместно, оттого и наследник поспешно сбежал?           Ворота и калитки в глухой кованной ограде, окружавшей дом и парк, были надёжно заперты, разумеется, но для старого художника это не было препятствием. На задах усадьбы, надёжно скрытый разросшейся сиренью, имелся самый что ни на есть потайной лаз в том месте, где не хватало железного прута. Не чинясь, бывший учитель протиснулся сквозь дырку в ограде, перетащил этюдник и неторопливо двинулся к барскому дому. Обычно этим лазом пользовались мальчишки, повадившиеся в дичающий княжеский сад за яблоками – а может, и еще кто, кому требовалось тайком навестить пустующую усадьбу. Не оттуда ли растут ноги у всех этих слухов про стуки и голоса в доме?       Мрачная судьба последнего владельца тоже добавляла подобным байкам достоверности. Не каждой титулованной особе выпадает эдакое сомнительное везение – быть убитым камнем по голове посреди собственного сада. Тёмное там было дело: покойный Ребушинский как-то проболтался, что со смертью князя Разумовского всё было не так, как кажется, а намного страшнее, и замешаны там люди и силы куда как не простые. Но в подробности не вдавался, только ёжился и смотрел нехорошо. Оттого Серафим Фёдорович словам его верил. Врал Алексей Егорыч, как правило, куда более многословно и красочно, отнюдь не покрываясь при этом холодным потом.       Желтая краска на стенах княжеского особняка порядком выцвела от времени и непогоды, местами появились уже и трещины. Величественный фасад уродовали кривоватые заплаты временных ставен, закрывавших окна, и болезненные пятна облупившейся штукатурки. Прежний хозяин, тоже, случалось, отсутствовал по многу лет, но дом без присмотра не оставался, всегда была прислуга и уход, а нынешний наследник даже сторожем не озаботился. Но какой-то пригляд, похоже, был и здесь. Трава на бывших газонах и клумбах вытянулась изрядная, но всё же не в человеческий рост: видно было, что её хоть раз за лето, да косили. Среди травы, отмечая места, где много лет назад красовались цветочные бордюры, проглядывали редкие звёздочки бархатцев, пупавки и еще каких-то цветов, ярко красных, названия коим бывший учитель не знал.       «Вот выйдет на крыльцо покойный Кирилл Владимирович, да взвоет нечеловеческим голосом: ты зачем, старик Белугин, сорвал мой Цветочек Аленький?! А дочки Настеньки-то у меня и нет…» - с этими мыслями Серафим Фёдорович отвернулся от особняка и заторопился в ту сторону, где бывший парк Разумовского граничил с садом Мироновых. Не то, чтобы и впрямь опасался, что на открытой террасе возникнет вдруг тень его бывшего владельца, но зрелище ветшающего в запустении большого и красивого дома навевало уныние, а этого затонский художник не любил.       Впереди показался еще один особняк, тоже желтый, но не облезлый, не чета родовому гнезду князей Разумовских с мрачными их тайнами. Опрятный дом, солнечный. Предвечернее солнце отражалось в чисто вымытых окнах, лужайка перед домом была недавно скошена, и беседка сияла новой краской – но пусто было и на лужайке, и в беседке, и на уютной веранде перед домом. Бедная Мария Тимофеевна, как-то она теперь одна-одинёшенька… Серафим Фёдорович вздохнул, и переместился ближе к ограде, потихоньку продвигаясь к воротам, которые здесь никогда не закрывались.        Будет Мария Тимофеевна одна жить в опустевшем доме, который явно ей велик, или тоже продаст какому маклаку, и будут тогда стоять рядом два пустующих особняка, грустно ветшая, напоминая об ушедших семьях? У Разумовских прямых наследников и вовсе не осталось, а Анна Викторовна ныне – отрезанный ломоть, живёт в Париже, за столько лет ни разу в отчем доме не появлялась. Кое-кто за это бывшую барышню Миронову осуждал. Серафим Фёдорович – никогда. В любви Анечки Мироновой к родителям он, зная её с отроческих лет, нимало не сомневался; значит обстоятельства сложились так, что приехать не может. А может, правы те, кто говорит, что не достаёт сил Анне Викторовне вернуться туда, где похоронила она своё сердце…       Да что за день такой, без конца Мироновы в голову приходят? Серафим Фёдорович досадливо поморщился. Но нужно бы Ольге, сестре, сказать про мироновсий дом. Вдруг Мария Тимофеевна и впрямь решит продавать? Впрочем, наверняка Оля знает, и держит в уме такой вариант. Они с мужем уже с ног сбились, разыскивая в Затонске подходящий дом. Семья-то немаленькая. Сейчас снимают бывшую помещичью усадьбу в Сазоновке, но оттуда Михаилу Леопольдовичу приходится почти каждый день ездить в город: то по делам, то на водные процедуры, что ему врачи прописали. Пять вёрст по тряской дороге явно не прибавляют отставному полковнику ни здоровья, ни голубиной кротости, а осенью, в распутицу, станет это совсем тяжело.       Звали сестра с зятем и Серафима Фёдоровича жить с ними, но он отказался наотрез. Привык быть сам себе хозяин. И потом, Затонск не центр цивилизации, но всё же город: заведения работают, люди ходят, экипажи ездят… А Сазоновка эта их – совсем уж медвежий угол. Не будешь же целый день рисовать на пленэре?       Точно отвечая на его мысли, в ворота въехала и покатилась к дому извозчичья пролётка. Серафим Фёдорович проводил её глазами. Чемодан на запятках говорил о том, что к Мироновым ехал не случайный визитёр. Не Пётр ли Иванович Миронов пожаловал? Давненько его в Затонске не видели. Нет, не похож совсем… Из родственников Марии Тимофеевны кто? Да у той, вроде, только сестра в Москве. А, впрочем, мало ли кто и по каким делам мог заявиться? Экипаж не успел еще даже остановиться, когда пассажир поднялся и неуловимым, очень слитным движением выскочив из едущей пролётки, легко взбежал на крыльцо. И Серафим Фёдорович, рассеянным взглядом наблюдавший за бородатым незнакомцем в большой английской кепке, внезапно почувствовал себя так, словно из него вышибли дух. Замер на полушаге, не сводя глаз с мужчины, стоящего на мироновском крыльце, машинально перекрестился неверною рукою… Первая мысль была: примерещилось. Напекло-таки голову на жаре, в которую весь день сегодня лезли воспоминания, а тут еще княжеский особняк со своими мрачными историями, мимо которого пришлось идти… Потому что, ну не может этого быть!   Стылое осеннее утро. Он идёт, зябко кутаясь в поднятый воротник, торопится в гимназию. Вытаскивает часы, чтобы проверить, много ли времени осталось до урока… Выстрел гремит совсем рядом, неожиданно страшный, учитель Белугин вздрагивает и старенький брегет, вывалившись из рук, падает на пожухлую листву. У здания прокуратуры собралась толпа, мелькают знакомые и незнакомые лица, страх мешается с жадным любопытством, в одних глазах – ужас, в других неприкрытое злорадство: неприятности у судейских мало в ком вызывают сочувствие. Слышатся полицейские свистки. «Начальник сыскного приехал, – проносится по толпе. – Всё в порядке будет». Стремительно подъезжающий экипаж с городовым на козлах остановиться не успевает – человек в черном пальто и котелке выскакивает на ходу и, не замедляясь ни на секунду, взбегает на высокое крыльцо…         И вот снова – лихим прыжком из пролётки, словно бы не мужчина в возрасте, а спешащий на свидание гимназист… Или и впрямь голову напекло и всё-таки он обознался?       Серафим Фёдорович осенил себя еще одним крестом. Мысли в голове разбегались. Очень хотелось сейчас господину Белугину убедить самого себя, что глаза подводят, но нет: слишком памятными были движения. И много потом нарисовано было картинок, где героический сыщик выпрыгивал откуда ни возьмись на головы своих врагов.       Незнакомец всё еще стоял на прежнем месте, спиной к нему. Зрительная память, редко подводившая старого художника, мысленно сняла с этой спины кургузый клетчатый пиджак, одела широкоплечую фигуру в длинное черное пальто, водрузила на голову черный же котелок вместо английского кепи… Нет, он не ошибся.       Серафим Фёдорович перевёл дух, пытаясь уложить в сознании происходящее. Конечно, при мысли об Анне Мироновой, в голову первым делом лезла всякая мистика. Но, как бы не слабы были его познания в данном вопросе, он был готов прозакладывать голову против медного пятака, что призраки являются в мир как-то иначе. Не приезжают на извозчике, скрыв лицо под длинным козырьком кепки и вырядившись в немыслимый клетчатый костюм. Пиджак, мешком сидевший на его владельце, почему-то окончательно убедил господина Белугина в том, что перед ним живой человек, причём человек этот вовсе не желает быть узнанным, прикладывая к тому немалые усилия.       «Ну вот, а в книжках Ребушинского мастером маскировки и конспирации был вовсе не сам героический сыщик, а исключительно его помощник!» - глупая и смешная мысль, промелькнув в голове бывшего иллюстратора, слегка его отрезвила. Узнать-то узнал… А вот что с этим узнаванием прикажете делать?       Гость с того света уже исчез за распахнувшейся перед ним дверью. Криков ужаса при этом слышно не было – стало быть, посетителя если и не ждали, то визитом его не были удивлены. Извозчик, выгрузив багаж, развернулся и покатил к выезду из мироновской усадьбы. Такой случай нельзя было упускать. Стряхнув с себя оцепенение, Серафим Фёдорович припустил ему наперерез.        - Погоди, голубчик!       Извозчик с некоторым удивлением глянул на спешащего к нему невзрачного старика с ящиком, но всё ж таки придержал лошадь. Господин Белугин поставил этюдник на землю рядом с коляской и теперь пытался отдышаться. Ох, не в его годы за пролётками бегать.       - До Панкратовского бы переулка мне, голубчик… Сколь возьмешь?       - До Панкратовского? Ну, так за пятиалтынный довезу, - прогудел дородный детина, по-прежнему поглядывая на Серафима Фёдоровича настороженно, явно сомневаясь в его платёжеспособности.       - Сколь-сколь? – повторил отставной учитель, привычно приставляя ладонь к уху.       - Пятнадцать копеек, говорю! – гаркнул возница.       «Вот выжига. Да за пятнадцать копеек я в Зареченск скатаюсь! И ведь всё одно к вокзалу едет, прохиндей…»       Хоть и не полагалось в такой ситуации думать о презренном пятиалтынном, но натура взяла верх. До своего Панкратовского старый художник и сам дошёл бы без труда, несмотря на тяжёлый этюдник. Извозчик был ему нужен вовсе для другого.       - Ох, дорого, голубчик, - охать Серафим Фёдорович умел куда как натурально, а вовремя отыскавшийся в кармане слуховой рожок доводил образ немощного старика до совершенства. – А за пятачок докуда довезёшь?       - Ну, ежели за пятачок… то до Гостиничной как раз, - проворчал извозчик, явно испытывая смущение.       - Давай, хоть до Гостиничной, - Серафим Фёдорович, кряхтя, полез в пролётку.  - Ох, и пятачков лишних нет, да и старость не радость, совсем ноги не идут…  А кого это, голубчик, ты привёз?       - Дык, иностранец! -  возница, явно чувствуя неловкость от собственной меркантильности, тему разговора сменил охотно. – На вокзале, с московского поезда сошёл. По нашенски-то этот очкастый ни бе ни ме. Адрес на бумажке нацарапан, он ту бумажку тычет всем подряд, а грамотных-то у нас – только я, да Федька. Ну, я и повёз, значит. Ко вдове адвокатской. Может, по мужним делам кто приехал.       Извозчик – вот удача! – оказался любителем поговорить, и пока ехали по Церковной, в этот час шумной и многолюдной, продолжал рассказывать то ли Белугину, то ли сам себе про заграничного пассажира. Что «чемодан весь в ненашенских наклейках, и сразу видно – барин, сидит, как аршин проглотивши». И что барыня, гостя увидев «ажно затряслась и рыдать начала, а потом на шею-то ему так и кинулась». Так что вылезая на Гостиничной и расплачиваясь с извозчиком, Серафим Фёдорович о потраченном пятачке не жалел. Тот, вовсе утратив суровость, предлагал подвезти хоть до поворота на вокзал, но бывший учитель отказался. Ему нужно было посидеть за чашкой хорошего кофе - и крепко о произошедшем подумать.       Официант в уличном кафе посмотрел на старика Белугина с тем же сомнением, что и давешний извозчик, но кофе принёс. Вот когда пригодился сэкономленный гривенник.       Картинка сходилась. Обычному визитёру на шею не кидаются. Наверняка уже завтра по Затонску разойдётся молва, что к Марии Тимофеевне приехал её французский зять. Тот самый, парижский то ли юрист, то ли еще кто - толком о муже Анны Викторовны никто ничего не знал. И о семье её тоже. Даже покойная сестрица Алевтина, водившая знакомство чуть не со всеми городскими кумушками, и до самого своего конца исправно снабжавшая Серафима Фёдоровича затонскими правдами и выдумками, никогда и ничего по этому поводу не могла сказать. Зять-француз, внуки: мальчик и девочка, кажется – и ничего большего. Старшие Мироновы на протяжении многих лет этот вопрос как-то ловко обходили. Теперь понятно, почему.       Старый художник смотрел в едва початую чашку с кофе, чувствуя, как губы сама собой растягивает улыбка. Ай да Мироновы! Ну, покойный адвокат – ему по роду занятий положено уметь хранить тайны, но Мария Тимофеевна? Кремень, однако! Ну, а ему-то, случайно проникшему в их тайну, что теперь прикажете с ней делать?       «А ничего, - сказал где-то в голове холодный голос, заставляя бывшего учителя слегка вздрогнуть. – Ты просто убедился, что чудеса на свете бывают. Не ты ли только сегодня вспоминал, как много лет рисовал для Затонска его любимую сказку? Вот Бог и послал её тебе – воочию.»       Нет, недаром припоминались сегодня Серафиму Фёдоровичу сыщик и медиум. Было во всём произошедшем что-то от божьего промысла. Что ему стоило пойти домой как обычно, торной тропинкой? Даже пройди он через мироновскую усадьбу на пять минут раньше или позже, гостя, приехавшего к Марии Тимофеевне, он бы не узнал. Да хоть и встреться они на улице лицом к лицу… Нет, вряд ли. Ведь только движение выдало. Действительно, чудо.       А может и вовсе не чудо, а искушение. Молчать будет ох, как трудно – но придётся. Уж явно не по желанию левой пятки человек возвращается туда, где ему когда-то пришлось умереть, где он потерял всё, вплоть до имени. Нужда заставила, не самая весёлая. Только что же Аннушка с ним не приехала? Не случилось ли чего?       Тупая иголочка тревоги кольнула сердце старого учителя, но быстро отпустила. Поразмыслив, решил он, что наверняка всё с его бывшей ученицей в порядке. Просто, явись она сама – и, невзирая на траур, потянулись бы в дом Марии Тимофеевны любопытствующие, жаждущие хоть одним глазком взглянуть на то, какой ныне стала их барышня Миронова, ну и на её мужа конечно. Сограждан своих старый Белугин за столько лет хорошо изучил. И что тогда прикажете с оным мужем делать – на чердаке его прятать? А сам по себе, без Анны Викторовны, задрипанный француз с козлиной бородкой мало кому интересен. Да и не знаком с ним никто, стало быть и повода для визита так просто не сыщешь… Это они – Героический Сыщик со своей Прекрасной Спириткой, - верно рассчитали.       Серафим Фёдорович улыбнулся снова, одним глотком допил кофе и поднялся из-за столика. Имени своего седока возница ему сказать не мог, разумеется, но это было и вовсе не важно. Имя там могло быть любое. И уж наверняка не то, что стояло на помпезном памятнике посреди затонского кладбища.       «С приездом, Яков Платонович!»