Там, вдалеке.

Она мечтала уйти в Степь и стать её излюбленной дочерью. Но столь же сильно мечтала она о Столице. Не способная разорваться между двумя противоположностями, эта душа выбрала хранить самое мимолетное и причудливое, что есть в этом мире. Сны.

*** Посреди высокой сухой травы веселились двое детей. Это были девочки лет десяти в белых платьях из лёгкой ткани. Свою одежду и волосы они обильно украсили опавшими листьями и свалявшейся травой. У одной космы светлые, почти белые, а глаза какие-то запавшие, не от мира сего. Вторая рыженькая с рассыпанными по щекам веснушками. Светленькая поёт странные песни. Рыжая вторит ей, но гораздо тише. Они умудряются водить вдвоём хоровод, каждый раз перебегая с места на место. Чем дольше длится игра, тем дальше эти двое отходят от города, словно манит их в свои распахнувшиеся объятья госпожа Степь. Проходит ещё какое-то время, и малышня забегает совсем далеко. В какое-то странное место, посреди которого прямо на засохшей траве вальяжно разлёгся огромный бычий скелет. Костям, видно, исполнилось уже много лет. Поверхность их обглодана ветром и Степными тварями. Вычищена ими так гладенько, что может показаться, будто это странные бело-жёлтые ветви тянутся прямо из недр земли. Ветви-ребра угрожающе вперились в небо. Череп бесстрастно наблюдал за происходящим. Девочки вначале водили свой хоровод. Потом прятались, используя в качестве убежища части массивного бычьего скелета. Потом, видно, приустав от своей забавы, расположились прямо там, опираясь спиной на широченную тазовую кость. Из этого места городок все ещё виден, но уже кажется таким крошечным. С левой его стороны высится огромное извилистое нечто. Бело-серо-желтое. Почти светится. С другой стороны нечто похожее на огромную гору утрамбованного песка. Со стороны города в сторону маленьких травниц идёт кто-то. Видимо, тоже ребёнок. Девчонка постарше, уже подросток, с волосами медового цвета. Взгляд странный, одновременно любопытный и смотрящий куда-то внутрь себя. Вместо платья на ней набор странных ошметков, собранный из каких-то разных тканей и лоскутов. — Можно мне играть с вами? — спрашивает гостья. — Я знаю, что вы играете в Травяных Невест. Девочки переглядываются. — Пожалуйста. — повторяет новенькая. — Я правда очень хочу. Я всегда мечтала об этом. Никто другой не хочет играть так далеко от города... Заигравшиеся травницы, наконец, поднимаются. Какое-то время молча вьются вокруг неё. Потом каждая осыпает гостью ворохом подобранных листьев. Вначале рыжая. За ней светленькая. Вот, они уже берут новенькую за руки. Вот, уже все вместе водят хоровод. И поют втроём свою странную песню. У светленькой голос звучит гортанно и одновременно похож на шёпот. Странно успокаивающий, он напоминает о свободно гуляющем ветре, да о мерно шелестящей траве. Рыженькая поёт тихо, едва слышно. Хоть она и старается во всем подражать своей подруге, но её голос звучит как-то совсем не так. Он напоминает о детях, веселящихся в летний день. В нем почти нет нот шепчущих и протяжных. Новенькая поёт вообще не в попад. Не столько повторяет верные звуки, сколько несёт что-то свое, одной ей и ведомое. Трава шелестит, изгибается, будто настороженно наблюдает, кто нарушил её вековое спокойствие. Кто посмел так далеко отойти от города. Ветер становится тише, сливается с пением. Где-то недалеко замирают девушки, одеждой которым служило странное сплетение листьев и трав. Лица их помечены неизвестными знаками, наспех нарисованными краской на коже. Они так же стишились. Лишь глаза посверкивают желтоватыми огоньками. — Степь любить эти дети... — говорит одна из них на ломаном человечьем языке. — Степь... Степь... — хором повторяют остальные. — Степь… — вторит им ветер. — Степь… — шепчет трава. И даже само закатное небо, кажется, присоединяется к общему ликованию, бормоча: — Степь… *** Незадолго после ухода местного доктора, дверь приотворяется снова. На пороге стоит молодая девушка, хозяйка дома. Глаза то ли сонные, то ли пьяные. Взгляд уплывает куда-то вдаль, с трудом фокусируясь. На губах легкая и какая-то полудетская улыбка. Медовые волосы собраны в импровизированную причёску, состоящую из множества переплетённых и недоплетённых кос. Одежда на этой юной особе, мало сказать, странная… Будь её гостем не Данковский, а кто-то лишённый совести, выход в таком виде мог закончиться плачевно. Юбка, сплетенная, по-видимому, вручную из больших лоскутов ткани (А, может, и из штор в самом деле?), была подвязана сбоку на совсем тонкой веревочке, оставляя почти полностью открытой правую ногу. Живот не прикрыт ничем. Вместо блузки или хотя бы майки, много раз обмотанное и даже каким-то образом переплетённое тканое нечто. Девушка улыбается, замечая, что её наряд заставляет столичного гостя покраснеть. — У вас только что кто-то был? — спрашивает с детской невинностью эта экстравагантная особа. Данковский пожимает плечами, недоумевая, как Бурах успел так быстро сбежать по лестнице, не попавшись ей на глаза. — Да нет… Показалось вам. Может, ветер… — он встаёт и деловито закрывает окно. Заодно замечает, что вечерний воздух действительно обдает холодом. Покрепче застёгивает плащ чуть ли не до самого верха. Девушка смеётся одними губами: — А мне кажется, что был… Травами пахнет. А раньше не пахло. Я, знаете ли, люблю запах трав… — она подходит поближе и улыбается ещё больше, замечая на столе склянку с тёмно-зеленым отваром. — С убивцем, значит, нашим общались… Данковский напрягся. Стоит, не двигаясь. Девчонка смеётся: — Да ладно… Не бойтесь так. Никому я ничего не скажу. — улыбка её становится немного грустной. — Кажется, дотронусь рукой, и вы рассыпетесь… Что-то во мне вас так смущает? Небось, не ходят у вас в Столице так… — Не ходят. — Эх… Но у меня другой одежды-то и нет… Папенька мой давно почить изволил… Вместе с маменькой… Живу тут одна. Одежонку сама себе мастерю. Красиво ведь… Дом мой, кстати, называется Омутом… Если вы раньше не заметили. Люди здесь сны разные видят. Странные. Одурманивает он, говорят. Но всё это сказки местных детишек. На самом деле здесь дом для гостей… Только гости эти тут нечасто бывают. Единственное развлечение, когда они приезжают… Ну а сны здесь иногда и правда случаются. Вещие. Мне как-то раз снилось, что бреду я, дескать, по кладбищу. Но не нашенскому, а по чужому какому-то. Может быть, по Столичному. И вижу на талом снегу груду костей. Раньше мне всё казалось, что это мои косточки. а сегодня увидела вас и думаю: а, может, и ваши… Но сны эти далеко не только в моём доме видятся. Мария, дочка Каиных, вон, тот же сон видела. Да и Анна, певица наша… Бакалавр молча отходит в сторону шкафа, какое-то время копается в нём и достаёт коричневатый, более светлый на вид, плащ. — Это мне что-ль? — девушка немного опешила. В следующую секунду ей на плечи уже приземляется новое приобретение. Непривычно тёплое, непривычно длинное. — Угу. — сухо кивает Данковский. — Раз нет у тебя, говоришь, одежды другой… — Спасибо… — несмотря на свою любовь к нарядам куда более яркого и откровенного свойства, эта странная персона довольно закутывается в новое приобретение. — Спасибо вам. Сколько гостей было, а никто никогда не дарил ничего… Все только себе забирали. Говорили: “Шьешь? И нам сшей…”. А я и шить-то не умею толком, не учил никто… Я только так могу, для себя. Сплетаю разные лоскуты как косичку… И получается что-то. А ещё… У вас там в Столице, наверно, много добрых таких… А у нас все какие-то грубые… Или злые… Или странные. Ребёнком я любила по Степи гулять. Любила Степь-матушку… И сейчас люблю. Да только больно Степь-матушка зла на нас. Столица так на людей не злится… Даниил пожимает плечами, про себя отмечая: слушать байки про Степь ему уже порядком поднадоело. — Говоришь, зла Степь на вас? — Да… Болезни на нас насылает… Злится… А болезнь-то страшная… Кажется, она покарать нас хочет за что-то… А карает она страшно… Сколько умерших было в прошлый раз… Тьма… Вон и мой папенька окочурился… — Соболезную… — не столько действительно соболезнуя, сколько не зная, как продолжить с ней разговор. Девушка пожимает плечами. — А до этого я мечтала Травяной Невестой стать… Знаете, есть такие у нас? Танцуют себе в Степи. Все травами увешанные. Красавицы… — Мне больше интересно насчёт болезни… — Бакалавр нехотя прерывает её. — Что это такое? Кого ни спрошу, все дают очень расплывчатые характеристики. Чума? Не чума? Какая-то разновидность… — Я не знаю… — собеседница с горечью потупила глаза. — Откуда ж мне про болезни-то знать?.. Знала бы, помогла… Знаю только, что зовут её все наши Песчанкой. Убивает она быстро. А иногда долго. Как ей самой хочется. Разумная она. — Но как болезнь может быть разумной? — Не знаю… Да только чувствую иногда на себе её взгляд. Холодный такой. Насквозь пронизывает. Ищет кого-то… Наши не так смотрят. Наши грубые, но с теплом… А это… Когда такое случается, тебе вдруг хочется обернуться… И видишь: нет никого. Или стоит какая-нибудь детвора да хихикает. Про такое у нас говорят: “Шабнак на тебя посмотрел”. — Шабнак. Демон-людоед. — Данковский скептически хмыкнул. "Всё ясно". — Ага. Ну, не демон, а сама смерть ходячая. — Смерть, значит. Ещё лучше.