Разыграй карту

— С сегодняшнего дня расследовать дело будете вы, Яков Платонович. В городе творится черт знает что! Газетчики потешаются над полицией! Мне утром губернатор столько наговорил, вам и не снилось. Мне ясно дали понять, что наверху недовольны нашей работой. От следствия ждут результатов. Третье убийство меньше, чем за месяц, да какое! Не кухарку прирезали, а самого... кхм... мда... Штольман, успевший во время тирады выйти из-за стола навстречу спозаранку нагрянувшему в участок градоначальнику, силился вычленить из потока слов важную для себя информацию. Он и сам явился на службу раньше времени, а Коробейников и вовсе спать не ложился, но сыщик никак не ожидал увидеть в кабинете Трегубова. — Николай Васильевич, дело, которым я сейчас занимаюсь... — Отставить «Николай Васильевич»! — воскликнул градоначальник. — Дело об убийстве вашей этой как её...? — Кукушкиной. — Да, именно. Передадите Увакову, уверен, с Кукушкиной он справится, — для убедительности Трегубов пригрозил пальцем. — Найдите мне этого Робин Гуда. — Робин Гуда? — Вы что же, Яков Платонович, газет не читаете? — Сегодня пока не успел. Трегубов оббежал взглядом Штольмана и Коробейникова. — Чем вы тут занимаетесь? Почитайте, как нас полощут в печати, особенно мерзавец Ребушинский. Когда-нибудь мое терпение иссякнет, и я прикрою чертову газетенку! — Он раздраженно потряс кулаком. — Уваков передаст все бумаги. Поезжайте на последнее место преступления, найдите зацепки, свидетелей, какая-нибудь старуха, в конце концов, наверняка, что-нибудь слышала или видела. Раскройте мне дело, пока Петербург не утонул в крови! И вот что, — уходя, добавил Трегубов, — обо всем докладывайте лично мне, Яков Платонович. Градоначальник так сильно хлопнул дверью, отчего портрет царя за спиной Штольмана покосился на один бок, а Коробейников поежился и прихлебнул остывшего чая. — Яков Платонович, — обратился Антон Андреевич, и когда судебный следователь повернулся к нему, продолжил: — Анна Викторовна, получается, права была вчера. Она предупредила о третьем убийстве, а мы ей не поверили. Штольман свёл брови к переносице, мрачно посмотрел и проскрежетал: — Делом займитесь, Антон Андреевич, что вы только кренделями да чаем заняты! Заберите прямо сейчас у Увакова всю документацию и отдайте ему дело Кукушкиной. Сыщик сорвал с вешалки пальто, захватил трость. — А вы куда? На место преступления? Так ведь там уже все осмотрели... тело повезли в больницу. — Вы лучше узнайте, куда тело доставили и проследите, чтобы Скрябин делал вскрытие. Скажите ему, что мне срочно нужны сведения, самое позднее к вечеру, и пусть он напишет подробный отчет, где сравнит убийства Каменской и Ефремова. Коробейников нахмурился. — Вы серьезно полагаете, что дела связаны? Но какой мотив? Последний, может, и знал Каменскую лично, но вот Ефремов — сомневаюсь. Их ничего не связывает, — уверенно заявил помощник. — Делайте, что вам говорят, Антон Андреевич. Штольман покинул кабинет, а Коробейников, спрятав за щеку крендель, схватил со стола бумаги и помчался к Увакову. Дело Кукушкиной не столь интересное, в отличие от дела Робин Гуда. Надо же, как газетчики окрестили убийцу! В то же время судебный следователь велел ехать на Малую Морскую. Он словил себя на мысли, что едет туда уже второй раз за месяц, затем устало потер лицо и прикрыл глаза, вспоминая вчерашний разговор с Мироновой. «Будет ещё одно убийство». Откуда она знала? Подозревать ее — глупо, она не выглядит убийцей, хотя за время своей практики Штольман чего только не повидал, однако три последних убийства были совершены точно, аккуратно и хладнокровно, а если учесть комплекцию Ефремова и последней жертвы, женщине не справиться, по крайней мере, одной. В любом случае, это не она. Анна Викторовна, конечно, создает впечатление странной барышни, чего только стоит ее поход в бордель, поступок переплюнул даже их знакомство на перроне и разбитое зеркало в театре... нда, а он-то думал, его уже ничто не удивит, разве что Нина, но то — другое. Так откуда ей стало известно об убийстве? Не приснилось же, совсем смешно. И как бы Штольман не поджимал губы, ему польстила высокая оценка миловидной барышни о его способностях раскрывать преступления, а вот Увакова, давнего соперника, она, наоборот, принизила. Утро раннее, поэтому ничего удивительного, что горничная отказывалась впускать Штольмана и грозилась позвать Степана. Каким таким Степаном пугала служанка, сыщик не знал, да и вникать не хотел, потому выставил вперед ногу, дабы бойкая прислуга не закрыла перед ним дверь. — Да нельзя, куда вы! — удивленно воскликнула служанка. — Спит барышня, не вставала. — Ну, так разбудите, — велел сыщик и указал тростью в сторону предполагаемой спальни. — Да как же! Не положено! — Вы вот что, — закрывая за собой дверь и показывая тем самым, что никуда не уйдёт, распорядился судебный следователь, — скажите Анне Викторовне, пришёл Штольман. По решительному лицу горничной сыщик понял, что так легко она не сдастся, и уже приготовился к словесной баталии, как из спальни выплыл сонный Петр Иванович. Он услышал в коридоре переполох, полежал в постели в надежде на Степана, но тот явиться не желал, тогда пришлось ему вылезать из теплой, нагретой кровати, тем более что незваным гостем оказался сам Штольман, и быстро приводить себя в порядок. Ну, дела! Еще ночью Аннетт в расстроенных чувствах пересказывала холодную встречу с сыщиком и клялась больше никогда его не видеть, и вот те на — девять утра, а он уже на пороге. — Яков Платонович, в такой час? — хриплым после сна голосом спросил Миронов и продолжил вести неравную борьбу с халатом. — Что-то случилось? — Прошу извинить, Петр Иванович, за ранний визит. Мне нужно поговорить с Анной Викторовной. «Любопытно», — промелькнуло в голове у дяди. — «На попытку извиниться мало похоже». — Барышня спит, — вмешалась упрямая служанка. Анна действительно спала, легли они поздно, все пытались вызвать дух Белль, столько свечей извели понапрасну. — С Анной Викторовной? Дело, по всей видимости, не терпит отлагательств... — проговорил Миронов, потуже завязал пояс и обратился к горничной: — Домна, попроси Аннетт зайти ко мне, скажи, Яков Платонович здесь, да вели Степану, куда он, кстати, запропастился?, в кабинет кофе подать. — Слушаюсь, барин, — ответила женщина и перед тем, как скрыться в длинном коридоре, бросила недовольный взгляд на Штольмана. — Яков Платонович, пройдемте, не будем стоять в дверях. Уверен, Аннетт не заставит себя долго ждать. Что вас к нам привело? — Совершено убийство. — Убийство? — Петр Иванович вскинул голову и нахмурился. — Причем же здесь Анна Викторовна? — Простите, Петр Иванович, но я бы хотел поговорить лично с Анной Викторовной. Миронов открыл дверь в кабинет и пропустил судебного следователя. — Конечно, понимаю. Позвольте спросить, следует ли мне обратиться к услугам адвоката? По тону было ясно, что вопрос прозвучал насмешливо, и потому Штольман позволил себе коротко улыбнуться, успокоив тем самым родственника. Тем временем Анне снился кошмар. Одеяло сбилось, а подушка слетела на пол. На лбу выступила испарина, искусанные губы, не переставая, шептали: «Нет, пожалуйста...». Она металась по постели в тщетной попытке избавить от боли, горячим свинцом растекавшейся по телу. Она и не думала, что можно так кричать от боли, словно плавятся внутренности, а в рот тебе залили раскалённое масло, по ногам струится кровь, но ты уже не чувствуешь конечностей. Белль молила о смерти, но такой исход был бы слишком гуманным для той, что обвинялась в ереси. Палачи мучали, истязали ее, смрадный воздух в темнице пропитался смертью. Она знала, что он стоит в темном, дальнем углу и смотрит, следит, надеясь, что Белль сдастся. Милорд очень зол. Он щёлкнул пальцами и приказал подготовить «испанский сапог». Упрямая девчонка. Ее никто не спасет, она в его власти. Ее девственное тело, которое он готов был боготворить, извивалось под грубыми ручищами палача, пока тот устанавливал очередное орудие пытки. Волосы, некогда шелковистые и пушистые, теперь сальные и тонкие, спутались от грязи и поблекли, в них торчала солома. От нее пахло потом, кровью и рвотой, и все-таки он все еще стоял здесь. Ей достаточно сказать одно слово, и все мигом закончится, он сам казнит палача, мучившего ее вторые сутки, но Белль упряма, как ослица. Она продолжает кричать, пелена слез застилает глаза. Когда на ее маленькой ножке захлопывается «сапог», она теряет сознание. Анне приходится пробиваться через толщу черноты, как она замечает вдали свет и идет на него, вот только не просыпается, а оказывается в холодной темнице в теле Белль. Опять. У нее открытый перелом ноги, вокруг раны болтаются лоскутки кожи, и Белль жалобно поскуливает, возле нее бегают жирные крысы, но девушка не обращает внимания. Руки сильно дрожат. Лязгает замок, и она вжимается в холодный камень. Белль щурится от факела, отворачивает голову и здоровой рукой прикрывает лицо — слишком долго она провела под землей, ее голубые глаза привыкли к темноте. — Белль. Она вздрагивает, а вместе с ней и Анна, и как бы Анна ни стремилась разглядеть лицо мужчины, Белль не поворачивает головы. — Убирайтесь! Анна слышит, как человек делает тяжелый шаг и хватается за прутья решетки. Почему он не выпустит ее? Почему не спасет? — Пожалуйста, Белль... Она резко вскидывает голову, и перед глазами все плывет. Единственный факел не может охватить всю площадь камеры. — Если, — у нее дрожит голос от холода и боли, кружится голова, — вы увидите меня в следующей жизни, пройдите мимо. Он кивнул, скорее для нее, чем для себя. В тот же миг Анну заволокло, словно в воронку, она распахнула глаза и поморщилась от яркого света, бившего в глаза. Анна вздрогнула от вскрика горничной, трясшей ее все это время за плечо: — Барышня! — Домна... — с облегчением выдохнула та и выпрямилась на подушках. Неужели кошмар закончился, и она снова в своем теле? Анна внимательно себя оглядела и ощупала. — Что случилось? — Говорю же, Штольман к вам пришел. Домна от неожиданности отступила, так резко поменялась в лице Миронова, словно не она на нее сейчас взглянула, таким темным и жестким показался ей взгляд. — Что ты сказала? — Штольман здесь, хочет вас видеть. Я ему говорила, вы спите, а он ни в какую, — назидательным тоном отвечала женщина, — ждет у Петра Ивановича. Ваш дядя его принял. Анна поднялась. Тело болело, будто всю ночь пытали, избивали плетьми, только что «испанский сапог» не применили. Она зачем-то бросила взгляд на руки — мягкие, белоснежные, без единого шрама, в отличие от рук Белль, а потом посмотрела себе под ноги — ни царапины. — Приготовь платье. Домна тотчас бросилась исполнять приказ и не заметила застывшего в зеркале отражения.