Любовь двух святых узников

      «Мне следует начать петь прямо сейчас, иначе я действительно сойду с ума, — твёрдо решила Консуэло. — Моё возвращение к собственному призванию, к тому, что возвышает моё сердце, унося его в далёкие миры придуманного легендарного прошлого, вырывает из юдоли земных скорбей, помогая черпать силы души у любимых героев, чьи мужество и стойкость восхищают меня, придаст моей душе энергии, чтобы пережить всё то, что предопределено мне здесь судьбой. Это не позволит мне забыть о второй половине смысла моей жизни. Да, пусть на какое-то время я буду уходить от реальности, но это не явится побегом, продиктованным страхом. Напротив — такие акты погружения в вымышленную действительность напомнят мне о том, что и во мне самой есть неиссякаемый источник терпения, самообладания, смелости и благоразумия. Они проходили испытания гораздо тяжелее — выбирались из геенны огненной, куда низвергали их разгневанные боги, сжигаемые пламенем зависти, ревности, шли сквозь преисподнюю, не оборачиваясь и отдавшись на волю небесных духов, лишались тех, кого любили, множество раз им грозила гибель… И четыре из них я уже сумела преодолеть, не сломавшись и не отчаявшись. Первым была смерть моей матери. Я сделалась сиротой, у меня не осталось никого, ни одной близкой души во всём белом свете, кроме Андзолетто, и он стал мне опорой, он отирал мои слёзы, когда я не выдерживала всей тяжести горя, и могла разрыдаться совершенно внезапно, но в его объятиях я успокаивалась. Я понимала, как бывало ему трудно и непривычно выносить эти страшные муки моего сердца — ведь дотоле я не проявляла таких сильных чувств — а особенно теперь — когда я знаю, что он не любил меня по-настоящему — его чувство было чем угодно, но только не любовью — мне думается, должно быть, временами это было и вовсе невыносимо, и потому сейчас мне даже жаль его — если Андзолетто приходилось совершать над собой такие усилия — пусть и не каждый раз, когда моя голова лежала на его плече, но, я полагаю, что это происходило довольно часто — но я ничего не могла поделать с собой. Слёзы лились помимо моей воли. Но я знала, что так рано или поздно случится. Я видела, как мучилась моя мать и осознавала, что конец уже близок, и была готова к этому. И потому я плакала совсем нечасто, хотя всё же эти редкие приступы и готовы были разорвать мне грудь и ослепить мои глаза. Но с течением времени эти приступы становились все тише и постепенно сменились светлой грустью. Но я никогда не забуду те несколько лет душевных мук, что вначале были нестерпимы. Вторым и самым тяжким стала неверность моего первого возлюбленного. Как в сердце такого же простого, бедного, как я сама, мальчика-сироты — могло таиться столько жестокости? Лучше бы нашей встречи не было вовсе. Зачем господь свёл нас в той злосчастной церкви и открыл моё сердце для первого чувства? И неужели жажда славы и богатства до такой степени застили его глаза и сделали бесчувственной его душу? Я не могу найти ответа на этот вопрос, потому что его не существует… Третьим, и, как я осознала потом — легчайшим из всех — было прощание с театром — ведь я способна получать удовольствие от своего ремесла, не требуя взамен ни платы, ни аплодисментов. У меня не было иного выхода кроме как расстаться со сценой навсегда — ибо я не знала, появятся ли у меня ещё когда-нибудь силы и желание вновь проживать каждую роль как свою жизнь, превращаться в свою героиню, отдаваться образу всецело, без остатка — потому что иначе я не могу — тогда моё ремесло потеряет свой смысл, своё истинное предназначение. Четвёртым была мнимая кончина того, кто, появившись в моей жизни вновь и взяв меня за руку, стал звездой, освещающей моё сердце. В глубине своей души я знала, что он ушёл не навсегда, что он вернётся. Я была готова хранить верность нашей любви и чтить память Альберта. И господь воздал мне за это — мой избранник стал тем, кто в своём физическом воплощении и до сего дня ведёт меня по дороге бытия. Да и может ли земной плен, эта каменная тюрьма сравниться хотя бы… с яростью Зевса-громовержца, что испепеляет неугодного единым взглядом? Ведь начальник этой крепости — всего лишь человек, что стоит ниже любого языческого и греческого идола. Да, по своему происхождению я и он равны — нас сотворил обладатель высшей силы. Но мы не равны по духу. Я не однажды преодолевала стремление сдаться, сломаться под ударами судьбы, я падала без чувств от этих ударов, но я принимала помощь добрых людей, не стесняясь признавать себя слабой, понимая, что это не навсегда, что сейчас мне нужна поддержка, но дальше, через время, я смогу идти сама, и я предпринимала все усилия, чтобы встать, я вытаскивала себя за волосы. Я понимала — и убеждения мои не изменились и до сей поры — что месть унижает человека, делает его своим пленником, становясь смыслом его жизни, обедняет и в конце концов уничтожает его внутренний мир, сжигает изнутри, ожесточает и погружает во мрак душу и потому у меня не возникало даже мыслей расплатиться с теми, кто заставил меня страдать. Я знаю, что судьба сделает это своим способом, в своё время, и воздастся всякому по делам его. Да, хозяин здешней крепости пользуется своими безграничными властью и авторитетом, уважением, основанными на страхе, злоупотребляя ими в самых худших своих проявлениях. Но он не сильнее всевышнего, как никто не сильнее. Человеку не дано быть могущественнее творца. Более того — всевластие хозяина этой крепости проистекает из тьмы, а грешные помыслы — признак слабости воли и душевной лености, тогда как владычество создателя зиждется на любви к людям, на стремлении прощать их и, глядя в самую глубь сердца, и, видя там — пусть на самом дне — еле заметные, почти неуловимые, грозящие вот-вот погаснуть — чистоту и свет, помогать в самых мелких, самых несмелых, но праведных начинаниях, и этим власть создателя безгранична. Тех же, кто отдал свою душу мороку — он тихо оставляет медленно и незаметно для них самих погибать, осознавая, что все усилия наставить такого человека на путь истинный будут тщетны. Но он всегда готов принять раскаявшихся, и в этом заключена часть его великой силы. Если годы этого плена сломят меня, заставив затаить ненависть на этого человека и лелеять в своей душе план того, как я могла бы отплатить этому извергу — господи, дай мне надежду на то, что я когда-нибудь смогу вновь прийти к тебе с повинной головой, не успев претворить свои думы в жизнь. Сейчас же мой страх перед этим человеком не оправдан с точки зрения создателя всего сущего. Да, я отдаю себе отчёт в том, что случиться может всё, что угодно, что мир несовершенен, что пути бога неисповедимы, что законы его порой исполняются не так, как представляют это себе почитающие его, но я прошу тебя, создатель — не дай мне забыть о твоей высшей справедливости. Если этот ад закончится только с моей смертью — мне не останется ничего, как принять данность. Я не смогу ничего сделать. Но я всегда должна помнить, что существует суд небесный. И в горнем мире мы не окажемся рядом — ибо, даже если оба мы грешны, то я до сей поры никогда не причиняла зла людям сознательно, и масштабы моих прегрешений, коли оные найдутся — уступят дурным деяниям этого изувера, и я верую в то, что не нарушу свой внутренний кодекс, продиктованный мне самой природой, заложенный во мне, кажется, с самого моего рождения. Но если всё же через эти пять лет я останусь жива — сии испытания не будут вечными, они не продлятся до самой моей смерти. Всё завершится в этот же день этого же месяца. Начальник крепости будет обязан выпустить меня отсюда — иначе он сам предстанет пред служителями Фемиды. Да, он может прибегнуть к подкупу, к запугиванию, обернуть всё против нас — своих жертв — и добиться оправдательного приговора. И, всего вернее, так и случится, коли этого человека обуяют ещё более развратные и извращённые вожделения, кои я даже не осмеливаюсь вообразить себе. Но есть ещё на земле добропорядочные натуры. Они, как атланты, держат на своих плечах тяжёлые камни хрупкого равновесия добра и зла и нередко вступают в ряды служителей закона и, помимо своей главной цели — наказывать виновных — видя самоуправство, начинают противоборствовать ему. Да, их уничтожают — как нас, учиняя такие же тихие и жестокие расправы — словно императоры и короли — над неугодными. Но только совершается это в условиях такой секретности, сквозь завесу которой любому газетчику незачем делать даже попытки проникнуть — слишком мелок масштаб таких бедствий. Иное же дело — истории государственной важности, где замешаны первые лица правительства и их приближённые. Наши фотографии теперь на титульных страницах любого хоть сколько-нибудь крупного и уважающего себя — господи, как же смешно и горько звучат в их отношении эти слова! — издания. Каждый считал своим долгом высказаться, выразив свою ненависть и презрение к нам. И причина этого более чем ясна — за эти снимки платят баснословные суммы ассигнаций — словно это наши головы. А если ещё к этим «портретам», кроме заголовка и подписи, добавлен какой-то текст — высочайшее вознаграждение автору будет обеспечено. И позирование для того, чтобы поместить запечатлённое на главные полосы всех газет, было настоящей, отдельной пыткой для каждого из нас. Мы должны были сидеть недвижно, выдерживая насмешки и издевательства работников королевской полиции и фотографов. Но всё это только ещё строже воспитало во мне и во всех нас силу воли. А такие же люди как хозяин этой тюрьмы, боятся честного суда над собой как огня. И, если не на земле — где нередко сами законы являются преступлениями — то в чертогах бога — ибо подобных нечестивцев господь карает по всей строгости, и они сами подвергаются тем же пыткам, что учиняли со своими жертвами. И эти пытки длятся вечно. Никто не уходит от этого суда. Но как же трудно мне убедить саму себя в способности справиться со всем, что мне предначертано пережить здесь… Но, быть может, это оттого, что пока я успела лишь подготовить себя к возобновлению занятия искусством, данным мне свыше. Мне нужно как можно скорее переходить к действиям. И я сделаю это прямо сейчас. Но сначала я должна увериться в том, что мои губы и язык по-прежнему не утратили навыка в случае необходимости произносить речитативы быстро и чётко, а голос помнит все ноты и не лишился умения переходить от самых высоких нот к самым низким — дабы явить миру все душевные перипетии своей героини, продемонстрировать то, как подчас нелегко, мучительно даются ей судьбоносные решения, показать её слёзы и великую решимость ради собственного счастья, собственного светлого грядущего, исполнения своей заветной мечты принести в жертву чувства тех, кто беззаветно поклоняется ей, почитая подобно божеству».