Любовь двух святых узников

      Но больнее всего для нашей героини было обнаруживать, что очень многих из тех, кому она доверяла более всех остальных — как могла доверять до этого только Альберту и считала самыми преданными соратниками — оказалось так легко переманить на другую сторону — предложив высокий пост, совершив подкуп, искусив властью и деньгами, а порой в ход шло и всё вместе — для упрямых и непокорных. О последних обстоятельствах Консуэло догадывалась интуитивно — внимательный читатель, имеющий хорошую память, поймёт, о чём идёт речь — эти сытые улыбки, говорящие об обогащении за счёт быстрого восхождения к вершинам власти и самодовольные, наглые выражения лиц говорили сами за себя.       В горьком удивлении она не могла поверить всему тому, что слышит от тех — в том числе и о ней самой — кто подчас ещё вчера или каких-то несколько дней назад так самозабвенно клялся, положив одну руку на Священный Устав Ордена, а другую — на левую сторону груди — хранить преданность заветам братства до смерти. Они приписывали ей ровно те пороки, которые теперь выказывали сами.       Раз за разом будучи поражаемой тем, насколько далеко могут зайти человеческая подлость, двуличие и жестокость, Консуэло непрестанно качала головой, губы её приоткрывались, а по щекам текли слёзы, затуманивавшие взгляд, и со временем она даже перестала думать о том, чтобы сдержать или вытереть их. Веки у Консуэло распухли, а белки покраснели. Поначалу глаза её при взгляде на каждого из этих людей, проходивших перед ней бесконечной чередой, расширялись от рвущих душу на части искреннего удивления и потрясения. Она видела, как стены их братского мира ломаются и осыпаются сами по себе, как в воздухе кружится пыль от разлетающихся стен и стёкол белого, светлого и красивого здания — лучше и благороднее любого дворца — что возводили все они, верующие в счастье, с такими старанием и тщанием, подбирая каждое слово и фразу, и даже интонацию голоса — которое оказалось слишком хрупким, не выдержавшим напора алчности и лицемерия, и вокруг неё становится всё меньше готовых идти рядом, за руку, плечом к плечу, до самого конца. И эти бреши превращались в огромные чёрные дыры, сквозь которые чудовищный ледяной ветер уносил надежду на лучшее будущее и продолжение самой жизни.       Постепенно, с течением времени Консуэло перестала ждать от каждого из них чего-то иного и обречённым, уставшим взглядом встречала этих людей, восходивших на трибуну, и всякий раз её ожидания оправдывались, и в какой-то момент она, ощущая солёные ручьи, всё текущие и текущие по её щекам и губам, уже перестала поднимать голову, чтобы смотреть в глаза тем, кто в своё время жестоко лгал, заслуживая доверие, но, сейчас вонзал в душу Консуэло кинжал за кинжалом.       Опустив глаза, она лишь беспомощно, но в то же время в невероятном напряжении всего тела — по причине всё новых и новых приступов слёз — перебирала пальцы правой руки пальцами левой, сложив их на коленях. Плечи её были опущены, а некогда выученная часами репетиций безупречно ровная осанка забылась ею, казалось, навсегда. И вначале Консуэло напоминали, чтобы она смотрела в глаза каждому человеку, пострадавшему от её в высшей степени чудовищных деяний — ибо обратное было нарушением закона — но, видя, что преступница не повинуется — всё грубее и очень быстро перейдя на крик — заставляли, а порой подходили и насильно, взяв за подбородок, заставляли лицезреть бесстыдные взгляды предателей — в уверенности, что ей перестало хватать смелости, что страх перед неизбежным наказанием сковал всё её существо.       И ложь из уст бывших «верных святым заветам» была не трусливыми ударами в спину, но смелыми и открытыми стрелами, попадавшими в самое сердце.       Да, незыблемым основанием, фундаментом их союза по-прежнему оставалась личность Альберта Рудольштадта, и вера Консуэло в стойкость и волю своего сподвижника была непоколебима.       Но что могла дать эта твёрдая убеждённость, когда, как и сейчас, их разделяла граница между странами, и, как уже знает наш любезный читатель, ей не была известна судьба её избранника — быть может, он сейчас вот так же сидел перед судьёй, был так же бессилен, и при взгляде на каждого изменника, как нельзя искуснее сыгравшего свою роль — его душили тихие слёзы, а сердце холодело от тающей надежды, одиночества и безысходности, подступавших всё ближе? При всей масштабности и исключительности своего духа перед лицом закона тогда он потерял бы всю свою силу, всё своё влияние.       Да, думала наша героиня — в стенах каземата она сможет вполголоса шептать свои новые проповеди и сочинять, сохраняя в памяти, стихи и музыку во славу создателя, что подарил им несколько лет немыслимо опасного, но столь сладостного труда, однако эти строфы и песнопения могут никогда не выйти за пределы её камеры — грядущее в виде смерти в стенах тюрьмы представлялось ей очень вероятным.       В одночасье рухнуло всё. Консуэло лишилась половины смысла своей жизни. Сердце её было разбито и разлетелось на мелкие прозрачные холодные осколки, красные от крови, что застыли в хаосе и тишине, пустоте и забвении на холодном белом полу среди пыли той руины, что осталась от прекрасного дома, возводимого орденом все эти годы.       Она не могла бы твёрдо поручиться также и за стойкость собственного духа — если бы в жизни Консуэло не появился такой человек как Альберт Рудольштадт, если бы однажды она приняла решение идти по этому пути в одиночку. Но рядом с ней всегда незримо присутствовал он — и именно эта поддержка помогала ей сейчас оставаться в живых и не поддаваться душевной слабости, искушению роптать о своей несчастной доле, а страх закончить свои дни в окружении четырёх серых каменных стен временами отступал, чтобы дать отдых её сердцу, и без того истерзанному тревогами об участи её избранника и главного сподвижника.       Но более всего нашу героиню пугала и вселяла разрывающую грудь тоску казавшаяся ей не менее возможной перспектива грядущего — того, что её любимый уйдёт в мир иной также в застенках, в невыносимом одиночестве, в неведении о судьбе своей избранницы, и Консуэло не будет дано облегчить его муки объятиями и касаниями губ. Но она знала, что за тысячи километров сможет ощутить приближение скорого конца своего сподвижника и чувствами и мыслями сопроводит его душу в последний путь с обещанием уйти вслед, которое, несомненно, в этом случае исполнится очень скоро. И это будет настоящая смерть, но не то, что случилось с Альбертом годы назад. Тогда она будто заранее знала, что он не уйдёт навсегда — что первый чёрный ангел пройдёт между ними, чтобы соединить их сердца ещё крепче, и эту тонкую, невидимую, прозрачную нить не смогут разорвать уже ни второй тёмный страж, коему суждено увести его последним, безвозвратным путём, ни сам дьявол.       «Но даже если нам обоим удастся выжить и нас освободят из заточения — кто останется с нами? И сколько будет нас? Быть может, не все из нас переживут заключение. Я более чем уверена в этом. К тому же, не каждый из нас имеет такое крепкое здоровье, чтобы выдержать эти сырость, полумрак и отсутствие солнца в течение стольких лет. Кого-то могут замучить до смерти, а иные в страхе преследования бегут или, вконец обессиленные и запуганные, сломленные, оставшиеся одинокими — перейдут на сторону зла, и тем самым также предадут заветы ордена… Да и человеческие души в большинстве своём не приспособлены к столь долгому плену в тишине и одиночестве — они созданы быть свободными, а в особенности душа моего избранника… — думала она обречённо, садясь в тюремный экипаж в сопровождении двух безразличных, словно и в самом деле не имевших души — конвоиров в серой форме с сонными, пустыми, полуопущенными глазами — ведь их «подопечная» не проявляла ни малейшего непокорства. — Господи, дай нам сил и храни Альберта. Пусть его минует чаша сия», — по причине того, что надзиратели держали руки на её плечах, Консуэло сложила свои тонкие пальцы в молитве мысленно.       И даже если оба они выйдут на свободу (да, разумеется, в отношении Альберта — если бы она и впрямь узнала о том, что её любимого схватили и осудили — Консуэло могла бы надеяться лишь на чудо, но временами, когда она размышляла о подобном грядущем — эта надежда превращалась в веру и была сильнее любых страхов и тревог) целыми и физически невредимыми — ибо души их неизбежно будут искалечены этим долгим пленом, но она лишь молилась о том, чтобы сердца их не очерствели — то что они смогут сделать в обществе тех, кто останется в живых и сохранит рассудок, пережив эту чудовищную облаву, начавшуюся после вопиющего числа разоблачений и доносов? Ведь отныне им будут закрыты дороги в те страны, где была замечена их преступная деятельность. Куда они пойдут, что будут делать?..