Любовь двух святых узников

      Внезапно, несколько мгновений спустя после того, как палач ушёл, унося на руках Марию — громкий, беззастенчиво заявляющий о себе железный грохот в самом начале коридора заставил Консуэло ещё сильнее сощурить глаза, но всё же не вселил страха. Первая ночь, проведённая в крепости, подарив отдых её душе, воскресила в нашей героине такое качество как настороженность, приобретённое за годы крайне опасной миссии, не лишив притом самообладания и поэтического таланта замечать в явлениях, людях, предметах и мелких деталях окружающей действительности божественную красоту — часто незаметную для людей, чья жизнь не была связана с искусством и творчеством, и не забывать о своей нежной, трепетной и всегда в известной степени печальной и какой-то надрывной любви к Альберту — порой она даже намеренно пробуждала в себе самые дорогие её сердцу воспоминания и представляла, что всё происходит наяву — в самые тяжёлые минуты подобный намеренный самообман помогал нашей героине забываться и восполнять сердечные силы.       Два человека в серой форме, лиц которых новоявленная пленница ещё не могла хорошо рассмотреть, неторопливо обходили коридор с обеих сторон, катя перед собой небольшую металлическую тележку с тем, что здесь, как можно было понять, называли посудой, наполненными каким-то варевом. Тарелки больше походили на старые, местами ржавые миски, из которых кормили бездомных собак, деливших свою трапезу с крысами; чашки же были самой примитивной формы — прямые и круглые, с полукруглыми же ручками — каких нет ни в каких иных местах.       — Эй, честной народ, подъём! Завтрак подоспел! , — громко, зычно и медленно, нараспев, словно ярмарочные торговцы, зазывающие добрый люд сметать с прилавков расписные детские свистульки и леденцы-петушки, стоящие по три копейки за штуку — растягивая каждое слово, одновременно поворотом головы окинув взглядом всё пространство узкого каменного коридора, прокричал один из них.       Запах, исходивший от «пищи», что дымилась в каждом из «блюд», ещё издалека показался нашей героине весьма сомнительным. Однако другого Консуэло и не ожидала — она не была настолько наивной и понимала, что здесь её ждут совсем не те условия, что некогда обеспечил ей за внушительную плату короля владелец крепости Шпандау, но их полная противоположность.       «Надеюсь, что я смогу есть то, что подают здесь, каждый день, — подумала она. — Ведь иначе я умру. И пусть это небольшое унижение позволит мне дожить до конца моего срока и станет самым страшным страданием, которое мне придётся пережить здесь. Но сердце моё чувствует, что это — лишь начало моих мучений».       Вскоре двое мужчин, обходя всех узников один — с левой стороны, второй — с правой по обеим сторонам казавшегося бесконечным коридора, и, не преминув отпустить несколько непристойных замечаний в адрес осуждённых девушек и женщин, оказались ещё ближе к каземату узницы и Консуэло наконец смогла рассмотреть их черты. Она вздохнула с облегчением — то были не те работники, что привели её сюда. На них была форма более скромного вида, нежели та, в которую были одеты те, кто прошлым вечером сопровождал её и ждал, пока первый — тот, что был истинным волком в человеческом обличии — откроет каземат. И наша героиня лишний раз убедилась в том, что последний был его подчинённым, а тот, что угрожал ей и напугал едва ли не до полусмерти — заправляет здесь всем. Те же, что пришли сюда сейчас — очевидно, занимали в этой иерархии одну из самых низших ступеней.       — Ну, что, красавица! Ранняя же ты пташка! А мы уже хотели тебя будить — уж больно тихо ты вела себя, — в голосе одного из них звучала всё та же сальная насмешка и уверенность в собственной безоговорочной власти и превосходстве над всеми, кто пребывал по обе стороны, казалось, бесконечного каменного коридора.       — Думали, ваше величество ещё почивать изволит, — наклонив голову как истинный представитель высшего света, с почтительно-издевательской улыбкой проговорил другой разносчик еды.       — Ой, а до чего мелкая, — с явным недовольством и презрением сдвинул брови первый, бросив небрежный взгляд на Консуэло сверху вниз, — точно букашка — и не найдёшь, пока не подойдёшь поближе. Да за тобой глаз да глаз нужен — а то того и гляди проскочишь в какую-нибудь щель и поминай как звали. А что мы такие неприветливые? , — он надул губы и опять нахмурился, изображая обиженную несмышлёную барышню. — Не понравилось, как я тебя назвал? , — на сей раз его интонация была такой, как будто он разговаривал с маленьким ребёнком, которому не больше трёх лет от роду. — Ну, знаешь, на правду-то ведь не серчают, — тон тюремщика вновь изменился и стал насмешливо-обесценивающим, — я с ним совершенно согласен. Так что, мы люди простые — говорим всё как есть. Не врём на каждом шагу, как вы — цыгане, — принижающе закончил свой монолог тот, что первым заговорил с Консуэло.       — А быть может, вам, госпожа — разрешите теперь называть себя так — коли уж выяснилось, что ты за птичка — не нравятся здешние условия? , — склонив голову как истинный представитель высшего света, с глумливой любезностью произнёс его напарник.       — Ну так и не мудрено — ты же ведь в первый раз здесь, верно? , — голос второго мужчины был наполнен каким-то предвкушением, и, казалось, вот-вот зазвенит от грядущего удовольствия, его глаза расширились и горели огнём силы и энергии, источником коей, без сомнения, была новая пленница. — Ну конечно же — видно и без всяких вопросов, — улыбаясь, всё с тем же наслаждением проговорил он. — Ну ничего — привыкнешь, — проговорил он подобно доктору, беседующему с пациентом, — у тебя ведь впереди много времени. Ты не станешь исключением — мы тебе обещаем, — в интонациях тюремщика прозвучали зловещее лукавство и вновь — злорадное, угрожающее сладкое предвкушение, — у нас есть надёжные методы. Хочешь знать, какие? Можешь ничего не говорить! По глазам вижу — хочешь! Но — нет, имей терпение — всему своё время. Лучше же один раз увидеть, а вернее — испытать на себе — правильно я говорю? А то же ведь память-то у тебя, верно, девичья? Увидишь — и тут же забудешь. Сначала здесь все ведут себя вот примерно так как ты, а потом начинают даже улыбаться, а иногда и кричат от радости — порой целыми сутками — ты только вообрази себе — до какой степени доходит восторг! Вот увидишь — с тобой будет то же самое, — на сей раз с карикатурным блаженством сказал работник тюрьмы. — Я уверен — вскоре тебе здесь понравится. Просто ты ещё не оценила всей прелести подобных мест — как некоторые — но, уверяю тебя — немногие здесь. Но посмотри же на лица остальных. На них застыла вечная улыбка. Не это ли свидетельство прозрения? Они ощущают себя самыми счастливыми людьми на земле, разве ты не видишь?! Посмотри же, как много здесь осознавших своё небывалое везение! Проникнись же их воодушевлением! Да, всё это — люди, некогда бывшие бродягами, проститутками, уличными музыкантами и прочей швалью — словом, такими же, как ты, но теперь многие из них обрели свой вечный дом! Кто знает — может быть, и с тобой будет так, что твои душа и тело останутся здесь навсегда — ведь такой нежный цветочек как ты, нуждается в постоянной защите. Верно я говорю? А что в мире может дать большую безопасность, как не надёжные каменные стены крепости? , — и он, раскинув руки широко в стороны и сделав неспешный оборот вокруг себя и с нескрываемой гордостью, блеском в глазах и самодовольной, самоуверенной и наглой улыбкой обвёл взглядом место своей службы. — Но более всего поражают здесь периоды тишины и спокойствия, что случаются всё чаще и чаще. Ты только прислушайся! — какая благодать! , — говоря эти слова, второй тюремщик сдвинул брови, запрокинул голову, закрыл глаза и сложил руки на манер молящейся на костре Жанны Д’Арк. — У всех обитающих в этом крыле впереди ещё многие и многие годы, так что со временем этот глупый ропот, крики и стоны прекратятся совершенно и наступит всеобщая благость. Райская жизнь тогда начнётся! Ведь ты мечтаешь о рае, неправда ли? Ну так вот — больше тебе не придётся молиться до самой смерти, чтобы оказаться в этих благодатных кущах. Ты хоть понимаешь, что тебя ждёт и от какого бремени ты избавлена милостью божьей? Да здесь у тебя не будет даже помыслить о возможности совершить какой-нибудь грех — посмотри — ты ограждена от любого искушения, а твой каземат подобен монашеской келье! Теперь тебе не нужно непрестанно одёргивать и контролировать себя, как — не сомневаюсь — было там, в том порочном и полном соблазнов мире! Хотя, наверное, твой Альбертик помогал тебе, удовлетворяя все твои фантазии — а, что скажешь? Но что это я всё разглагольствую — странно, никогда раньше со мной такого не было, — он продемонстрировал неподдельное и одновременно наигранно-глуповатое удивление. — А может быть, во мне спит великий оратор и я лучшие свои годы провёл в этом месте, не подозревая о том, нахожусь не там, где должен по предназначению божьему? , — рассмеялся и сам же ответил на свой вопрос, — Ну, нет, я ни на что не променяю столь высокую честь — давать пищу слабым и обездоленным! , — с этими словами он закрыл глаза, вновь свёл брови, и, показав гротескную одухотворённость, высоко запрокинул голову, приложив при этом руку к сердцу. — И я думаю, что на самом деле причина сегодняшнего моего многословия довольно проста — наша работа сама по себе молчалива — как ты, наверное, уже успела заметить по поведению нашего хозяина. Но зато так почётна! Однако хватит обо всём этом. Дай-ка наконец хорошенько тебя разглядеть — в эту ночь мы так и не смогли как следует рассмотреть нашу новую гостью. А ну-ка, покажись нам во всей своей красе! , — в голосе мужчины прозвучало твёрдое и требовательное повеление, подразумевающее неукоснительное подчинение.       Опять понимая, что и на сей раз лучшим решением будет повиноваться, что чем быстрее она выполнит требование, тем скорее эти двое оставят её в покое, Консуэло покорно встала лицом к тем, кто, казалось, были готовы полностью обнажить её своими взглядами. Их разделяла железная дверь-решётка и потому до тех пор, пока кто-нибудь из них не решит отпереть дверь и войти — наша героиня не боялась за свою безопасность.       — Выпрямись во весь рост, что ты как старуха! Не разыгрывай тут лишнего — мы всё равно не поверим, что тебе так плохо, бедная ты наша овечка! А ну, не зли нас! , — неприкрытое раздражение, граничащее с гневом, прозвучало почти криком из уст второго мужчины.       Консуэло непроизвольно сжала губы, которые на её бледном лице стали почти незаметными, превратившись в подобие нити, подняла голову выше и расправила плечи, стараясь, впрочем, не смотреть в эти глаза, полные самого низкого греха, что сейчас оценивали её, оглядывая с головы до ног. Она чувствовала себя словно рабыня, которую продают на невольничьем рынке, но стояла смиренно, стиснув зубы и собрав всю силу воли, зная, что скоро всё закончится — нужно только немного терпения, а уж чем-чем, но этим навыком за годы своей работы в Ордене она овладела как нельзя лучше, и часто Консуэло приводили в пример более юным, начинающим, и, в силу возраста и недостаточного самовоспитания ещё не всегда умевшим в нужные моменты — скажем, при спорах со старейшинами сдерживать себя служителям братства, чей душевный пламень был весьма полезен не в бесплодных препирательствах, но в моменты, когда их дело стояло на месте, когда ничто не помогало хоть сколько-нибудь продвинуть его вперёд, и отчаяние и бессилие уже готовы были одержать верх, обладающим даром своими речами поднимать дух тем, кто уже стоял на пороге разочарования и, быть может, мыслил об уходе из братства.       Но, принуждённая стоять в такой гордой позе, по прошествии нескольких мгновений новоявленная узница вдруг и в самом деле ощутила — как бы пробудившись — свои естественные, данные от природы при рождении чистоту и нравственное превосходство над обоими мужчинами и над всеми, кто трудился здесь.       Она в четырнадцать лет осталась круглой сиротой, смогла воскреснуть после беспощадного вероломства Андзолетто, пережила столько страха и преодолела столько испытаний на пути к своей истинной любви, прошла вместе с Альбертом через всё — чтобы только быть вместе. Вынеся всё это, Консуэло не ожесточилась сердцем, не озлобилась, её душа не оделась в лёд бесчувствия, хотя в переломные моменты искушение стать чуждой любых проявлений чувств, душить их в себе, дабы жестокий мир впредь не смог причинить больше никакой боли и тем самым упростить себе жизнь — было очень велико. Но пленница понимала, что, закрыв своё сердце, она убьёт себя при жизни — оставив лишь бренную земную оболочку, что не сможет больше петь, лишив собственную жизнь смысла. И потому неимоверными усилиями воли, огромной ценой, через слёзы, каждый раз ей удавалось сохранить в своёй душе доброту, сострадание и веру в светлое грядущее. А в тот момент, когда Консуэло осознала всем своим существом, что полюбила такого странного, удивительного, необыкновенного человека как Альберт Рудольштадт, когда эта любовь осторожно и неспешно, преодолевая все препятствия и словно терпеливо, с уважением, добротой и нежностью дожидаясь того времени, когда её сердце будет полностью готово к этому чувству — вошла в неё — никакие несчастья не были способны поколебать её убеждённости в их общих идеях, за которые, впрочем, она была готова погибнуть вместе с ним — но уже не жалея ни о чём. И эта смерть не станет свидетельством слабости, но свершится во имя великой цели.       "Спасибо вам, мои мучители. Вам и невдомёк, какую помощь вы оказали мне, будучи убеждёнными в том, что причиняете страдания. Вы помогли мне возродиться в полной мере. Теперь вам меня не сломить. И Господь всенепременно вознаградит вас — но так, как посчитает нужным."       — Худая как жердь, ничего особенного. А впрочем, вы, цыгане — все такие — тощие и жёлтые — чему ж тут удивляться. Никакого разнообразия, ей-богу. Ладно, что стоишь как вкопанная? Не очень-то нам по нраву такое зрелище. Вольно! , — со смехом проговорил последнее слово первый разносчик еды.       Консуэло, испытав облегчение, уже хотела пойти и сесть на кровать и, повернувшись в сторону, сделала первый шаг, как вдруг внезапная догадка поразила его помощника и тот обернулся к своему сослуживцу:       — Подожди-ка, постой…       Он на мгновение обернулся к нашей героине, уже сделавшей шаг в сторону и резко и быстро крикнул — словно раздражаясь на досадную кратковременную помеху:       — Эй, остановись! Вернись на место!       Консуэло с утомлённым видом и утратившим до того ещё теплившийся слабый блеск взглядом, в котором отражалась теперь только усталость, покорно встала обратно.       — Выпрямись! Почему мы должны напоминать тебе?!       Она механически, не меняя выражение лица, выполнила приказание.       И снова обратился к своему помощнику:       — Слушай, а это не та самая — о которой нам говорил наш управитель?.. Ну, конечно же, всё сходится — маленькая, худая, некрасивая, смуглая, с чёрными волосами — бывшая певичка, дослужившаяся до примы. Жена… Рудольштадта, кажется, этого сумасшедшего фанатика, из-за которого и началась такая кровавая охота равной коей я лично не помню на своём веку. Нечего сказать — хорошую славу себе снискал! И чего только спокойно не жилось? Причём, им обоим. Жена! Смех да и только! Провести свадебный обряд под землёй, без всяких документов, с человеком, который по закону значится умершим — да это же незаконно! Как его имя? Почему-то всё время вылетает из головы… Признаюсь тебе, так и не смог понять, самозванец он или нет… Но, впрочем, всё это не так важно. И как же зовут тебя, красавица? Я что-то запамятовал. Кажется, на букву "к", да? Верно?       — Да, — ответила она кратко, продолжая смотреть на дальнюю стену, и тут же сжала губы, как бы надеясь, что тем самым отвратит следующий неизбежный вопрос.       Наша героиня по-прежнему смотрела в серую даль, видневшуюся между плечами представителей обслуживающего персонала. Но, разумеется, Консуэло понимала, что её чаяние было тщетным.       Несколько мгновений новоявленная узница медлила. Консуэло не хотелось произносить своё имя при этих людях, в этих стенах — порочить, пятнать его, коему предназначено звучать лишь из уст Альберта, их будущих детей и бывших соратников по Ордену, оставшихся их верными друзьями, готовыми по мере собственных сил вызволить их из любой беды. Но ничего иного не оставалось — иначе она может лишиться своей жизни, чести или здоровья, и последнее было бы самой худшей расплатой, ибо, если судьба будет благосклонна и она сможет воссоединиться со своим возлюбленным — на его плечи лягут заботы о ней, могущие продлиться все оставшиеся земные дни. Да, он не скажет и слова ропота, не помыслит жаловаться по причине своей беззаветной любви к ней, но разве же такой участи достоин тот, что свят, что с одинаковой пламенной решимостью готов умереть как за их общие высокие идеалы, так и за неё саму, за свою священную любовь — если потребуется, закрыв своей грудью от любой опасности, угрожающей её жизни, невинности или доброму имени?..       — Да отвечай же, когда тебя спрашивают! Не испытывай наше терпение!       — Консуэло, — наконец произнесла она — но не слишком чётко — едва приоткрывая губы, однако так, чтобы оба они смогли понять её — убеждая себя, что не совершила никакого предательства, что это всего лишь слово — сочетание букв, ничего не значащее для тех, кому говорилось сейчас, что всё осталось по-прежнему.       — Ну да, конечно же — театр Сан-Самуэле, Берлинская Опера, Венская придворная Опера — наслышан, наслышан. Сам король аплодировал тебе. И на что только ты променяла такую жизнь? Но с этим-то всё понятно — глупая курица, ну а что же ты нам сразу-то не сказала о том, кто ты?, — прицокнул языком второй разносчик и с видом сильного порицания подобного промаха покачал головой. — Такой промах непростителен с твоей стороны! Мы же здесь порой просто умираем от тоски и скуки и теперь ты просто обязана спеть нам!       — Но, разумеется, уже после завтрака — тебе же нужно набраться сил перед долгим выступлением, верно? Извольте, ваше высочество. Чем богаты, как говорится — не серчайте, коль не угодили. Но готовы, поклясться, что такого вы в своей жизни ещё не пробовали и не попробуете больше нигде. Так оцените же по достоинству — наши повара всегда стараются на славу. Обещаем — вы просто пальчики оближете и будете просить ещё.       Несмотря на отвращение от запаха того варева, что совершенно нельзя было назвать пищей, ей пришлось опять подняться, подойти и принять "посуду" из порочных и нечистых рук, что, казалось, не будь железной преграды между ними — готовы были схватить её и сделать то, что… Консуэло усилием воли остановила поток мыслей, которые передававший, казалось, прочёл в её глазах с особым удовлетворением. Пользуясь любой возможностью не видеть их взглядов, неотрывно следивших за ней, Консуэло медленно, и, чтобы оправдать свою походку, делая вид, что вновь не очень хорошо себя чувствует — но, впрочем, не так, чтобы им обоим не пришло в голову звать лекарей, которые могли бы по здешним обычаям причинить ещё больше боли — понесла свой "завтрак" в сторону кровати.       — Смотри, не переиграй. Уронишь — новое не дадим. Здесь с этим строго — имей в виду. У нас нет ничего лишнего, а тем более — таких ценных продуктов. И не изображай тут кисейную барышню — вам, цыганскому отродью, не привыкать питаться чем попало — кем бы вы ни становились. Такие как вы вообще должны быть благодарны за то, что мы здесь вас теперь на долгие годы обеспечили крышей над головой. Можно сказать, что тебе крупно повезло.       — Пожалуйте. А теперь извольте откланяться. Прощайте, милая леди. Но ненадолго — мы сегодня ещё увидимся — чему лично я буду несказанно рад. Не знаю, как вы, но надеюсь, что тоже. Жаль, что мы не можем остаться здесь с вами. Ах, как же жаль… Что, даже, не удостоите нас напоследок своим светлым взглядом? Ну да ладно — привыкнешь — в новом обществе, на новом месте всегда бывает не по себе. Да и мы что-то так же забыли поздороваться. Но в следующий раз исправимся — будем почтительнее. Глядишь, и твоё сердечко оттает. До скорой встречи!