Любовь двух святых узников

      В это утро солнечные лучи не проникли сквозь зарешечённое окно каземата Консуэло, как всегда, загоревшись на чистых, безоблачных ярко-голубых небесах, пробивались сквозь тонкое, хрупкое стекло в её маленьком домике на Корте-Минелли, танцуя в каплях на прозрачном, вымытом ночным ливнем стекле, образуя в них золотые блики, наполняя свежестью и чистотой весь окружающий воздух и заставляя вмиг пробудиться тело и душу.       За стенами же тюрьмы, где теперь находилась наша героиня, была сплошная тёмно-серая пелена из огромных, тяжёлых, кажущихся вспухшими из-за большого количества накопившейся влаги низко нависших туч, что, казалось, застыли в томительном и напряжённом ожидании близкой грозы. Атмосфера вокруг крепости была подобна состоянию беременной женщины, чей срок подходит к концу и что изо дня в день томится надеждой на скорое разрешение, уже будучи полной сил и энергии, готовой к началу бурной борьбы за появление на свет своего — крепкого и здорового — младенца, но вместо того день за днём вынужденной встречать рассвет в тревоге и напряжении, и каждый вечер, отходя ко сну, вопрошающей Всевышнего о том, когда же закончится эта пытка.       Вышеописанные причины заставили Консуэло открыть глаза лишь по прошествии того количества часов, которого хватило её организму, чтобы восстановиться после всего пережитого. И потому получилось, что она проспала дольше обычного. Новоявленная пленница ощутила это инстинктивно — ещё не думая о том, чтобы посмотреть в окно и понять, какой погодой встретит её первый рассвет в заточении.       Консуэло благодарила бога за то, что он позволил ей не только лечь, но и заснуть в то же время, в которое она оказывалась в объятиях Морфея в продолжение всего своего детства и юности — что позволило ей, даже пребывая в столь удручённом состоянии духа — порой, как ей казалось — на грани смерти — временами чувства были настолько невыносимыми, затопляли душу, становились сильнее её — так, что Консуэло хотелось покинуть мир, или чтобы он сам каким-то образом перестал существовать — не прервать следование раз и навсегда выбранному ею же самой режиму.       Шаги тюремщиков и до сей поры не были слышны даже в отдалении, хотя Консуэло и понимала, что их силуэты вот-вот должны были появиться там, в конце коридора — она была рада тому, что сейчас, когда её сознание обрело прежние — пусть и весьма относительные, но всё же теперь не затмеваемые отчаянием и тревогами ясность и спокойствие — ей подарено уединение — хотя Консуэло и не знала, кратким или долгим будет его срок.       Несмотря на жёсткую постель, наша героиня чувствовала себя отдохнувшей. Консуэло не ощущала боли, тяжести в голове и общей разбитости, несобранности и усталости, как бывает после долгих слёз, а особенно — рыданий, веки её уже не были опухшими — ибо прошло достаточно времени после того, как все самые сильные бури в душе её улеглись — впервые за много дней. Дальнейшая жизнь вновь казалась Консуэло возможной — сердце её билось, глаза видели, а в душе после погружения в исцеляющую пустоту опять воскрес священный огонь — что ещё было нужно, чтобы возродить и снова начать хранить в своей душе веру в будущую вечную власть над всем миром любви и счастья?       Проснувшись, она обнаружила, что до сих пор держит в руке бусы, подаренные Альбертом и подумала:       "Да, не иначе как он заключил в них часть собственной души, и именно потому — благодаря этому чуду — я не выпустила их из своих пальцев и опасность, которой я боялась больше всего — миновала меня в первую ночь здесь. Зная о способностях Альберта, я бы совершенно не удивилась, коли бы он и впрямь рассказал мне о том, что совершил нечто подобное. Я бы безоговорочно поверила ему. Что ж, возможно, когда-нибудь мне посчастливится услышать от Альберта подобное откровение. Если только мы встретимся, чтобы не разлучаться больше никогда. Господи, любимый мой, где же ты сейчас, что с тобой?.."       В глазах Консуэло вновь заблестели слёзы, а взгляд обратился вникуда — словно сквозь неприступные стены она пыталась увидеть, что же сталось с её возлюбленным, но усилием воли она подавила опять перехватившие горло рыдания.       Ещё одного такого приступа она сейчас точно не выдержит, и, если позволит столь сильным и глубоким чувствам из-за невозможности изменить данность взять над собой верх, то умрёт прямо здесь и сейчас, не прожив и одного дня собственного заключения — это будет слишком быстрой и лёгкой победой обстоятельств, и такого судьбе без боя наша героиня позволить уж никак не могла. В конце концов, разве ради этого Консуэло уже пришлось претерпеть столько лишений и не раз рисковать своими свободой и жизнью ради любви к Альберту и всему миру? Было бы глупо сдаваться вот так просто, даже не начав борьбу. Ведь, в конце концов, несмотря ни на что — она всё равно будет с ним — не из уст ли своего сподвижника она услышала однажды и запомнила навсегда: «Не пытайся уйти от своей судьбы»? И теперь уже было неважно — случится ли это лишь на небесах или им будет даровано драгоценное время хрупкого счастья здесь, в земной юдоли. И это было главным, убеждённость в чём с тех пор не покидала Консуэло ни на мгновение — словно Альберт тогда извлёк из собственного и вложил в её сердце своё знание как земную вещь — как-то, что имеет вес, как сокровище, что стало принадлежать им обоим — почему-то она представляла его как не слишком большой золотистый камень неопределённой формы, объятый густой туманной дымкой, не в состоянии объяснить самой себе, почему оно виделось ей именно так, полагая, что подобное представление — следствие влияния всегда наполненного волшебными, мистическими, метафорическими образами мышления её соратника и возлюбленного.       Обратить внимание на эту вселяющую тревогу окружающую немоту вчера у Консуэло просто не было сил.       Несколько раз проведя руками по лицу, чтобы окончательно проснуться — как делала всегда — она села на кровати и несколько мгновений просто смотрела в пространство, полностью приходя в себя, затем встала и медленно, оглядываясь по сторонам — осматривая своё новое обиталище — подошла к окну, подняла голову и увиденное там сплошное тёмно-серое, мглистое полотно лишь усилило и углубило чувство изолированности от остального мира и какой-то сюрреалистичности места, где оказалась новоявленная узница. Весь внешний мир за стенами крепости точно исчез, испарился — словно его никогда и не существовало и там извечно была только пустота.       Да, в подобных заведениях схожие ощущения испытывает всякий попавший в них не по собственной воле, и они не отпускают последних до самого конца — до смерти или долгожданного выхода на свободу, а те, кто трудится там — свыкаются с этой обстановкой, постепенно начиная считать работающих рядом своей семьёй и друзьями — разумеется, если соглашаются играть по правилам, установленным здесь до них — так как ни настоящих возлюбленных, ни истинных друзей у таких людей не бывает.              Консуэло казалось, что время остановилось и замерло всё — как внутри крепости, так и снаружи.       В детстве и юности пленница жила там, где дома стояли слишком близко друг к другу и потому постоянно слышала разговоры, доносящиеся из соседских жилищ. Пусть эти звуки были нечёткими и приглушёнными, но Консуэло всегда знала, что рядом с ней есть живые люди, и потому, несмотря на нежданную радость от того, что ей довелось оказаться в одиночестве — пусть на неопределённое время быть избавленной от общества этих жестоких и несчастных людей, этим утром у неё невольно создалось противоречащее чувству нежданной временной свободы впечатление, что здесь она совершенно одна, что никто больше никогда не придёт к ней — даже, чтобы спустя пять долгих лет навсегда закрыть за ней, выпущенной на волю подобно птице из клетки — дверь каземата — что она брошена здесь и в конце концов погибнет от жажды и голода.              «Неужели же так продлится весь день?.. Нет, конечно же, нет. Наверное, уже скоро явятся для обхода надзиратели. Да и должны же нас здесь чем-то кормить… Господи, не дай мне сойти с ума в этой тишине».       Осознав, что, отдавшись своим мыслям, она остановилась на середине каземата, Консуэло вновь сделала несколько шагов вперёд и коснулась рукой серой холодной стены из каменного кирпича, медленно провела по ней пальцами и проследила за своим движением глазами. В эти минуты она не думала ни о чём — словно находясь в каком-то трансе. Таким образом новоявленная узница неспешно преодолела одинаковое расстояние вдоль всех ничем не отличающихся друг от друга граней огромного каменного полого куба, состоящего из железа и камня, что теперь являлся её домом и пленом.       Свет факелов бросал по сторонам едва заметные золотистые блики.       "Но какая же ирония — моё самое первое жилище было немногим больше той камеры, где нахожусь я сейчас, и там из мебели тоже была одна лишь кровать и крохотный столик, но там я чувствовала себя свободной как птица, — тут она горько улыбнулась. — Верно, потому, что там я могла петь, словно сотворённая Господом птаха, как истинное дитя народа. И я могла заходить и выходить из него тогда, когда на то была моя воля, нередко сопряжённая с волей моего учителя или Андзолетто, но теперь же… Сколько же суждено мне просидеть здесь, пока не откроют дверь для общей прогулки или для того, чтобы помыться вместе со всеми?..".       Консуэло казалось, что из своего внутреннего мира, который в первую ночь не посетили ни один звук, ни единое сновидение — она мгновенно попала в другой — также наполненный безмолвием, но имевшим иную природу. Если беззвучие, властвовавшее там, за закрытыми веками, было призвано успокоить её уставшую душу, утихомирить невыносимые, отчаянные страдания, то здесь царила мрачная, зловещая тишина, а горящие между казематами факелы лишь усиливали эти ощущения — словно вот сейчас войдёт инквизитор в длинном чёрном одеянии, чьё лицо будет полностью скрыто капюшоном и уведёт за собой очередного безвольного и беспомощного узника, обречённого терпеть нечеловеческие муки.