"Голодные" Игры Сенеки Крейна

      Поднимаясь на ноги, я цинично думаю, что так даже лучше — второй взрыв освободил от мучений тех, кого ранило первым; и в то же время осознаю, что как никогда жажду приставить дуло винтовки ко лбу президента и спустить курок. А лучше не ко лбу, чтобы не слишком быстро…       Врачи постепенно приходят в себя, равно как и миротворцы, и простые жители. Кого-то задело сильней — с одежды сбивают пламя, — но я удовлетворённо отмечаю, что успел вовремя.       Над площадью практически тишина. Те, кто находился достаточно далеко, просто стоят и смотрят на остатки баррикады. Медики обрабатывают ожоги своим же. Миротворцы отбрасывают оружие, переводя взгляды с места взрыва на окна дворца. Прим рыдает в объятиях Китнисс. Никто уже не рвётся никого спасать.       Никто уже не рвётся ничего защищать. И захватывать.              Последние очаги сопротивления гаснут быстро. К полудню следующего дня Койн объявляет о победе повстанцев и окончании революции. Сам Сноу сдаётся ещё раньше — в день памятных взрывов на площади. Когда его, закованного, ведут мимо меня в выделенные комнаты, он ловит мой взгляд и усмехается. Это выглядит, как приглашение к последнему разговору, но я игнорирую его — мне и так известно, что бывший президент хочет мне сказать.       Через четыре дня проходит суд над Сноу и его приспешниками. Военные действия прекращаются, но это не значит, что можно вздохнуть свободно. Слишком многое приходится улаживать. И слишком многое требует моего непосредственного участия, при том что у меня остаётся один очень важный шаг, никак не связанный с восстановлением Капитолия, устранением последствий революции и окончательного утверждения новой власти. Да и о власти рано говорить.       Чтобы убрать Койн, мне нужны свидетели. И их немало. Весь мой отряд, за исключением четырёх человек, оказавшихся слишком близко к очагу взрыва и находящихся под усиленным медицинским надсмотром, смог узнать повстанческий планолёт под эмблемами Капитолия. Бити признался в том, что предоставил разработки Койн, но не имел понятия, куда она их отправит. Прим нехотя, но сказала, что сама президент предложила ей отправиться в Капитолий, чтобы помочь сражающимся… Они с Китнисс, отчасти оправившиеся и полные гнева, настаивали на том, чтобы свидетельствовать против Койн, но я запретил.       В минуты, когда я продумывал свою обвинительную речь, я особенно чувствовал, как мне не хватает Боггса. Он был верен Койн, как и многие, но подобного бы ей не простил. Я настоял на отдельной могиле для того, что осталось от его тела, — в память о нашем товариществе.              В дворце есть настоящий зал суда, правда, используется он редко. Но только не теперь. Койн собирается всё сделать, как следует. Она чувствует, как шатко её положение. Вопрос с судом над Китнисс всё ещё остаётся открытым, но взять её под охрану без моего согласия не осмеливается никто из солдат. А Койн немного не до того.       Сноу вводят и усаживают в кресло, показательно приковывая к подлокотникам. Вид у него куда хуже, чем четыре дня назад. Он и так умирает и к тому же прекрасно знает, какой приговор его ждёт, но в мутноватых глазах горит интерес — паук предвкушает предсмертное развлечение. А его личным шутом сегодня буду я. Как когда-то прежде, но — в последний раз.       Я выслушиваю обвинения в его адрес. Судьи как такового нет. Его роль выполняют тринадцать человек. По одному от каждого дистрикта, от Тринадцатого — сама Койн, от Двенадцатого — Хеймитч: никто из выживших не решился взять на себя ответственность. Я здесь скорее зритель. До некоторого момента. Всего в зале несколько десятков человек — те, кто был наиболее приближен к командованию. Больше всего — из Дистрикта-13, но есть и из остальных, хотя бы два человека с каждого; а также те, кто все это время рисковал своей жизнью в Капитолии.       Здесь и бессменная Крессида со своим оператором. Трансляцию собирались вести в прямом эфире, но в последний момент решение было изменено. Я дожидаюсь момента, когда Сноу вынесут приговор, и решительно поднимаюсь со своего места.       — Со всем уважением, — коротко кланяюсь “судьям” и поворачиваюсь к залу. — Прежде чем мы перейдём к следующему обвиняемому, я бы хотел сказать несколько слов.       Аудитория, за исключением посвящённых в мой план, выглядит удивлённой.       — Уверен, все из присутствующих здесь прекрасно помнят тот день, когда мы одержали победу. День, когда правительство Капитолия официально объявило о своей капитуляции. И не мне вам рассказывать, что именно послужило тому причиной. Едва ли среди вас есть кто-то, оставшийся равнодушным к столь бездушному ходу со стороны Капитолия. А задумывались ли вы, зачем Сноу было идти на такое? Особенно при том, что все погибшие дети — это дети Капитолия.       Я оборачиваюсь на судей, на мгновение заглядываю в лицо каждому и отмечаю, как побледнела Койн.       — Возможно, расчёт был на повстанцев, которые несомненно бросились бы на помощь. Что они и сделали — почти два десятка врачей, и среди них — девочка, которой нет ещё и четырнадцати и которая по законам Дистрикта-13 не может быть допущена до участия в реальном бою. Без особого разрешения свыше.       Я вижу по лицам, что сейчас многие не понимают, к чему я клоню. Причем тут одна девочка, когда погибли десятки?.. Но меня не перебивают.       — И разве не понял бы любой разумный человек, к чему приведут подобные действия в таком положении? А бывший президент Сноу, при всех его недостатках, не обделён разумом.       Я ожидал ропота. А тишина всё так же давала мне продолжить.       — Эмблема Капитолия была призвана скрыть многое, но не узнать старого друга я не мог. Равно как не узнать и вот это, — я достаю вторую часть бомбы и, держа её двумя пальцами, демонстрирую всем присутствующим, следя за выражением их лиц. Не один лоб хмурится в узнавании. — Новейшая разработка Дистрикта-13. Устройство хранит два заряда, которые действуют один за другим с установленной заранее задержкой.       Я вижу огромные глаза молодой светловолосой женщины-доктора. “Ты знал”, — произносит она одними губами.       Пэйлор, сидящая за судейской трибуной, наконец прерывает мой монолог:       — Не хотите ли вы сказать, что гибель всех тех детей на совести повстанцев, капитан?       — Так оно и есть, — говорю я, смотря в глаза Койн, — и я предоставлю вам доказательства.       Мои свидетели выступают один за другим, и с каждым новым всё больше вопросов и перешёптываний прогоняет царившую недавно тишину. Мне не желают верить, отчаянно не желают. Но верят. И Койн не пытается сказать ни слова против. Только в самом конце, когда посуровевшая Пэйлор спрашивает:       — Президент Койн, сознаётесь ли вы в совершённых преступлениях?       Она отвечает:       — Мне незачем отрицать. Вам всем прекрасно известно, что я действовала исключительно на благо революции, — и возвращает мне взгляд: — Вам ли не знать этого, капитан.       — Мне известно одно, — отвечаю я спокойно, — не было необходимости в ТАКИХ жертвах. И я не считаю, что этой стране нужен ещё один президент, способный играючи разменять жизни десятков детей. Кем бы эти дети ни были.       Мне хочется покинуть зал после этих слов, но я сижу до конца. До того самого момента, когда Койн под конвоем уводят следом за Сноу.              Сноу казнят на следующий день перед самым его дворцом. Эта честь достаётся командующей Пэйлор. И я, и Китнисс единодушно теряем всё желание кого-либо убивать, когда нам предлагают провести казнь. Койн приговаривают к тому же, хотя я думал, что судьи предпочтут заключение, и сам за него выступал.       Место президента пустует в течение трёх дней — можно сказать, что мы с Пэйлор всё это время являемся исполняющими обязанности, — пока, наконец, не удаётся вновь собрать совет. Кандидатуру в президенты решают выбирать всеобщим голосованием и мне нравится эта идея ровно до того момента, когда Пэйлор наедине говорит мне:       — Это чистая формальность, Сенека. Я буду голосовать за тебя. И сомневаюсь, что кто-то поступит иначе.       Кто-то всё же поступает. Но не большинство.              А немного ранее происходит куда более знаменательное событие. По крайней мере для меня на тот момент. Я думаю об этом всё время с того краткого разговора во временном убежище недалеко от президентского дворца. И после суда принимаю окончательное решение.       Комнаты, куда поселили Китнисс и Прим на время их пребывания в столице, находятся на одиннадцатом уровне. С балкона открывается восхитительный вид на всю западную часть Капитолия. Именно там я и нахожу Китнисс — любовалась ли она видом, или проверяла, как проходит восстановление повреждённых зданий — неясно, но одно я могу сказать точно: в длинных лучах предзакатного солнца она кажется мне особенно прекрасной. И это на мгновение лишает меня смелости.       Она оборачивается и улыбается, жестом приглашая присоединиться к ней.       — Я сегодня звонила маме. Они уже начинают постепенно отстраивать наш дистрикт. Прим рвётся туда, а мне на удивление хорошо здесь… Никогда не думала, что скажу подобное по отношению к Капитолию, — она слегка краснеет.       — И в чём же причина? — не удерживаю я вопроса.       — Возможно, в том, что мне наконец позволяют участвовать во всех этих серьёзных мероприятиях, ничего не скрывая и не утаивая? — она тихо смеётся. — Но я понемногу устаю от них. Я бы съездила домой. Но ненадолго.       — Ненадолго? Вас что-то держит здесь?       Она ничего не говорит, но смотрит так, что всё становится ясно. И это возвращает мне мою смелость, достаточно, чтобы сказать:       — Вы выйдете за меня?       И несколько томительных секунд…       — Да, — выдыхает Китнисс. И тут же добавляет: — Но если вы станете президентом, боюсь, детям, не будет хватать отцовского внимания.       — Детям?.. — на пару мгновений я теряю всё своё красноречие. — Не волнуйтесь, я найду достаточно советников, чтобы безответственно сваливать на них свои дела.       Она снова смеётся, и я притягиваю её в объятия.              Через неделю я официально становлюсь президентом. А ещё через два месяца в уже практически отстроенном Двенадцатом Дистрикте празднуют нашу свадьбу, так пышно, как только мог размахнуться Плутарх, заявивший, что никому не позволит лишить его подобной чести.       На этом и заканчиваются мои игры. И начинается куда лучшая, на мой взгляд, жизнь.