Долженствование

Поделом ему. Он заслужил. Собаке — собачья смерть. Рене твердила про себя эти слова. Сначала — как победный клич. После — как молитву. Упорно повторяла их при малейшей тени сомнения в своём поступке — и однажды начала замечать, что повторять приходится всё чаще. Когда Рене просила схватить Лу, когда его связывали и клали в мешок, точно какую-то вещь, когда она отдавала распоряжение бросить его в Сену — она не колебалась ни секунды. Азарт и желание мести бежали по её венам вместо крови. Она была абсолютно уверена в том, что вправе владеть карающим мечом правосудия. Что отсечение головы — слишком милосердно для предателя Короны. Только после того, как нанятый Клодом головорез, недобро усмехаясь, отчитался о проделанной работе — в голову начали закрадываться мысли о том, что, прибегнув к самосуду, Рене поступила глупо и безрассудно. Лу тоже поступал глупо и безрассудно — и поплатился за это. Быть может, в них было нечто общее? Во всяком случае, в болезненной привязанности к тому, кто глух к их чувствам — определëнно. Да, Рене была влюблена. Старательно убеждала саму себя, что Франсуаза раздражает её исключительно своей подлой змеиной натурой. Что ей противна сама мысль о том, чтобы состоять с Лу в связи, о которой трубили распущенные той самой Франсуазой сплетни. Однако самая злая, самая тëмная часть её души радовалась тому, что похитителем оказался именно Лу. Ведь это означало устранение того, кто никогда не посмотрел бы на неё, как на женщину. К немалому удивлению Рене, его пропажа не вызвала практически никакой реакции. Она продумывала легенду о том, куда делись заговорщики, ломала голову над тем, что ответит Александру или самому королю на вопрос о его местонахождении (Рене отчего-то пребывала в полнейшей уверенности, что спрашивать будут именно её)… И в итоге с ней более ни словом не обмолвились о похищении, главой гвардии назначили какого-то незнакомого ей месье, а для двора бесследное исчезновение Лу прошло абсолютно незамеченным. Словно самая память о его существовании оказалась стëрта. Рене должна была радоваться, что всë обошлось столь благополучно — однако в действительности ощущала себя неуютно. Безвестно сгинуть, всеми забытым, никому не нужным — себе она такой смерти не пожелала бы. Рене твëрдо осознавала, что утопление выглядит отнюдь не так поэтично, как описывал его Шекспир, — потому-то и избрала для Лу столь жестокую смерть. Однако предположения о том, сколь мучителен был его конец, порой пробуждали в ней нечто, похожее на голос совести. Совести? Да ведь Лу при жизни был начисто её лишён. Одна лишь Нанетта была встревожена. Обыкновенно задорная и беззаботная, теперь она ходила, будто в воду опущенная. Однажды она даже обеспокоенно спросила у Рене: — Не знаете ли вы случайно, куда мог пропасть мой брат? Та со всей возможной невозмутимостью пожала плечами. — Возможно, он просто отправился путешествовать? — Тогда почему он не сказал мне об этом? — Нанетта нахмурилась в точности как Лу. — Он всегда мне обо всём сообщает! — Не волнуйтесь, — Рене взяла её за руку, ощущая сильную дрожь. — Я уверена, что всё разрешится. Она утешала её. Какая же нелепость. С каждым днём Нанетта делалась всё печальнее. Рене сравнивала её с жасмином однажды — и теперь жасмин этот увядал. Такая тягостная картина рождала в Рене неправильные, неуместные сожаления. Виноват в этом один Лу. Он должен был сам подумать о том, как повлияет на сестру его потеря. Когда лето в Версале закончилось и Рене вернулась в отчий дом — думалось, что мысли о совершëнном оставят её. Однако её начали посещать кошмары. В них Лу — с обезображенным лицом, с чудовищно разбухшим телом, облепленным водорослями, — шагал ей навстречу неестественной, механической, словно у голема, походкой. Он пытался что-то сказать, но из его рта лишь выпадали те самые водоросли. Иной раз Рене чëтко сознавала, что это сон, и старалась концентрироваться на этой мысли — однако гнилостный запах Сены чувствовался так явственно, что она сомневалась уже даже в том, сон перед нею или явь. Жуткие полуистлевшие руки ложились на шею Рене почти ласково. А после — смыкались на её горле. Рене металась, вырывалась, изо всех сил старалась не смотреть в пустые глазницы (глаза, столь очаровывавшие её в своё время пронзительно-голубые глаза, были, видимо, съедены то ли рыбами, то ли водяными крысами) — только всё было тщетно. Лу душил её, лишая кислорода, заставляя сдавленно хрипеть, а потом… Рене просыпалась, обнаруживая мирно свернувшуюся на груди Минэтт. Это её мягкое пушистое тельце на неё давило. Всё оказывалось нормально, объяснимо и рационально. В очередном кошмаре Рене умудрилась крикнуть душащему её ожившему мертвецу: «Я не хотела!». Она не знала, почему из её рта вырвались именно эти слова. «Я не хотела! Не хотела!» — повторяла Рене в реальности. От этого крика она и проснулась. Испуганная кошка (на этот раз она спала не на груди хозяйки, а на своей лежанке) метнулась к двери резко, точно камень, выпущенный из пращи. А Рене по непонятной ей причине разрыдалась. Вскорости она получила приглашение в салон некой мадам Монвуазен — или же Тринетт — и приняла его безо всяких раздумий. Иногда салоны были увлекательным времяпрепровождением, иногда — скучным, однако в любом случае это должно было помочь отвлечься и забыться. Как вскоре стало ясно, этот салон решительным образом отличался от всех прочих. Там не играла музыка и не велись интеллектуальные беседы — вместо этого творилась полнейшая чертовщина. Рене, обескураженная и раздосадованная, тем не менее не спешила покидать это сборище, памятуя о своей роли шпионки. Вдруг ей удастся добыть здесь какие-нибудь ценные сведения? — Хотите, я расскажу, что у вас на сердце? — осведомилась мадам Монвуазен, раскидывая Таро. Из её тона Рене заключила, что вопрос имел характер риторического, и потому уныло кивнула. Тринетт разложила карты по столу в ведомом ей одной порядке и уставилась на получившуюся комбинацию с чрезвычайно озадаченным выражением лица. Рене подумалось, что выглядела она подобно учëному, обдумывающему сложную теорему — что было иронично, учитывая род её деятельности. — На душе у вас неспокойно, — заговорила Монвуазен замогильным голосом. Вот так открытие. Да у кого в нынешнее время спокойно на душе? Вслух свою насмешку Рене, однако, озвучивать не стала. — Вас совершили некий поступок, о котором ныне сожалеете. Покажите хоть одного человека, за которым такого поступка не найдётся! — Вы терзаетесь чувством вины. И вовсе не терзаюсь. — Некий важный для вас человек разочаровал вас. Настолько, что вы не смогли с этим смириться. Рене сознавала, что Монвуазен говорила общими, ничего не значащими фразами, которые наверняка могли бы быть применимы к кому угодно. Что она, вполне вероятно, считывала её реакции на уже произнесëнные слова. И всё же её начала бить дрожь. — Довольно, — едва выдавила Рене из себя. И, сославшись на то, что ей нужно подышать свежим воздухом, покинула салон. Амбре, источаемое Сеной, свежим было бы назвать затруднительно. Однако ноги сами несли Рене к ней. По неведомой причине мутные воды завораживали.