Пять лет спустя

Высота упала вниз. Прошлое исчезло, Но обратно поднимусь. Сказать тебе, Что ещё не поздно, Не поздно, Вспомнить обо мне опять.

Андрей не хотел бы кому-либо рассказывать, как именно он заполучил московский адрес Шумской. Честности и благородства там было немного, зато хитрости и манипуляций людьми — хоть отбавляй. Но у Высокова была цель — поговорить с Ириной вне работы, где, как он уже понял, она не будет говорить о себе и о дочери. Консультант-психолог уже несколько минут звонит в дверь, но ему не открывают, словно дома никого нет. Но у Андрея неизвестно откуда взявшаяся уверенность, что Ирина дома. Может быть, потому что на часах девятый час вечера? Наконец дверь открывается, на пороге стоит парень-подросток, которого психолог узнает не сразу. В отличие от самого молодого человека: — Дядя Андрей? — звучит удивленное на весь подъезд. — Никита?! — наконец складывает два и два Высоков. — Проходите, я позову Иру. Мальчик уже парень пропускает консультанта в квартиру, провожает на кухню, после чего скрывается в комнатах, чтобы позвать приемную мать. Пока Высоков ждет ту, с которой хочет поговорить, вспоминает того взлохмаченного, упрямого, но любящего Шумскую парня. Сравнивает его с тем, что открыл ему дверь. Он, конечно, изменился внешне, всё-таки пять лет прошло, Никита вырос, даже, можно сказать, возмужал. Но Шумскую продолжает звать просто по имени, хотя в голосе Андрей уловил ту непередаваемую теплоту, с которой говорят о матери. Психолог не успевает обдумать до конца всё, что чувствует по отношению к парнишке, как от входа в кухню раздается холодный требовательный голос: — Зачем ты пришел? — Поговорить, — спокойно отвечает Андрей, разворачиваясь лицом к Ирине. — Доктор Высоков научился слышать не только себя? Это будет интересно, — издевательски усмехается Шумская, садясь за стол, не предлагая гостю ни чая, ни кофе. — Что ты хочешь услышать от меня, Андрей? — Что случилось с тобой? И хоть что-то про дочь. — Ты так уверен, что она твоя дочь? — теперь уже жёстко усмехается Ирина. — Ты это сама практически и сказала. — Я сказала, что была беременна, когда ты уехал, то что она твоя я не говорила. — Шумская! — не выдерживает психолог и с грохотом опускает обе ладони о стол рядом с Ириной. Ладони сразу же обжигает болью, он морщится, но не отступает. Внимательно, гневно и пристально смотрит на неё, словно боится упустить хоть микро выражение на её лице. Но Ирина не была бы столь хорошим следователем, если бы боялась таких мелочей. Она спокойно и даже несколько пренебрежительно улыбается ему, приподнимает вопросительно бровь. — Я больше сорока лет Шумская. И твои крики меня абсолютно не впечатляют. Хотя я и удивлена, что тебя, оказывается, так просто можно вывести из себя. Но если ты разбудишь Алису, окажешься на улице быстрее, чем сможешь это понять. Хотя я до сих пор не понимаю, почему ещё не выставила тебя, — задумчиво признается подполковник, смотря куда-то мимо или сквозь Андрея. — Как ты дошла до жизни такой? — задумчиво шепчет Высоков, присаживаясь на стул, напротив Шумской, — Иришь… — от этого ласкового обращения по её телу проходит явственная дрожь. Она поджимает губы, но молчит, ждет, что ещё он скажет. -… ты ведь была другой. Почему после рождения столь долгожданного ребенка ты стала такой…холодной, отстраненной, циничной? Что случилось, Шумская? — Что ты хочешь услышать от меня? Что? — неожиданно Ира срывается практически на крик. А после резкими отрывистыми движениями начинает расстегивать ремешок часов, — Хочешь знать, что со мной случилось?! Как я стала такой?! Вот! Вот моя плата за твой отъезд! Она практически ему под нас сует своё тонкое бледное запястье. Высоков не сразу понимает, что Ира от него хочет, а после глаз цепляется за что-то, что он не сразу даже может понять. Он нежно берёт протянутую руку в свою, проводит пальцами по тонкой коже и спустя почти минуту внимательного рассматривания узора из вен, замечает тонкую бледную полоску, идущую прямо по тоненькой складке кожи на запястье, инородную здесь. Шрам поперёк запястья и вен. — Ира?.. — одними губами произносит Андрей, поднимает голову и смотрит ей в глаза, сказать что-то большее, кроме её имени, не может. У него почти шоковое состояние. — Обычный кухонный нож, — пожимает она плечами, возвращая на место ремешок часов, — Ежегодный медосмотр для меня стресс. Не дай бог заметят эту мою слабость пятилетней давности. И если об этом кто-то узнаёт, Андрей, я буду знать, кто именно сказал, имей ввиду. — Зачем? — Что зачем? Ах, это. Подростковое желание почувствовать хоть что-то. Страшно жить с пустотой внутри, знаешь ли. Хотя, впрочем, тебе не понять. От более серьёзных травм меня спасла только Алиса. Она начала толкаться. Довольно рано, как говорили врачи, но зато действенно для её матери, чтоб она не страдала глупостями.

***

Ира многое пытается забыть. Вычеркнуть из совей памяти две недели счастья рядом с Андреем. Стереть, чтоб не осталось следа следующие пятьдесят две недели, в которых невыносимая боль сменялась ужасающей пустотой. Первые несколько месяцев после отъезда Высокова её постоянными спутником была боль. И отнюдь не физическая, её она тогда почти не замечала. Шумскую терзала боль душевная. Сколько она не думала, сколько не рассуждала в моменты спокойствия не могла вспомнить ни одного мужчину, по которому так убивалась бы. Она убеждала себя, как могла, что он ничего не стоит и она должна его забыть. Из раза в раз ничего не выходило. Ей везде и всюду всё напоминало о нём. Через несколько месяцев Ира смирилась со слезами и непроходящей тоской. Более плотный тональный крем и толстый слой пудры стали обязательными в её макияже, помогающими хоть как-то, хоть чуть-чуть замаскировать от окружающих последствия ежевечерних истерик. После невыносимой душераздирающей боли пришла тоска, которая незаметно перешла в меланхолию. Сначала, после, казалось бы, вечных истерик, это чувствовалось облегчением. Но чем дольше длилось это состояние, тем больше оно пугало, в первую очередь окружающих. Впрочем, саму Шумскую в моменты, когда она более-менее осознавала, что с ней происходит, её тоже пугало. Пугало, что она больше ничего не чувствует. Но был один эпизод, который Шумская больше всего хотела бы вычеркнуть из собственного прошлого. Однако он оставил след физический на ее теле, который она видит и скрывает от других ежедневно. На тот момент она уже не плакала, её спутниками были тоска и пустота. Ей казалось, что она наконец-то успокоилась, отпустила Андрея. В тот вечер Шумская была дома одна. Миша, брат, видя её состояние, стал чаще брать Никиту к себе, не понимая, что в его присутствии ей немного, но легче. Она хотя бы не одна дома, в жизни. Спустя столько лет Ира не помнит, что именно делала, наверное, готовила что-то. Кристально четко, словно это было пару минут назад, помнит нож в совей руке. И вспышку безумия в голове, мысль, что все её мучения можно закончить одним взмахом этого самого ножа. Она не помнит боли, словно её и не было. Но помнит красную нить, перечеркнувшую её тонкое запястье с четкой яркой паутинкой вен. И лениво-уставшую мысль, что даже это она делает неправильно. Помнит, как медленно опустилась на кафель собственной кухни, как капля за каплей под ладонью образовывалась лужица крови. Помнит, как томительно медленно текли минуты и мысли. Некоторое даже сожаление, что нож остался на столешнице и чтобы закончить начатое, ей нужно подняться, а сил нет. Потом её будет удивлять мысль, почему кровь не свернулась, ведь на запястье был небольшой порез. Ира до сих пор не знает, отключилась ли она тогда или нет. Пришла Шумская в себя резко. От неожиданной боли в животе, словно её ударили. Она не сразу поняла, что случилось, но удар повторился. После третьего удара до нее дошло, что происходит и ЧТО она творит. Ира тут же вскочила с пола и буквально побежала в ванну промывать, обрабатывать и забинтовывать рану. На следующем приеме у гинеколога она спросит, нормально ли, что ребенок уже толкается. Врач сильно удивится, скажет, что вообще-то ещё рановато, но в принципе, в норме. Каждая женщина и ребенок индивидуальны. За ней и так пристально следили врачи, учитывая её анамнез, после этого и вовсе предложили лечь на сохранение, особенно учитывая забинтованную руку. Но она всем говорила, что просто потянула запястье, даже руку бинтовала так, сверху, накладывая ещё и эластичный бинт. Компрометирующую рану надо было как-то скрывать. Сейчас эта рана напоминает ей каждое утро, когда она именно на это место надевает часы, скрывая за ремешком свою слабость. И вызывает нервные мурашки на ежегодном медицинском осмотре. Она ещё больше стала не любить психиатров, ведь если они заметят этот шрам, её могут отстранить от работы. Которая, не смотря на уже двоих детей, была для неё очень важна, особенно при том факте, что воспитывала Ирина их одна.

***

Ира больше ничего не сказала, даже не рассказала, откуда у неё шрам на запястье, впрочем, он был красноречивее многих слов. Она ему просто указала на входную дверь, а сама ушла в комнату, как всегда с прямой спиной, высоко поднятой головой и нечитаемым лицом. — Дядя Андрей, — окликнул его вновь появившийся Никита, — Не надо, не настаивайте. Я вас очень люблю и скучал все эти годы. Но не мама. Когда она вышла здесь на работу, она снова начала плакать, теперь я понимаю почему. — Она плачет? — Высоков так удивился слезам, казалось бы, непробиваемой, особенно теперь Шумской, что даже не заметил, как именно назвал её подросток. — Скрывает. Но да. Первые три или четыре месяца после вашего отъезда плакала в подушку. Думала, я не услышу и не узнаю. И вот теперь снова. Я не понимал, почему, ведь она последние пару лет добивалась этого повышения. А теперь… Теперь я понимаю — вы снова рядом с ней. И из-за вас она плачет. — Почему ты… — Дядя Андрей, — вздыхает так по подростковому Никита, когда взрослые начинают тупить на понятных, казалось бы, всем вещам, — Может быть, тогда я и был слишком мал, чтобы понять, что между вами происходит. Но я не слепой, видел, как вы смотрели друг на друга. А ещё мне скоро шестнадцать. И я прекрасно знаю, откуда берутся дети. Никита насмешливо смотрит на засмущавшегося психолога, но молчит, давая возможность переварить услышанное. Высоков больше ничего не спрашивает, молча выходит за дверь. — Дядя Андрей! — окликает его парень, подходя к лифту вместе с ним, — Моя сестра Алиса Андреевна. Заговорщицки тихо, но по-взрослому весомо произносит Никита. И только произнеся эти слова, внимательно смотря в глаза психологу, поняв, что он его услышал, парень уходит обратно в квартиру.