Вновь со мной, дорогая

В Ленинграде — конечно же — и следа нет. Саша обманывать себя не пытается больше. За одним приехал, одним-единственным. Последней вспышкой, призрачной надеждой. Почему-то же слухи ходят, в конце концов… Но только слухи. Больше ничего. Здесь тоже ничего. Не на что с самого начала было надеяться, побери черти этого Мишу вместе с «езжай на родину». Чуть не сам отправил же. Мол, проверишь своими глазами, кому плохо от этого. Да — хорошо, на нет — суда нет. Кому еще хорошо, между прочим… Но, видать, знал, что не найдет. Что надежда рухнет, стоит прислушаться только. «Там», «здесь», «обознались», «она», «не она», «он слышал», «тот-то нашептал», «на хвосте сорока принесла». Море ниток, и все в никуда. Тот еще источник сведений, ни одного правдивого! Нет, Саша не дурак, свои каналы проверил первым делом. Его город или где, скажите на милость, он каждую подворотню знает тут. В каждой парадной найдет, кого спросить, в какую дверь, какое окошко. Все безответно — то ли вправду живая, то ли молва все врет. А если живая, то где? Почему не объявилась еще? Боится? Не хочет? Что мешает? Как помочь? Что сделать? Что-то можно сделать? — Вы от Дмитрия, что ли? — на вокзале шепчут в ухо. — Он княжну ищет, в старом дворце живет! Дмитриев каких-то развелось. Распустились без Саши тут, колыбель революции! Забыли, как правильно Зимний дворец назвать! — От него, — шепчет заговорщицки в ответ. — Разминулись с ним, где искать, не скажете? — Говорят ему, старый дворец! — Так он большой! — ну правда! Там под четыре тысячи народу жило иной раз, найди вот не пойми кого… — Надо — в стоге сена найдешь иголку! Шли бы вы сами копаться в своем сене! А этот Дмитрий, может, и никто на самом деле, звать никак. И с княжной близко не связан, ищет мать-сестру-жену-любовницу. Как пить дать, напутали снова, место вдобавок не то назвали. Саша не проверял, но… Кто в Зимнем сейчас поселится. Там не топят давно, стены насквозь промерзли. Крыша еле какая над головой, не всякий бездомный рад будет. На стенах «вся власть советам!» понаписали, коридоры разнесли, от лестниц одно название. Разломали все, что было, не чинит никто. Еще и разграбили половину, вторая где-то на рынках в Европе уже. Оно и понятно, кладезь реликвий, царский дворец. Сашин дворец. И Саша на Невский решительно сворачивает. Дмитрия искать. Хотя точно не найдет… да и черт с ним! Он с приезда в Зимнем так и не был. Даже на площади не был. Не хотелось раны бередить толком не зажившие, будто княжны-призрака ему мало. Но тянет что-то туда. «Что-то» — чувство странное. Будто смесь боли, тоски и желания. Детского, наивного желания, чтобы чудо случилось. Чтоб дворец снова стал не «старым», а Зимним. Чтобы засияли снова люстры, заблестели стены, зажглись окошки в малых комнатах. Чтобы не был он просто «дворец», как теперь. Чтобы мог Саша туда вернуться. Не во дворец — в свой дом. Родной, теплый, знакомый дом. Где столько света, любви, беззаветной радости. Где искрится детский смех и улыбки взрослых. Где ярко, тепло, по-родному весело-счастливо… Было. Было весело-счастливо. Больше не будет. Саше смотреть больно на заколоченный вход, забитые досками окна и проемы. Ржавые ворота, заросший сад, побитое центральное крыльцо. По этим ступенькам цари ходили — а сейчас забыто все. И царей, и дворец как старье забыли. Хлам, мусор, буржуйский пережиток. Левое крыло сохранилось лучше, хоть нигде «слава товарищу Ленину» не написано. Но стены облупились, лепнина вся облезла, на паркет наступить уже страшно, еще под ногой провалится. Сердце обливается кровью, стоит пройти только дальше. Пыль, сор, грязь… Тишина. Тишина там, где звучали сотни голосов. Пустота в коридорах, где ступали тысячи людей. Ни души нет больше там, где раскланивались дворяне, бегали царские дети, сновали туда-сюда слуги, император гулял с императрицей. Сам Саша, в конце концов, с Мишей тут носился под ручку. Вот по этому пролету, пока никто не видел, там закуток удобный. Как это весело было — урвать минут десять приема послов, полчаса бала, секунду сборов в оперу. Спорили даже, кто больше выиграет им времени, а победителю трофей по чину. Обычно был подарок и поцелуй французский. Кто теперь носиться будет тут? Кого теперь здесь по-французски целовать? Как здесь жить-то, все развалено, дыры в полу… Дальше развилка. Направо — в центральное крыло, в большой бальный зал. А налево — к личным комнатам царских родственников. Там подальше, поближе к краю — Сашины бывшие комнаты. Черт с ним, с Дмитрием. Наврали и ладно, не первый день замужем. Саша машинально почти налево идет. Там что-нибудь хоть осталось или мародеры повыносили все? У него ведь чего только не было по шкафам, мундир свой не хватало на рынке встретить. Как-то не по себе даже. Раньше был светлый, уютный коридор, на стенах по пути к кабинету — портреты Романовых. Не парадные, а домашние, попроще которые. Сейчас половина пропала, рам пустых и то не оставили. Александра Павловича нет, Павла Петровича, князя Михаила Александровича как не бывало. А отцовский портрет прямо над дверью — висит, поди ж ты. Не стащили, не покосился, не испортила его ни темнота, ни сырость. Стоит отец на портрете, как город стоит его перед ним. Любимый сын, Петра творенье. «Я бы хотел увидеть, каким ты вырастешь…» Лучше тебе не видеть. Лучше б твоего портрета не было тут, не так стыдно хоть в глаза смотреть. Саша же…ты же так его любил, больше, чем детей родных. Так надеялся, что парадиз твой справится со всем. Что вырастет статным, сильным, будет защитником империи. Ото всех спасет, не даст ей во времени сгинуть, всегда выйдет везде победителем. Вот таким любил ты Сашу. А не… этим, как сейчас. Жалким, безвольным… Проигравшим. Проигравшим всюду лжецом, не сдержавшим обещание. «Не дай империи умереть!..» …а Саша ведь дал. Саша тебя, отец, больше всех подвел. Саша все потерял — и страну, и империю, и народ, и фамилию царскую, и имя Петровское. Дом потерял. И семью. Их семью. Нашу семью. Лбом в стенку. Плечи не от холода дрожат. Лишь бы не заплакать, отцу бы слезы не понравились. Проштрафился — переноси с достоинством, нечего как баба сырость разводить. Что в самом деле, нашелся тут, барышня кисейная, еще платочек шелковый достань. Саша не плачет. Сползает по стенке спиной к портрету, прижав к груди коленки. Папа… а можно к тебе так, если от такого сына ты отрекся бы? Если Ленинград ты бы парадизом не назвал? Можно, если сын твой — больше не Романов? Можно, если больше нет Романовых?.. Разговаривать, конечно, не захочешь с ним. Не захотите, ваше императорское величество, отец Отечества, император Всероссийский, тут и думать нечего. Ну говорить не хочешь — подай хотя бы знак… — Эй! Что ты здесь делаешь?! А? Нет, слишком далеко. Не ему. А кому? — Эй, стой! Стой-стой-стой-стой! Из центрального зала вроде. Тот самый Дмитрий, может? Вряд ли, конечно, очень вряд ли, опять какой-то ложный след. И знак тоже ложный, если это он. Но с пола Саша встает. Знак, не знак, сидеть уже холодно. Щеки замерзли, из окон насквозь продувает. Незаметно слезу стирает, к портрету не повернувшись. Барышня все-таки, отец, у тебя. Кисейная.