Вновь со мной, дорогая

1926

Москва сияет огнями. На вечернем Арбате народу, кажется, больше, чем вчера было. С работы бегут, мерзнут — холодный нынче январь. В очередях стоят, обо всем на свете болтают. Погода, власти, цены, зарплаты, партийные взносы, мужья, жены, цены, снова погода, свекровь-теща, дети… Саша их с балкона слушает какой кряду день. К работе возвращаться нету сил, а диван протирать надоедает. К тому же, про работу только скажешь — так Миша тут как тут. Три раза переспросит, уверен ли, все-не все хорошо, не бился ли лбом об косяк с утра, а то ведь бывало. Не поверит. Сначала сразу не пустит, потом не поверит. — Слыхал, княжна Романова! — под балконом прямо двое шепчутся стоят. Думают, не слышит их никто. — Правда, что ль? — Да во те крест, грят, жива! Опять они… что вот будешь делать. Этих прогонишь, еще припрутся, опять начнут по новой песню с припевом. — Которая хоть княжна? — Анастасия, цесаревна младшая. — А кто сказал? — Вась, ну т’к весь Ленинград судачит, — смешно ему. — Может, и врут, черти… — А бабка-то за нее сколь дает? — Награда, грит — мильен!.. Да ну. Ну их, сплетников этих вместе с княжной и балконом, дома теплее стоять. И давно бы чаю, что тут Саша топчется стоит, уши греет. Миша вон нарисуется скоро, будет как волк голодный, а дома одна картошка, и та не сварена. Княжна Романова. Ага, поверил. Саша чистит картошку. Не слушает дальше, нечего слушать. Ничего не услышишь полезного, причем хоть сколько-нибудь. А про княжну история вторую неделю ходит, он считал. Якобы жива, якобы вернуться к семье захотела. И Мария Федоровна тут тоже, через столько лет найти внучку вздумалось. Вот и выходит полный Арбат сплетен — и все об одном же. Вдруг жива, вдруг нет… Картошку вариться ставит, крышкой накрывает еще. Не хватало слухов ему. Не уличным сплетникам надежды подавать, им верить — себе дороже. — Чай горячий, Саш? — Миша пришел, дверью хлопнул. Разувается в коридоре, снег стряхивает с ботинок. — Горячий, — от картошки не отрываясь. — Сам нальешь? — Налью, чего ж нет, — из ванной под плеск воды. Руки моет. Выходит потом, тяжелыми шагами ступая по комнате. Чаю сам наливает в две кружки, себе и Саше. И ждет, пока остынет — Саша кипяток не пьет. — Как работа? — Да никак. Разве что открыли вчера после ремонта Совнархоз, а то повадились по подвалам сборы устраивать… Разговор серьезный специально не заводит, выучил уже, что лучше помолчать. Мало разговоров последнее время, мало… Хороших разговоров мало. А раньше могли ночь напролет болтать. Давным-давно раньше, в Петербурге родном еще. В той, другой жизни, которая еще была жизнью. В которой были у Саши родина, дом и Миша. В которой Саша был еще сам сын Романовых. — Саш, — со спины раздается. — Ты минут десять в окошко смотришь. И точно, стоит смотрит с последней картошкой в руках. Только не в окошко, Миш, а далеко вдаль. Там огни Ленинграда. Сырого, противного, незнакомого. Но влекущего, зовущего будто бы. Будто что-то… что-то нужно там. — Я понимаю, хочешь домой… — как с больным ребенком говорит. — Но нельзя, — наизусть уже знает его монолог. — Нельзя, Саш, — со вздохом. Ну нельзя и нельзя, что. Хочется не меньше ничуть от этого. Город совсем не тише зовет, не стынут надежды… Но нужны ему эти надежды глупые. Пусть Мария Федоровна что захочется делает, хоть миллион предлагает, хоть три. У Саши ни денег лишних, ни желания. Вздор. Призрак. Слух. Бред. — Еще пересуды эти… нет, ты слыхал! Одна дочь царская жива, удумали! — Ага. Ерунда, — выдохнув. — Кто им, сплетникам, поверит. Картошку на огонь поставив, болтает ложкой в кружке с чаем. Сахар размешался давно. Конечно, не поверит никто. Было бы, чему, что смеяться! Завтра придумают, что сам царь жив, послезавтра — что Ленин воскрес. — Саш, — Миша его ладонь своей накрывает. — Мне кажется, ты им веришь. — Не ве… — Ты туда зачем хочешь? На что надеешься? Ни на что он уже не надеется, катись к черту. Ни капельки не надеется, хоть город и зовет, хоть Мария Федоровна и предлагает деньги баснословные. Саша свободный человек или где, в конце-то концов, может он раз в жизни не питать надежды? Ведь бессмысленно тут надеяться. Расстреляли всех, никто выжить не мог. Нет больше Романовых. Она не жива и живой не станет. — Знаешь, что? — в глаза смотрит Сашины. Не понять сквозь линзы очков мутные, какой взгляд у Миши. — Что? — и что придумал, не разберешь тоже. Миша встает, подходит ближе. Руку кладет на плечо. — Езжай в Ленинград.