Проклятие Череватого

      Дверь со скрипом отворилась и, стряхивая с плеч налипший снег, в дом вошла баба Дуся. Васька, желтоглазый котяра, прошмыгнул меж ее ног и в два прыжка оказался на печи. Старуха с охапкой дров в руках, ступая по писклявым половицам, приговаривала:       — Уж три зимы минуло. А он не оправится никак.       Закинув дрова в печку, Евдокия Николаевна обратилась к ящику со свечами. Среди черных и скрученных, заговоренных, она раздобыла простую церковную и зажгла ее на блюдце у окна.       — Метет. Аж завывает.       Вьюга, бушующая во дворе, заставила старуху поёжиться от воспоминаний. В тот день тоже пуржило. И душе было зябко.       Морщинистая рука потянулась к горлу. В отчаянном поступке она, Дусенька Волойчук, еще молодая, но уже настрадавшаяся девчонка, искала спасение, облегчение. Искупление в конце концов. Но по итогу лишь должницей стала. И от долга того ни за какие деньги не откупиться.       Прихрамывая, старушка двинулась в красный угол. Иконы перевернуты ликами вниз, салфетка кружевная разодрана в клочья. Николай Чудотворец, мать Богородица и даже сам Спаситель смотрят на рабу, стоя вверх тормашками.       — Что опять тебе не так? — обратилась к тишине раздосадованная хозяйка. Ведь не одна она правила домом. Орудовал здесь также и иной владелец. Ошивался сутками напролет, наводя свои порядки. — Что стряслось? Почему опять гневаешься?       Васька, перекатываясь на печке, будто на лучиках солнца, мурлыкал, мурчал, прямо ворковал, точно болтливая голубка.       — Много-то ты знаешь, Васька, — огрызнулась старуха, поправляя иконы. — Закурлыкал, ишь ты.       Метель не прекращалась, выла, завывала. Снега навалило столько, что от собачьей будки виднелась только лишь крыша. Казалось, некто всесильный пытается укрыть белоснежным покрывалом весь хутор, по улочкам которого, будто чума, ползет зависть, злоба и дурные помыслы.       — Беду сердце чует. Ой, беду.       Тревожные мысли не покидали, кружили в голове черным вороном. Крылья его отбрасывали беспросветную тень, из-под которой выбраться не удастся. Сердце знало: вот-вот случится что-то плохое. Фатальное, роковое, губительное. Обязательно случится несчастье.       — Богородица Дева, радуйся, — припав к иконе, взмолилась старуха. — Благодатная Мария, Господь с Тобою…       Васька подскочил, словно его кипятком окатили. Вздыбил шерсть, зашипел, завопил истощенно. Оскалился, оголил клыки и когти, пугая окружающую его пустоту.       — Что разорался, башка дурья?       Кот, ворча внутриутробным голосом, спрыгнул с печи и бросился в сени. Баба Дуся смерила трусливую живность уставшим, опечаленным взглядом и, тяжело вздохнув, присела на тахту. Вспомнилось ей, как она, пышущая здоровьем красавица, просыпалась на этой тахте, истекая кровью. Кровью, которая свидетельствовала об очередном выкидыше. Об очередной расплате за грехи буйной молодости.       — Неспокойно мое сердце, — ладонь вновь и вновь обвивала горло, где фантомной болью зудел след от петли. — Неладное будет. Ой, неладное.       На веранде Васька орал дурниной. В кота будто бес вселился. Он прыгал на дверь, царапался, брыкался, кричал так громко, будто звал на помощь. Как утопленник, которого тянут на дно силки хитрой топи.       — Вот шельма блохастая!       Евдокия Николаевна с трудом встала, грузной походкой доковыляла до двери и выпустила запаниковавшего кота на улицу. Вихрь январской стужи ворвался в дом. Закружил, запуржил, заметался и бросился вдруг к окну. Свеча погасла. Зато в углу продолжали гореть два ярко-алых огонька.

***

      Укрытое снегом кладбище при солнечном свете выглядело куда более удручающе, нежели ночью. Неухоженные могилы, покосившиеся кресты, разрушенные от времени и погодных условий надгробия — причин для упаднического настроения масса. Да и время здесь замирает и исчисляется как-то иначе. Живые, заглядывающие проведать мертвецов, явственно ощущают, что секунды на погосте тянутся вечность.       На ветвях куцей сосны, нахохлившись, восседал черный ворон. Мудрый и крайне любопытный, он внимательно следил за человеческой фигурой, что расположилась подле заброшенной могилы.       — Не во имя Отца, не во имя Сына, не во имя Святого Духа…       На земле, припорошенной белым, расстелен черный платок. На нем буханка хлеба, червивое яблоко и бутылка самогона. Не паленого, качественного — Никола Иваныч лично пробу снимал. Зельевар проклятый.       — Начинай полностью работать, начинай творить. Поднимай, поднимай, поднимай. Против воли поднимай! Поднима-а-а-а-ай…       У креста прогнившего квадратное зеркало. Оно разрисовано узором из трещин, словно окно морозцем. В него безотрывно смотрит юноша. Лицо его отталкивает, даже пугает. Брови сведены к переносице, черные глаза зияют, точно две пропасти. Уголки губ опущены и превращают рот в оскал зверя, напавшего на след напуганной жертвы.       — Не во имя Отца, не во имя Сына… — шепчет склонившийся над могилой колдун. Тлеющая меж пальцев сигарета отправляется быть воткнутой в снег: на дымок, как на маяк, должны слететься «проводники». — Выходи, на все четыре стороны выходи. Полностью работай, сполна открывай. Открывай, открывай, открывай!       Считается, что отношение к мертвым отражает отношение к жизни. В силу возраста Влад к покойничкам питал однобокие чувства — исключительно потребительские. Могилы он не портил, вандализмом не страдал, не пакостил. Однако ему было глубоко наплевать, кого беспокоить и призывать с того света. Но всегда есть исключения из правил.       — Вселяйся в мою голову, вселяйся в мои мысли. Открывай полностью силу. Открывай, открывай, открывай…       Сознанием и всем своим существом Влад плыл по темным коридорам, по тоннелю, огромному и бесконечному. Он гнался за мерцающим силуэтом, который убегал, не желая общаться. Белое пятнышко, излучающее яркий-яркий свет, было недостижимо.       — Не бойся, — сорвалось с дрожащих губ. — Это же я. Не бойся, Руська. Не убегай.       Снова и снова сгусток белой энергии прятался и отдалялся. Влад не мог догнать эту душу и чувствовал, что чем ближе подбирается, тем больше страха испытывает образ.       Сердце сжималось от обиды и горести. Руська, его Руська, считает старшего брата монстром. Монстром, от которого нет покоя даже на том свете.       — Отпуска-а-а-ай, — юноша прикрыл глаза, пытаясь разорвать связь, на которую так долго и усердно настраивался. — Отпускай, говорю. Отпускай!       Тело стало плотнее. Ощущение реальности возвращалось, пробуждая внутренний диалог, личность и треклятое эгоистичное «Я», которое мешает беспрепятственно гулять в межпространстве и бороздить параллельные миры. Видение начало таять. Картинки замерцали, потускнели и, наконец, погасли.       — А я предлагал, — дразнился рядом голос.       — Не смей! — после астральных путешествий Череватый всегда жмурился на солнце. Серые, безтекстурные декорации того мира остро контрастировали с реальными. Но очертания явившихся «помощничков» он различил сразу же. — Насильно не стану призывать. Не смей её тревожить.       Досадливо цокнув, петроградский красавец закатил глаза и оперся плечом о прогнивший крест. Данное Божье знамя его ни капельки не смущало — бесам спокойно там, где веры нет и никогда не было. Православные муляжи, лишенные смысла, не способны нанести урон Силе и ее проводникам.       — Больно оно мне надо, за светлыми гоняться, — лукавил Чёрт максимально бесстрастно. Почти правдоподобно. — Это ты, божедурье пиздодельное, всё ходишь вокруг да около. Пойми уже, один тут лишь метод — цап за хвост и на допрос!       — Пошел нахуй.       — Хм, — «главарь» метнул игривый взгляд на однополчан. Гадюка и Воин, разумеется, были рядом. По левую и правую руку от Влада. — Кажется, дитятко сегодня не в духе.       «Не в духе» — мягко сказано. Череватый был в бешенстве. Всё, ради чего он так долго практиковал, ради чего стелился перед дьявольщиной, было бессмысленно. Руська продолжает его чураться, боится до паники. Она никогда не выйдет на связь и каждый зов будет игнорировать.       — Когда кажется, креститься надо, — ворчал юный колдун, повторно зажигая свечи. — Тебе ли не знать, баран безрогий?       Влад прыскал ядом направо и налево. Последствия фривольного поведения его больше не страшили, посему он не пренебрегал шансом позубоскалить с бесами и не отказывал себе в удовольствии обозначить Чёрту, кто есть кто.       — Жалкое зрелище, — вздохнула демонесса, совершенно заскучавшая на погосте. Глаза её вдруг загорелись любопытством — на ветке сосны, что украшал снежный пушок, задремал старый ворон. Бесятина, обратившись туманным сгустком, бросилась к птице, и пернатый, перепуганный до чёртиков, вспорхнул с нагретого места.       Влад смотрел на демоницу с безмолвным упреком. Как на малое дитя, окатившее прохожих из лужи. Но ведь у каждого свои причуды. Даже у дьявольщины.       — Толку с тебя, как от козла молока, — махнул рукой Череватый. — Присосалась пиявка ебанная.       Дымка взвилась, глазницы её полыхнули, как огни адского пламени:       — Я тебе не ассистентка, которая фокуснику реквизит подносит, ясно? Это ты мне служишь! Мне и Хозяину!       Взбеленившаяся тень ринулась к Владу: зашипела, завизжала, завопила раскатистом криком. Но теперь юнца подобными выходками не напугать. Бесстрашно смотрел он в глаза жуткой черни и ни толика сомнений иль ужаса в нём не колыхнулась.       — Это всё? — глядел Череватый слегка надменно, с ноткой хамства, присущей чрезмерно самоуверенным людям. Абсолютно равнодушный до дьявольской клоунады, он выработал иммунитет к финтам бесов. — Ты вообще способна на что-то, кроме как котов и птиц шугать?       Дымка, изрыгая трехэтажные маты, пролетела сквозь парня. Как кусочки огромной фрески, замелькали картинки, складываясь в одну, ужасающую историю.       …Черное, тяжелое небо. Деревенька. Взрывы, крики, плач детей. Выстрелы картечью. Горы трупов…       …Изба. Бардак. Затоптанные иконы. На ликах святых следы грязных ботинок…       …Хмельной, громкий бас. Кавалерийские сапоги. Ярко-красные нарукавные повязки. Свастика…       …Девочка лет тринадцати. Толпа пьяных в стельку, похотливых фашистов. Крики, мольбы о пощаде. Хохот. Плач. И снова крики…       …Пьяный немец ударом с ноги вышибает дверь и выходит на крылечко. В одной руке он держит бутылку с мутным напитком, другой волочит за волосы бездыханное тело. Поломанная кукла, которую попортила толпа шаловливых мальчишек, не издает ни звука. Мерзавец, напевая что-то дико патриотичное, швыряет девчушку в яму, наполненную человеческими телами. Люди, простые, обычные люди, кто не хотел и даже не пытался воевать, лежат друг на друге с перерезанными глотками. Немец брезгливо сбрасывает сапогом руку девчонки, торчащую из ямы, и поливает покойников водкой. Насмеявшись вдоволь, он возвращается в избу, где его сородичи рыскают по сусекам в надежде отыскать выпивку…       …По траве, усеянной кровью, порохом и пулями, ползет змея. Гадюка. Черная чешуйчатая кожа переливается в мерцании звезд. Как и ее алые глаза…       …Изнасилованная девочка вздрагивает. Хрип срывается с губ. Тело, всё в синяках и ссадинах, не слушается, но она не сдается…       — Чувствуешь? — шипит демоница Череватому на ухо. — Чувствуешь, каково ей?       Боль. Паника. Сердце бьется так, что ребра вот-вот треснут. Она хочет закричать во всё горло, позвать на помощь… Но нельзя.       …Переломанные пальцы хватаются за траву, за торчащие из земли корни. Девчушка, пережившая ад, усилием железной воли выбирается из ямы. Выбирается из «братской» могилы…       …Крик застревает комом. Кусая губы до крови, чтобы сдержать стоны и всхлипы, она ползет в сторону леса. За спиной остается убитая семья, замученные соседи. Истерзанные подруги, товарищи. Остается стертая с лица Земли деревня. И ублюдки фашисты, празднующие победу над безоружными людьми. Празднующие победу в её родном доме…       …Девочка ползет по мокрой траве, по грязи. По лицу текут слезы, а в сердце зреет чернь. Изнутри сжигает пламя ненависти, злобы, непреодолимое желание мстить. А гадюка всё время рядом, гадюка не отстает. Она шипит и в шепоте этом девочка различает:       — Договорись со мной, — вторит змее демоница, обдавая холодом ухо Влада. — Договорись, иначе пожалеешь…       …Блондинка на шпильках идет по вестибюлю фешенебельного отеля. Перекинувшись с администратором любезной улыбкой и парой фраз на немецком, она направляется к лифту. Выходит в коридор, оказывается у двери номера. Там ее поджидает «клиент»…       …Накинув плащ, девушка выходит из комнаты. На кровати остается мужчина, захлебывающийся кровью. Напоминает он откормленного хряка, которому острым клинком вспороли брюхо…       …Мужчины, мужчины, десятки мертвых мужчин. Задушенных, зарезанных, отравленных. Каждый раз из номеров выходит красотка на шпильках. Улыбается метрдотелям и навсегда исчезает, выбрасывая в мусорный бак парики…       …Неуютная квартира. Грязно-желтые стены. На кухонном столе пепельница, чашка с недопитым кофе и круглый террариум. Змея, обвив корягу, безотрывно следит за колдующей у алтаря «хозяйкой»…       …Спальня. Колыхается занавеска. На туалетном столике початая бутылка виски и догорающие черные свечи. На смятой постели лежит девушка, запрокинув голову. В руке, уже обмякшей, пустая баночка из-под таблеток. По остывшему телу, по кукольному личику, ползает гадюка, которая каким-то образом выбралась из своей обители. Шипит. Шипит рассерженно…       Видения прекратились. Тень с оглушительным хлопком приземлилась на землю, материализовавшись блондинкой на шпильках. Губы красавицы дрогнули очаровательно-хитрой полу-улыбкой, которой девушка-призрак приветствовала метрдотелей.       Несмотря на годы практики, каждое путешествие в компании бесов продолжало отнимать у Влада достаточно большое количество сил. В такие моменты дьявольщина не стеснялась «присасываться» к юному колдуну и питаться его энергией. Кусать, отщеплять, забирать «плату».       — Почему все ваши ученики заканчивают суицидом? — просипел Череватый, смерив тёмную троицу, что выстроилась перед ним в ряд, подозрительным взглядом.       Вопрос, кажется, застал «главаря» врасплох. Он заметно напрягся, но быстренько соорудил вид вполне беззаботный:       — Кому-то силенок не хватило, — пожал он плечами, — а кому-то захотелось большего. Мой вот, например, вохлоёб злосчастный, зазнался, в край охамел. Думал, сам Хозяин ему трон уступит. Вот и поплатился. Но хорошие были времена!.. — бес, мечтательно закатив глаза, вдохнул полной грудью, будто был способен наслаждаться прохладой зимушки-зимы.       — Мой верно служил, — Воин, скрестивший на груди руки, с родительским упоением вспоминал любимчика, лик которого «надевал» при общении с Владом. — Меня каждый день благодарил, подношения делал. И умер не зря — во славу Хозяина.       — Я к своей тоже претензией не имею. Перекосила пол Берлина с моей подачи. Да и мордашка мне её всегда нравилась, — ухмыльнулась Гадюка, проведя ноготками по фарфоровой коже «своего» миловидного личика.       Юный колдун заклинал себя об одном: нельзя терять бразды правления над разумом. С лукавыми должно держать ухо востро — как только дашь слабину, бесы этим обязательно воспользуются. Как тогда, с пожаром. Нельзя отрицать, что Влад этого не хотел, но действовал он, словно под гипнозом. И это пугало.       Скрипнули погостные ворота. Звонкий голос взорвал тишину:       — Эй!       — Полундра, человетинка! — блеснув шаловливой улыбкой, Чёрт растворился в воздухе. Гадюка и Воин следом.       Влад оглянулся из-за плеча: на него шла, нет, летела, крайне возмущенная девчонка.       — Эй! — еще громче окрикнула она. — Что ты здесь делаешь?       Медные волосы, украшенные снежной крупой, растрепались по плечам. Шаг твёрд, скор, ноздри раздуваются от гнева. Настроена незнакомка крайне решительно. Такая и в драку кинется на раз плюнуть.       — Птичек, блять, кормлю, — недовольный ведун символично задул свечи.       Обогнув угловую могилку, рыжая бросилась к Владу. Глаза её упали на платок с эзотерическими приблудами и сделались на пол-лица:       — Ты что здесь устроил?!       — Мы с Вами, милочка, водку на брудершафт не хлестали, — отчеканил сердито Влад. Тем не менее сел на колени перед «алтарем» и принялся спешно собирать в рюкзак ритуалистику. — Идите с Богом. Пока идти можете.       — Уходи! Уходи отсюда! — девушка даже ногой топнула для пущей убедительности. Зря. Разбудила зверя.       Череватый вспыхнул мгновенно. Сердце заколотилось, в крови забурлила лють. Дерзить в свой адрес он никому не позволял безнаказанно. За каждое хлесткое слово оппоненты колдуна в ответ получали не только ушат грязи, но и подселенца в придачу.       — Кто ты такая? — Череватый полоснул грубиянку колким взглядом, от которого та заметно оробела. — А ну пошла вон отсюда! Пошла, говорю!       — Это могила моего дедушки! — не унималась рыжая, сжав пальчики в жалкие, крохотные кулачки. Задыхалась от возмущения, краснела, тряслась, но отступать не желала.       Чёрт, проявившийся на мгновение расплывчатым образом за спиной незнакомки, состроил кокетливо-лукавые глаза, мол, упс, как неловко вышло. Рада бесятина была неимоверно — отчего-то посмеивался и щерился предовольной ухмылкой.       — Ты осквернил могилу моего дедушки, урод!       — Бывает, — Влад равнодушно пожал плечами и, отряхнув колени от снега, как ни в чем не бывало засеменил по дорожке. — Жаль только, при жизни твой милый дедушка никому нахуй не был нужен. Бросили подыхать, как кота помойного.       Голоса шептали, рассказывали тайны. Гадюка хохотала, швыряя во Влада кадры семейных пререканий, а Воин шипел проклятия, демонстрируя одинокую смерть старика. Один лишь Чёрт молчал, то и дело прокручивая в мыслях подопечного одну и ту же картинку: тело, выловленное рыбаками у пристани. Труп рыжеволосой.       Влад притормозил, обернулся. Незнакомка застыла, раззинув рот, и пыталась осознать услышанное. Пыталась осознать, откуда он, деревенщина и невежа, может знать чужие секреты.       — Советую к воде не приближаться, — Череватый лицезрел, как к девчонке, будто светлячки на огонь, слетаются призраки. Над головой её тучей роились тени. Словно осы, смело защищающие королеву. Однако колдун решил промолчать — пусть эта дрянь ершистая сама разбирается с незваными гостями. На прощание он выплюнул радушно: — Вали обратно в свой поганый город.       Девчонка как язык проглотила. Словив взгляд потрясенный, приведенный в полнейшее замешательство, юноша зашагал к воротам, закинув рюкзак на плечо.       — Придурок! — раздалось за спиной. — Придурок конченный!       Опомнилась. Фифа городская.       — Знала бы ты, — фырчал в никуда Череватый, минуя кладбищенские ворота, — чем твой дедуля занимался. Волосы бы на коленках дыбом встали.       Мудрый ворон, занявший еловую ветвь, превнимательно наблюдал за царством погребенных. Глаза его были прикованы к рыжеволосой девчонке и поблескивали алыми искорками.

***

      Сельские церкви не славятся, как столичные, убранством и золотом куполов. Хоть местный батюшка и живет в двухэтажном коттедже, храм предпочитает держать в строго аскетичном виде — ни тебе беломраморных иконостасов, позолоты иль изысканных росписей. Однако же и в таких интерьерах душе становится легче, отраднее. Жар мирно горящих свечей согревает. Спасает от вечной мерзлоты.       — Не пущу, падла! — визжал Чёрт, витая дымкой вокруг подопечного.       Скрепя снегом, Влад шествовал по направлению к местной церквушке. Успевал аккурат к вечерней службе. Литургия пробуждала в юноше что-то светлое. То, что так усердно пыталась затоптать и погасить Сила.        — Опять нахватаешься, а мне потом расхлебывай. Не пущу, сволота кривоглазая!       Череватый демона не слушал — с дорожки намеченной не сворачивал. Ведь за три года коллективной работы он научился не только проклинать и наводить хворь на неугодных ему и Силе людишек, а также торговаться и подкупать бесов компромиссными решениями. Свобода воли стоила недорого — всего-навсего парочку запорченных душ.       — Поквитаемся завтра, понял? Всё мне отработаешь, сучий потрах! Всё!       — Да понял я, понял. Катись уже восвояси.       Миновав лесную чащу, Влад выбрел на пустырь перед церковью. Лился звон колоколов, прихожане спешили на службу. Благодать, кажется, витала в воздухе и превращала кровь, отравленную грехами, в вино из чаши Спасителя.       — Суки, выблядни! — визжал «помощничек», страдая от колокольной полифонии. — Спалю церкву! Спалю во славу Хозяина! Будет гореть синим пламенем!       — Не во имя Отца, не во имя Сына…       — Что ты там начитываешь, щеколда дрочённая?       — Отпускай, пошел отсюда, — шептал быстро-быстро ведун, — уходи, уходи, уходи. До неё уходи. Уходи-и-и-и!..       — Хамло тьмонеистовое, — Чёрт, обиженный, как дитя малое, испарился.       — То-то же.       Влад миновал кованую ограду. Прихожане, обгоняя юного колдуна, спешили на службу. Кажись, началось.       Юноша поднялся по ступеням, остро нуждающимся в ремонте, отпер двери. Действо верующих было в разгаре. Хор тянул Херувимскую песнь. Священник молился о Патриархе и вскинул руки, призывая каждого возлюбить Святую троицу. Влад еле-еле подавил рвущийся наружу хохот. Интересно, какое бы шоу устроила его троица, темная, хищная и дико недовольная двоемыслием подопечного, оказавшись в ловушке из икон.       Пока присутствующие поочередно кланялись и целовали крест из рук священника, Череватый нырнул за колонну и двинулся к кануну — к столу, где ставят свечи в память об усопших.       С южной стены на Влада смотрел Спаситель. Казалось, он следит буквально за каждым его шагом и ждет, что мальчишка ошибется: подумает о чем-то порочном, выпустит демонов наружу. Но мысли юноши сейчас были чисты и безвредны. Он вспоминал ту, благодаря которой душа не погрязла мраком. Несмотря ни на что, там теплилась частичка добра. И он оберегал ее, как бездомный последнюю спичку.       Свеча тлела и в огне священном Влад видел её образ. Глаза, полные гармонии и абсолютной любви. Русе не нужны были причины, чтобы любить. Она была соткана из добра и света. Она была воплощением добра и света. Кристально-чистая, безвинная душа.       — Все хорошо? — на плечо горюющего легла ладонь священнослужителя. Молодой дьякон, лет двадцати пяти от роду, не имел бороду до пупка или вид отталкивающий. Наоборот, выглядел так, словно по ошибке оказался пленником религиозной ловушки.       Влад не был одним из тех лже-бесноватых, которых трясло на территории храма. Но воспоминания хлынули таким бесконтрольным потоком, что буквально смыли с юноши жесткость и волю, с помощью которых он держал себя в руках. Его закачало, ноги подкосились. Оставался он «на плаву» только благодаря тому, что вцепился руками в края стола.       Дьякон, поддерживая прихожанина под руки, хотел было отвести его к витражному окну, подышать воздухом, но Череватый отпрянул. Он привык обходиться без помощи и жалеть себя никому не позволит.       — Стоит за тобой кто-то, — служитель смотрел взволнованно. Нет, он не хотел пугать юношу или сеять в его мыслях сомнения. Но тяжесть, что мертвым грузом лежит на младой душе, он чувствовал собственным сердцем.       — Сила за мной стоит, — по губам скользнула по-мальчишецки надменная, хвастливая ухмылка, вроде «у меня есть, а у тебя нет. Выкуси». — Помогает, оберегает.       — Сила внутри каждого из нас. И чтобы к ней прикоснуться, не нужны посредники, — дьякон наивно верил, что парнишку еще можно вернуть на путь истинный. — Думаешь, тебе помогают? Тебя губят, дитя.       Череватый напрягся. Советы, к тому же такие наглые, сродни нравоучениям, он терпеть ненавидел. Да кем себя этот поп несчастный возомнил, что рискнул завести такой разговор? Влад не пришел на исповедь и задушевных бесед не просил.       — Я сам себе Сила. И сам кого угодно погубить могу.       Смерив священнослужителя уничижительным взглядом, юнец зашагал к выходу. Свечи на столе потухли. То ли от стремительной походки Череватого, что сбежал из церкви, пребывая во вселенском раздражении, то ли...