Исцеление

      Леон озадаченно хмурится, пряча телефон в карман: звонок от Ханниган – это одно. Самой разумеющееся, что не о его делах и что вообще творится в его жизни, но все же далеко от звонка фактически из Белого дома – это уже совершенно другое дело. Напрашиваются лишь две догадки: либо новая миссия – что весьма некстати – либо кое-кому стало известно о ночных перемещениях Эшли – что тоже не умаляет ситуацию. Учитывая, что добираться от Небраски до Вашингтона это вовсе не час езды на мотоцикле.       Поэтому Леон первым делом отвозит Эшли уже с вещами к себе домой: без всяких слов, без всяких объяснений. Ровно так же, как и впопыхах уезжает сам, бросив мимолетное: «Ближе к ночи вернусь», на что Эшли понимающе кивает – так надо. После все как в тумане: спешит на присланный самолет, заходит в салон, в молчаливом приветствии кивая дежурно улыбающимся стюардессам, и садится в кресло. Рядом суетятся бортпроводники, перешептываются между собой, время от времени обращаются к нему, но Леону нет до этого дела – все мысли занимает Эшли Грэм.       Четыре часа в одну сторону, четыре – в другую. Около часа, быть может, потратит в Белом доме. Леон нервно отбивает дробь по подлокотнику – не так он хотел провести этот день. В особенности, когда внутри все еще бушует странное, необъяснимое беспокойство: вечная мелкая дрожь тела дочери президента, лекарства, острые осколки зеркала – картина, мягко говоря, вырисовывается отвратная, отчего так и сосет под ложечкой – неприятно, мучительно. Леон морщится, прикрывая глаза рукой – все скоро обязательно кончится.       По крайней мере, надеется на это. Как и на это, что первые четыре часа пройдут быстрее, чем он думает.       Так оно, к его собственному удивлению, и происходит, когда Леон замечает снижение самолета. А дальше все как всегда, словно в хорошо отработанном механизме: за ним приезжает машина, отвозит к резиденции, где его без каких-либо очередных любезностей, от которых зубы сводит, встречают помощники президента. Так же молча, не проронив ни слова, проводят до двери кабинета, после чего оставляют его одного-одинешеньку.       Лицо Леона все больше и больше мрачнеет – уж слишком президент переборщил с нагнетанием обстановки. Учитывая, что даже стоять посреди пустой светлой приемной кажется теперь неуютным и в какой-то мере необычайно странным, он чувствует себя совсем как вор, что проник в святая святых: слишком уж тихо вокруг и, по странному стечению обстоятельств, безлюдно – нет и намека на присутствие секретаря. И, прежде чем постучаться в дверь, набирает побольше воздуха в грудь – словно собирается с духом перед заходом в ледяную воду.       Однако кто-то опережает его – дверь отворяется ровно в тот момент, когда он касается костяшками пальцем ее деревянной поверхности. Тут же ловко отскакивает назад, пропуская выходящего человека, коим оказывается чопорная женщина средних лет. Она немедля окидывает его строгим ледяным взглядом поверх очков, все равно что сканирует – скользит по нему от макушки до самых пяток, то и дело щурясь, что-то анализируя в своей голове. От этого Леону становится не по себе – передергивает плечами, чувствует, как неосознанно каменеют мышцы, когда она – должно быть, та самая отсутствующая секретарша – проходит твердой походкой мимо него, направляясь к архиву. Леон замечает, как у нее в костлявой руке словно из ниоткуда появляется маленький металлический ключик, и женщина быстрым отточенным движением открывает один из многочисленных ящичков. Ей не понадобилось даже десяти секунд, чтобы найти и, главное, достать ничем не привлекающую внимание черную папку, а затем – вновь закрыть архив. Тут же она резко разворачивается на каблуках и стремительно направляется к Леону, крепко сжимая вытащенное дело в руках.       – Агент Леон Скотт Кеннеди, – голос ее оказался сухим, ровным, совсем как у робота, – Вас ожидает Президент Грэм. Прошу за мной, – приглашает жестом.       Женщина широко открывает дверь, и Леону не остается ничего кроме того, как последовать за ней в кабинет. В глаза сразу же бросается высокая фигура у окна, стоявшая спиной к ним и продолжавшая хранить молчание даже после того, как они вошли. Не самый добрый знак – мелькает в мыслях, отчего Леон еще больше напрягается. Хмурит брови, наблюдая за тем, как секретарша семенящей походкой подходит к идеально отполированному столу и оставляет ту самую папку, после чего без лишних слов моментально ретируется из кабинета, оставляя его наедине с президентом.       Что ж, начало, по всей видимости, положено. Но с места Леон не двигается. Только плотно сжимает губы да смотрит на неестественно прямую спину мужчины, чувствуя, как сердце с каждым ударом становится тяжелее.       – Как жизнь, Леон? – голос президента звучит, как гром среди ясного неба, и Леон невольно дергается.       – Потихоньку, Мистер Президент.              Мужчина наконец поворачивается к нему, и Леон замечает следы усталости на его лице. Даже кажется, что президент постарел с их последней встречи – щеки впали, на лбу пролегли глубокие морщины, а седых волос как будто бы стало только больше. Тяжело вздохнув, он подходит к своему столу и опускается на кожаное кресло. Складывает руки в замок и, прежде чем сказать, бросает испытывающий взгляд на Леона.              – Что стоишь как провинившийся? – жестом приглашает сесть напротив него, и Леон без всяких пререканий повинуется. Сидит, правда, весь как на иголках, что не укрывается от взгляда старшего. – Вольно, Леон, вольно.              Идея расслабиться хороша, спору нет. Но Леон от этого еще больше начинает ерзать на месте, что вызывает на лице Мистера Грэма снисходительную слабую улыбку.              – Думаю, ты и без меня прекрасно знаешь, что я тебе безоговорочно доверяю, – спокойно продолжает он, устало поправляя съехавшие с переносицы очки. О чем-то задумывается – буквально на секунду – и снова переводит дыхание, должно быть, тщательно подбирая слова. – Но при всем уважении к твоим заслугам, моя дочь превыше всего. Поэтому к тебе у меня лишь один вопрос – что ты забыл у нее ночью?              Вопрос был предсказуем, но все равно ставит в тупик: что на него ответить? Эшли вся в слезах позвонила ночью? Просила, чуть ли не умоляла о помощи? Что у нее был приступ панической атаки (или как еще объяснить ее состояние с рыданиями навзрыд)? А он что? Не найдя варианта получше, мало того, что взял ее к себе, да еще и предложил пожить у него?              Леон хмурится, неосознанно вцепляется в подлокотники кресла, впиваясь пальцами в кожаную обивку. Чувствуя на себе все еще испытывающий прожигающий взгляд, Леон поднимает голову и сразу же сталкивается с его глазами. Медлить уже нельзя – слишком уж подозрительно, даже если и винить его пока не в чем.              – Я был нужен ей, – коротко и лаконично.              Должно быть, ответ был так же очевиден для президента, как и его вопрос для Леона. Поэтому Мистер Грэм лишь слегка вздергивает брови и, быть может, в подтверждении своих домыслов качает головой.              – Исчерпывающий ответ, – наконец заключает он, пристально смотря на Леона поверх очков. – Но для чего?              Первой мыслью Леона было съязвить – господин президент обещал только один вопрос, а это фактически уже второй по счету. Второй мыслью – дать себе оплеуху, чтобы не забывал, с кем именно он именно он разговаривает. Поэтому, сохраняя остатки внутреннего спокойствия, он отворачивается и, словно выдавая чужую тайну, отчего на душе становится до невероятного противно, смиренно выдыхает:              – Чтобы помочь ей.              Леон не видит, что делает Мистер Грэм, но больше чем уверен, что тот сейчас многозначительно кивает ему в ответ.              – И в чем, по твоему мнению, помочь?              А это уже третий вопрос, Мистер Президент.              Леон молчит, долго, обдумывая каждый свой ответ, но сказать что-то определенное не может. Сам не знает, чем собрался ей помочь. Просто на интуитивном уровне, где-то на подкорках сознания понимает – надо. Президент же качает головой, но не торопит, дает ему больше времени, однако услуга эта, по правде говоря, медвежья – не приходит ни одной мысли, лишь сплошной белый шум.              – Молчишь, значит, – седовласый мужчина наконец сдается, а после, устало вздыхая, протягивает ему черную папку, что ранее принесла секретарша. – Можешь ознакомиться.              Леон протягивает к ней руку, но тут же одергивает.              – Что это?              – Дело моей дочери. Если хочешь действительно помочь ей, – президент делает акцент, отчего Леон нервно сглатывает слюну, – то ты должен знать, что именно с ней.              Соблазн взять эти треклятые бумажки, что лежат прямо перед ним, высок, даже слишком. До них всего лишь дотянуться рукой и, быть может, ответы на все волнующие его вопросы тут же найдутся. Но почему-то одна лишь мысль об этом претит ему, обжигает его не хуже раскаленного железа – лезть в чужую жизнь, да еще и без ее ведома кажется совсем неправильным. Поэтому Леон отрицательно качает головой, решительно отодвигая от себя этакий ящик пандоры.              – Будет лучше, если Эшли расскажет все сама, – отказывается Леон, прямо смотря в глаза президенту, – как только посчитает это нужным.              – Сама расскажет, – задумчиво повторяет президент, словно пробуя слова на вкус. – Как самонадеянно, – сдержанная улыбка появляется на его лице. – Знаешь, а она изменилась за эти полгода. И проблемы ее уже не решить в твоем стиле с силой да оружием.              – Да, догадываюсь.              – И потянешь ли ты, Леон?              Сердце пропускает удар, а вопрос, заданный ему, набатом отзывается в висках. Отец Эшли доверяет ему: безмерно, безоговорочно, без каких-либо оглядок. Но доверяет ли Леон себе – вот это уже, по-настоящему, хороший вопрос. Однако же все равно безотчетно кивает, а после уже уверенно вторит своим действиям:              – Да, потяну.              Президент удовлетворительно кивает, скользя изучающим взглядом по Леону. Затем молча нажимает на одну из многочисленных кнопок на телефонном аппарате, и в кабинет тут же влетает секретарша, но лишь для того, чтобы забрать дело Эшли и вновь исчезнуть. В кабинете вновь воцаряется тягостное молчание, а обстановка все сгущается, пока президент вновь устремляет свой взор на Леона – еще чуть-чуть и точно дырку в нем прожжет. После, по всей видимости, взвесив все за и против, он кладет руки на стол и слегка подается вперед.       – Четыре недели на все про все, – безапелляционно чеканит слова со всей серьезностью. – Ни больше, ни меньше. Свободен.              – Вас понял, Мистер Президент.       На этом и прощаются. За ним приходят люди президента и провожают вплоть до машины, опять же, не говоря ему ни слова, словно так и должно быть, отчего напрашивается единственная здравая мысль, объясняющая все то, что происходит вокруг – президент состояние дочери держит в строжайшем секрете. Не дай боже это проникнет в прессу: тут же нагрянут папарацци, поднимется шумиха, где злые языки только и будут говорить о том, что мисс Грэм, отрада США, вступила в какую-то секту, сошла с ума или того хуже – сторчалась. Ожидаемо, что и рейтинги тут же упадут до критической отметки, а самой Эшли и всей ее семье покоя не будет еще долгое время.              А еще, должно быть, президент в глубоком, точнее даже в глубочайшем отчаяние. Иначе бы в здравом уме вряд ли такое дело доверил такому человеку, как Леон. Даже если однажды ему и приходилось спасать ее из лап культа. Все равно не лучший вариант.              Леон вздыхает, качая головой. Поздно метаться, тем более, когда изначально это его инициатива. Единственное, что ему действительно сейчас надо – как можно скорее добраться до дома, до Эшли. Эта мысль вызывает слабую, хоть и усталую улыбку, а внутри разливается странное приятное тепло – его впервые за долгое время кто-то ждет. Ради такого можно и перетерпеть чертову дорогу, что до безумия выматывает.              Возможно, именно из-за этого время проходит настолько незаметно, что Леон сначала не понимает, в чем дело, когда стюардесса мягко касается его плеча, оповещая, что они уже прилетели обратно. А после чуть ли не сразу же находит в себе силы съязвить, не будет ли ему предоставлена очередная служебная машина до дома – бортпроводники озадаченно переглядываются между собой, в недоумении разводят руками. Его вопрос действительно поставил их в тупик – не без удовольствия усмехается Леон и напоследок отвешивает им поклон, мол, спасибо за все, так и быть, сам доберусь.              Спускаясь по трапу, блаженно вдыхает ночной прохладный воздух, что приятно обжигает легкие. Поднимает голову вверх – в Линкольне и так звезд особо не сыскать, так еще и небо затянуто тучами, за которыми то и дело мелькает бледная луна. Много же времени прошло, даже не удивится, если на часах будет за полночь – хорошо бы сейчас поспешить.              Леон ловит первое попавшееся такси, тихо ворча себе под нос и проклиная любого рода транспорт – слишком уж долго он провел времени сидя. Лучше бы пешком прошелся, честное слово, а то так скоро ноги забудут, как идти. Он откидывается на мягкую спинку сиденья и сквозь полуприкрытые глаза смотрит на быстро сменяющиеся огоньки ночного города, отдавая должное водителю, что был крайне неразговорчив – так хотя бы никто не будет досаждать его бессмысленными разговорами. А еще не будет мешать ему слушать льющиеся из динамиков песни ABBA, то и дело отбивая пальцами в такт музыке и невольно вспоминая, как загорелись глаза Эшли при одном лишь упоминании о гитаре. Надо бы когда-нибудь сыграть для нее. Ну и конечно же для начала купить гитару.              – Мы бы могли остановиться здесь? – хриплым от долгого молчания произносит Леон, когда краем глаза замечает круглосуточный магазин, к которому они так стремительно приближались.              – Хозяин – барин, – пожимает плечами водитель, сворачивая на парковку.              Леон заходит в мини-маркет и, окидывая взглядом имеющийся скудный ассортимент на полках, берет в руки корзинку. Машинально направляется к отделу со спиртным, но тут же одергивает себя – он здесь не за этим. Мгновенно сворачивает к молочной продукции, не задумываясь бросает в корзинку несколько бутылочек йогуртов с разнообразными фруктовыми вкусами, в глубине души искренне надеясь, что хоть с чем-то он все-таки угадал. К ним отправляются всяческие сладости, фрукты с овощами – самые обыкновенные продукты, которые, по идее, едят из раза в раз.              «На какое-то время должно хватить», – думает он, направляясь к кассе, за которой вовсю дремал работник и, быть может, видел уже седьмой сон. Но Леон без каких-либо угрызений совести решительно будет его, на что получает хмурый взгляд и выражение лица, полное недовольства.              Леон разводит руками – не его забота. И, выходя из магазина, натягивая улыбку от уха до уха, отмахивается рукой:              – Хорошей ночи.              – Пошел к черту, – слышится вслед.              Короткий смешок срывается с его губ – вот и обменялись любезностями.              Убирает свободной рукой со лба непослушные волосы, лезущие на глаза, и устало озирается по сторонам: парковка пуста, а от водителя и след простыл. Раздраженно цокает языком, мысленно проклиная всеми возможными словами таксиста (не нужно было ему сразу же платить), и обреченно вздыхает.              Вот ему и аукнулось его желание пройтись, ноги, видите ли, размять – послужит хорошим уроком, как слова подбирать. Кто молодец? Он молодец. Благо, что дом хотя бы недалеко – пешком от силы минут десять. Но все равно неприятно.              И, смирившись с положением дел, Леон идет по обочине дороги. Вид уже не такой красочный, каким казался ранее. Ни ярких, переливающихся всеми цветами радуги баннеров, ни горящих высоток, от которых дух так и захватывает. Сплошь и рядом одни лишь серые панельки, от которых так и веет унынием. Да и действительно, чего вообще можно ожидать на отшибе города, кроме как поблескивающих под тусклым светом фонарей разбитых стекол да использованных шприцов. Разве что в придачу ко всему и соответствующего вечно орущего и нарывающегося на рожон контингента, на который натыкается раз через раз (с сию же секундной пометкой, что Эшли лучше не разгуливать здесь в одиночку).              В этот раз хотя бы все проходит относительно мирно, если не брать во внимание двух очередных местных раздолбаев, снимающих колеса с машины: какому-то бедолаге явно не повезло, и с утра будут доноситься слова ругани вперемешку с отборным матом. По-хорошему бы вмешаться (не даром же полицейским был, даже если от силы на день-два), но не тогда, когда он загружен пакетами, да еще и уставший как собака. Поэтому, испытывая отвращение к самому себе, он проходит мимо скрепя сердце и закрывает на все глаза – не сегодня.              Мда, все же зря Эшли по-детски наивно считает его героем. Очень зря.              Леон не без облегчения перешагивает порог своей квартиры, сразу же бросая взгляд на часы – стрелки показывают половину второго ночи.              «А говорил, что вернешься ближе к ночи», – противно отдается в голове, заставляя его морщиться – еще одно обещание в копилку тех, что не сдержал. Внутри растет злость – на себя любимого – мгновенно появляется желание как следует ударить по стене, что-то сломать, как это обычно бывает, но сдерживается – сжимает кулаки до побелевших костяшек; полно метаться, ничего не попишешь.              Он, измученно выдыхая, проходит на кухню. И пока разбирает пакеты, краем глаза замечает нетронутые тосты, которые как лежали утром на столе, так и продолжают лежать на том же месте. Леон качает головой – а говорила ведь, что обязательно поест. На его-то громким словом сказанные старания ему по большей части плевать; сильнее беспокоит Эшли – за счет каких земных или неземных сил она живет, для него, откровенно говоря, загадка. Во всяком случае, до поры до времени.              Поэтому следующим делом он тихонько, буквально на носочках крадется по коридору, бесшумно приоткрывает дверь, ведущую в уже ее спальню: темно так, что хоть глаза выколи; должно быть, Эшли плотно закрыла жалюзи. Спасает лишь то, что из коридора вовнутрь проникает ужасный желтый свет, падающий как раз-таки на кровать – Эшли спит, это видно невооруженным взглядом. Но вновь из ниоткуда появляется странная, терзающая тревога – слишком уж тихо. Леон прищуривается, пытаясь разглядеть ее получше: свернувшись калачиков, девушка неподвижно лежит на боку.              И все равно что-то не дает ему покоя. Что-то, что заставляет подойти к ней и наклониться к ней ближе. В глаза, успевшие привыкнуть к темноте, бросается безжизненно свисающая с края кровати тонкая рука. Следом – не вздымающуюся грудь. Леон тут же убирает в сторону волосы с ее лица, пробегает пальцами от заднего угла нижней челюсти вниз по ее шее и, нащупав сонную артерию, останавливается. Пульс слабый, едва ли прощупывается, но все равно есть. Как и дыхание, которое он чувствует на своем лице – только в этот момент он осознает, насколько он близок к ней. Леон отстраняется, но только для того, чтобы уложить ее на спину, подкладывая под нее жесткие подушки. Локтем умудряется задеть флакончик, стоящий на прикроватной тумбочке, и в ночной тиши слышится громкий стук белых таблеток о деревянную поверхность.               – Тц, – Леон тут же принимается собирать рассыпанные таблетки, убирая их обратно в упаковку, а после переводит взгляд с них на Эшли: светлые растрепанные волосы разбросаны по подушкам, на лбу появилась легкая испарина. Замечает еще слегка приоткрытые губы, время от времени едва шевелящиеся в безмолвной мольбе, – Что ж за дрянь ты пьешь, – задумчиво произносит он, качая головой.              Словно отвечая на его вопрос, Эшли во сне хмурит брови, вызывая у него слабую улыбку. Леон пробегается пальцами по ее шелковистым волосам, убирая их со лба и ловит себя на мысли о поцелуе. Не в губы – страстном, разжигающем огонь внутри, вовсе нет. Скорее о том легком, совсем невинном, что оставляют на ночь образцовые родители из типичных показательных семей. Однако Леон почти сразу же отметает такую мысль в сторону, несмотря на странное покалывание в своих собственных губах. Вместо этого осторожно, словно боясь ненароком разбудить ее, прикасается к нежной коже и большим пальцем нежно, в какой-то мере успокаивающе гладит девушку по щеке. Лицо Эшли тут же смягчается и, кажется, появляется тень ее слабой улыбки. Даже кажется, что Эшли прильнула к его ладони, отчего сам расплывается в глупой улыбке.              В какой-то момент хочется, чтобы это длилось вечно. Или хотя бы чуть подольше, чем жалкие пару мгновений. Однако Леон все равно нехотя убирает руку с ее лица и, прежде чем уйти, заботливо поправляет одеяло, усмехаясь, как Эшли тут же начинает кутаться в него. А после с чувством выполненного долга встает, намереваясь покинуть комнату. В конце концов, он сам нуждается в отдыхе – не железный же.              Но что-то останавливает его. Что-то, что вызывает у него удивленные вздох, когда он обнаруживает длинные, тонкие пальчики, цепко сомкнувшиеся вокруг его запястья и явно не желавшие выпускать его из своей крепкой хватки.              Леон переводит взгляд со своей руки на Эшли: на ее лице вновь воцарилось напряжение, брови в недовольстве сведены к переносице, а губы невольно надулись – совсем как маленькая капризная девочка. Для полноты картины ей не хватает только упереть руки в боки и сверлить его не терпящим возражения взглядом.              Однако всего этого даже и не требуется – Леон остается по первой же ее молчаливой просьбе. Как и прошлой ночью садится подле нее на пол, откидываясь спиной на твердый каркас кровати, чему завтрашним утром спина определенно не будет рада. Не убирает он и ее руку со своей, и все равно, если назавтра она занемеет.              В конце же концов, все это проблемы завтрашнего дня – здесь и сейчас, рядом с Эшли, Леону опять же по неведомой ему причине действительно хорошо и спокойно. А все остальное уже кажется неважным.