Александрия

«На площади Вены спасëнной Собрался народ стар и млад, На старой израненной в битвах гармони Вальс русский играл наш солдат. <... > Легко, вдохновенно и смело Солдатский вальс этот звучал, И Вена кружилась и пела, Как-будто сам Штраус играл. А парень с улыбкой счастливой Гармонь свою к сердцу прижал, Как-будто он волжские видел разливы, Как-будто Россию обнял.» Автор музыки — композитор Игорь Лученок. Автор слов — Михаил Ясень. «Майский вальс» (1985 год)

      Январь 1815 года.       Вена – это музыка, застывшая в камне. Нигде не умели так шумно отмечать Рождество, как в столице Австрийской Империи. Блистательные балы следовали один за другим. В зимний сезон тут устраивалось до двухсот балов каждый вечер. Танцевала вся страна: от аристократов до рядовых крестьян.       При императорском дворе с недавнего времени распространился простой, но изысканный танец walzen, ранее запрещённый к исполнению, который буквально означал "вращаться". Вырос он из лендлера – парного кругового народного танца с размером в три четверти – его выплясывал простой люд. У пахарей ещё в ноябре начался карнавальный сезон, традиционно длившийся до начала Великого поста.       Не было ни дня, чтобы с городской ратуши не раздавались залпы парадной артиллерии, сметавшие с крыш ветхих домов прогнившие солому и черепицу... Но австрийцы и не думали возмущаться, так как знали, что в их стране пишется история обновлённой Европы!       Шпионы шныряли по городу круглые сутки, передавая своим господам последние политические новости, пряча лица за карнавальными масками – и не узнать ведь, кто есть кто! На городских подмостках могли столкнуться король с нищим, оперная дива – с лазутчиком вражеского государства, уличный трубадур – с известным композитором, чёрт – с ангелом – всё смешалось в это сумбурное время.       Венский Конгресс затягивался. Сев осенью за стол переговоров, представители некогда враждующих держав отварили ящик Пандоры, утонув в нескончаемых дрязгах, ультиматумах, капризах и требованиях: интриги множились день ото дня. К свергнутым, стараниями Наполеона, монархам возвращались сбитые короны. Страны-союзники требовали друг от друга потерянные в эпоху "передела земель" территории: кто-то возвращал их охотно, понимая, что не вправе владеть чужим наделом, а кого-то приходилось долго и упорно увещевать, иной раз прибегая к угрозам или шантажу.       Многое переменилось с тех пор, как над миром взошла звезда Наполеоновской славы... Могущественные правители Запада впервые за двадцать лет нашли в себе силы остановить казавшуюся бесконечной войну. За это время народилось новое поколение людей: бывшие революционеры, штурмовавшие когда-то Бастилию, ныне возились с внуками... Европа, в её нынешнем состоянии, напоминала перевёрнутый вверх дном шкаф, куда бессовестным образом залез ребёнок, перепутавший все вещи на полках, а потом и вовсе эти полки обрушив, да так, что родители затруднялись теперь что-либо отыскать. Съехавшимся на Конгресс дипломатам предстояло восстановить, прежде всего, вертикаль власти, определить порядок вещей и сколотить новые, более надёжные "полки" для распределения баланса сил, чтобы "шкаф" не обрушился вновь.       За основу будущего мироустройства был взять «Вестфальский мир» тысяча шестьсот сорок восьмого года, которым завершилась когда-то Тридцатилетняя война в Священной Римской Империи и устанавливалась новая система международных отношений. Как известно: всё новое – это хорошо забытое старое. Отныне за порядок в Европе отвечала пентархия – пять великих держав, между которыми распределялись военные и экономические резервы Запада.       Страной номер один в образовавшейся системе стала Англия, как самая богатая и могущественная морская держава. Страной номер два надлежало быть России – победительнице отгремевшей войны; третье место заняла Австрия, как самая густонаселённая Империя, четвёртое – Пруссия, как союзница России. И, наконец, страной номер пять, волею судеб, обернулась Франция.       Неслыханное событие! Изначально Францию вообще не собирались допускать до участия в Конгрессе, однако стараниями Талейрана о былой ненависти к рассорившей всех державе каким-то чудом забыли. Поэтому теперь Франция занимала почётное место среди пяти апостолов мирового порядка и принимала самое живое участие во всех обсуждаемых вопросах.       Так, общими усилиями, был пересмотрен средневековый порядок ранга стран и их представителей на дипломатических съездах: европейские государства разбились на категории, с соответствующими правами и привилегиями. Государствами первой категории или "первого порядка" сделались монархические державы, те страны, во главе которых стоял король, император или принц крови – страны первого порядка обладали правом голоса в любом международном конфликте, их мнение было приоритетным. Государства "второго порядка" – республиканские страны, их мнение учитывалось во вторую очередь. Государства же "третьего порядка" – мелкие герцогства и княжества, германские или итальянские – их мнение учитывалось в последнюю очередь.       Соблюдение строгой иерархии обеспечивало Европе мир на долгие лета вперёд. Заключительным актом Венской пьесы должно было стать введение нового кодекса международного права, а до той поры новые-старые государства вели ожесточённую борьбу за разного рода мелочи, и каждый считал своим долгом высказаться. Каждый пел о своём: Англия, к примеру, настаивала на отмене работорговли, чему усердно сопротивлялась Испания, которая последние сто лет лишь тем и занималась, что поставляла чернокожих африканцев в Южную Америку. Бельгия, долгое время находившаяся в тесной связке с Нидерландами, затребовала у Конгресса право на автономию: немцы, голландцы и фламандцы жаждали, наконец, разъединиться...       Англичане с пеной у рта вопили, что не позволят расколоться своему "щиту". Сардиния требовала восстановления национального суверенитета. Папа Римский Пий Восьмой умолял вернуть ему власть над католической церковью.       К Австрии вновь примкнул Апеннинский полуостров, в связи с чем Габсбургам предстояло заново рассадить на Южном континенте своих наследников: Бурбон-Пермских, Бурбон-Неаполитанских, д'Эсте, Моденских... Передел границ Священной Римской Империи вплотную подобрался к границам Османской: Австрия, имеющая выход к Адриатическому морю, издревле делила своё водное пространство с турецкими фрегатами. Осознав, насколько близок теперь христианский мир, Греция вознамерилась дать отпор изводившему её доселе турецкому игу... На горизонте замаячила угроза мирового религиозного конфликта.       В свою очередь, стремительно разраставшимся влиянием Габсбургов была недовольна Франция; если верить слухам, гуляющим от одного европейского кабинета к другому, Талейран решил сотворить невозможное, а именно пригласить на Конгресс представителя от Востока – Великого визиря Хуршеда Ахмеда Пашу, правую руку турецкого султана! «Хромой дьявол», прощëнный за интриги Наполеоном, решил во что бы то ни стало унять австрийские аппетиты, ввиду чего Турция имела все шансы выйти из зоны Европейской изоляции и заявить о себе миру – впервые за пятьсот лет!       Воистину, Венской Конгресс стал отправной точкой новой мировой политики. И над всей этой неразберихой, будто в насмешку над кропотливым трудом десятков дипломатов, сквозь рёв не затухающей полемики и яростных угроз, в кабинеты делегатов проникал слабый и, в общем-то, давно уже подзабытый к настоящему моменту голос "прошлого", принадлежащий законному королю Франции Людовику XVIII: «Эй, друзья... А как же я?...»       Бурбоны грезили мечтой о возмездии. Но их злобный клёкот, к счастью, пока ещё не имел силы.       Это был обыкновенный вечер. Александр прибыл на бал к городским старейшинам – Бог весть какой по счёту – ещё засветло, взяв с собой трёх верных спутников: граф Густав Оттонович фон Штакельберг, русский посол при Австрийском дворе, не обладал яркой наружностью, но зато имел радушный, приятный в обращении нрав, чем и подкупал Государя, а энергичный статс-секретарь Министерства Иностранных дел Карл Васильевич Нессельроде – галант и франт, каких в Вене поискать надо – наоборот, радовал царя тем, что отвечал всем законам светской жизни.       Будучи младше Александра всего на три года, Нессельроде проявлял недюжий ум в вопросах государственного управления, придерживаясь на редкость консервативных взглядов: этот человек презирал анархию и хаос, а ещё нравился женщинам... Высокий, черноволосый, с чистым открытым лбом и ровным, точно высеченным из камня, римским профилем, он производил самое благоприятное впечатление в обществе. Александр любовался им, словно статуей в музее.       По единогласному мнению самых разных представителей света, русский царь ничуть не уступал своему секретарю в утонченности форм и походил на статую Давида, работы несравненного Микеланджело.       Александру льстили, но льстили не со зла; он находился в зените славы, и сияние лавров над его головой порой ослепляло впечатлительную публику, скрывая шероховатости августейшего образа.       Сегодня «Агамемнон всех народов» позволил себе облачится в простой офицерский мундир Лейб-гвардии Преображенского полка, шитый из зелёного сукна с красным кашемировым воротом, украшенным золотыми сверкающими петлицами; ноги обтягивали белоснежные лосины, перетекающие в такие же белые чулки, а на ногах – лакированные бальные туфли. На груди Императора сияло множество новых медалей и орденов – презенты европейских дворов. Среди всех, он особенно горячо любил маленькую серебряную медаль на тоненькой голубой ленточке: «Медаль 1812 года», оттеняющую лазоревые глаза, служившую напоминанием о боевых подвигах русских солдат.       Роскошная зала благоухала, украшенная гирляндами десятка тысяч роз. Высокие оконные своды, казалось, тонули в звёздном небе, охваченном мягким сиянием молодого месяца.       По всему периметру висели позолоченные брана стены были увиты хрустальными бусами, голубыми кристаллами, которые отбрасывали блестящие искорки на истоптанный ногами узорный паркет. Балом правили стройные музыкальные увертюры, плавные и медленные, но готовые в любой момент смениться на что-то более заразительное. Гости от души веселились, собирались в группки, а лакеи в бирюзовых ливреях разносили напитки на серебряных подносах, предлагая присутствующим навестить фуршетные столы с лёгкими закусками в салонах для отдыха.       Пять часов кряду Александр в равной степени уделял внимание всем, кто обращался к нему с вопросом: различным офицерам, иностранным министрам, послам и, конечно, дамам... Прекрасным дамам! Собственно, поэтому он и таскал всюду свиту, чтобы оттягивать от себя их буйное внимание.       На балах было принято танцевать, но танцевать в течение пяти часов – занятие неблагодарное, особенно если запамятовал избрать себе на вечер партнёршу. Во избежание той нелепой ситуации, когда пришлось бы ангажировать на танец всех девиц поочерёдно, Александр предпочёл занять их умы необременительной беседой; хотя в начале вечера он всё же станцевал пару францезов и тур полонеза, чтоб совсем уж не нарушать установленного протокола.       Внимание очаровательных кокеток помогало забыть на время о проблемах, сопровождающих всех представителей Конгресса. Длительная война, когда отчаяние сменялось надеждой, кровопролитные сражения – хитросплетениями дипломатических интриг, горы трупов – триумфальными арками, бивачные огни – сверканьем люстр на придворных балах, сильно повлияла на его сентиментальный характер. Для поверхностных наблюдателей лицо Александра по-прежнему прекрасно, осанка величественна, речь отточена. Внешний облик его остался неизменным, но в душе совершался переворот.       После пережитых потрясений изнеженный внук Екатерины Великой, прилежный ученик Лагарпа, поборник европейских свобод, который в разговоре с мадам де Сталь, во всеуслышание заявил: «С Божьей помощью крепостное право будет уничтожено ещё в моё царствование» – незаметно для окружающих превращался в абсолютного монарха. И он не противился переменам, нет, поскольку они утверждали в нём правоту отца: либерализм – это такая игрушка, которая обещает много, а на деле увлекает человека настолько, что он погружается в иллюзорный мир, создаваемый впечатлительным воображением, и, перенося правила этой игры в действительность, разрушает окружающую реальность.       У Александра будто глаза открылись – возможно, впервые за четырнадцать лет царствования: русскому народу нужна земля, личная свобода, единый свод законов и покровительство Государства, которые под силу воплотить монархии, а не либеральные идеи Запада, основанные на губительном для всякой нации индивидуализме, отвращающим людей друг от друга, укрепляющим в восприимчивых умах веру, что мораль – это тоже что-то подвижное, а значит, двигать её можно даже в сторону порока, в угоду своим низменным порывам, оправдывая сие действо – свободой выбора. Нет, Александр не допустит нравственного разложения общества... Не позволит подменять понятия, при которых свобода личная становится свободой без ограничений и разлагает человека изнутри, а вслед за ним – и всю страну.       Эти идеи он приберёг до возвращения на Родину, сознавая, что их час ещё не пробил. Сейчас главное – добиться лояльности делегатов, разрешить первостепенные проблемы – не менее важные, чем те, что скопились внутри России, а уж после он возьмётся за переустройство страны основательно.       Дамы открыто, не смущаясь, изучали обворожительное соединение величавости и кротости, отражающиеся в прекрасных глазах Северного Сфинкса, уделяя особое внимание его улыбке, играющей на пухлых розовых губах, придающей лицу выражение благодушной, невинной молодости...       Александр почти ничего не замечал вокруг, поочерёдно задерживая внимание то на одном прелестном личике, то на другом, уже не особо их различая. Ещё три года назад он бы не стал противиться чарам здешних красавиц и насладился бы вволю легкомысленной игрой... Но они опоздали: его сердце занято. Рассматривая таких разных по наружности женщин, Александр подсознательно искал ту, которой дал клятву верности: готовясь к созданию семьи – если Господь будет милостив к нему – он строго следил за собой, не допуская до себя прежних пороков, не имевших над ним прежней власти.       Дух его окреп, и всё в нём переменилось; любовь не разменная монета... Он помнил об этом и точно пробудился от дурного сна, взглянув на мир глазами сильного, преданного своим убеждениям человека, который не только любит, но и понимает суть любви, ставшей для него наградой за перенесённые страдания.       Безупречно отыгрывая роль сластолюбивого ветреника, Александр вдруг почувствовал на себе тяжёлый взгляд со стороны, обладающий странной мистической силой. Было чувство, словно на него смотрит сам дьявол!       Уличив момент, он бегло осматривает залу, имея цель отыскать обладателя демонического взора, продолжая машинально отвечать на вопросы дам, и почти сразу разоблачает нерадивого шпиона. Тот стоял подле соседнего пилона, который подпирал плечом: дьяволом оказался князь Адам Ежи Чарторыйский – друг его давно минувшей юности.       В груди победителя Европы всё перевернулось... Адам, как и прежде, был неотразим: шею его стягивал высокий накрахмаленный крават, удерживающий голову в одном положении, чего удалось достичь, как видно, за счёт бумаги, проложенной меж слоями тонкого батиста. Чёрный угольный фрак с бархатными лацканами придавал образу естественную утончённость, подчёркивая стройную, изящную фигуру...       Александр с трудом оторвал от поляка взгляд, сосредотачиваясь на хорошенькой молодой австрийке в жёлтом, щебечущей что-то на родном немецком – понять бы ещё, что именно...       Улыбка скрывала собой бурю, зародившуюся глубоко в душе и охватившую жаром всё тело. К счастью, лицедейству был обучен с детства, поэтому никто из красавиц, кажется, не приметил его отстранённости.       Хвала Небесам, что следующим туром объявили вальс, о котором девушки мечтали весь вечер. Александр извинился за прерванный разговор, улыбнулся каждой девице, как своей возлюбленной, и с чистым сердцем "сбыл" их в руки подоспевшим к началу танца кавалерам, обещая при первой же возможности возобновить беседу.       Оставаясь внешне спокойным, он чувствовал разрастающийся страх внутри: если Адам не сообразит подойти к нему в ближайшее несколько секунд, этой привилегией воспользуются кто-то другой. Нервно выдохнув, Александр уже было собирался первым шагнуть другу навстречу, замечая, как тот решительно отстраняется от пилона.       Кажется, свидание всё-таки состоится...       Успокоившись, он даёт себе зарок не выходить за рамки дипломатического этикета, вытягивая из рукава мундира позолоченный лорнет на цепочке, прикладывая его к правому глазу, делая вид, будто увлечён происходящим на паркете. Мысленно Александр считал мгновения до появления в поле зрения друга, удивляясь сам себе, что так бурно реагирует. Наконец, когда тот приблизился, накрыв его своей тенью, на душе воцарилось долгожданное умиротворение.       Развернувшись в пол оборота, Император по привычке обращается к гостю на русском:       — Приветствую Вас, Ясновельможный пан... – эти слова он тянет на распев, чаруя собеседника мелодичностью голоса. Через тонкое стекло лорнета Александр видел бледное, словно вылепленное из воска, лицо Чарторыйского, а глаза – карие вишни, томные, большие; когда-то они кружили головы первых красавиц Петербурга и горели огнём, желанием сражаться, но теперь лишь слабо мерцали.       Сдержанно поклонившись, поляк скромно пристраивается рядом:       — Ваше Величество... Рад видеть Вас в добром здравии, – тоже по-русски, уступая желанию Императора беседовать на родном языке.       — Взаимно, Mon Ami... – легко отзывается августейший, всем видом источая доброжелательность. С тех пор, как Адам покинул пост Министра Иностранных дел Российской Империи, минуло семь лет: за это время в мире произошло множество неприятных событий, отвративших его от русского двора. Несмотря на это, Александр верил, что возродить былую дружбу возможно, ведь он теперь не тот, что прежде, и дружит даже с Наполеоном – бывшим непримиримым врагом.       В последний раз они виделись летом в Париже, но тогда, ввиду различных обстоятельств, поговорить по душам не получилось. Кто знает, может, на сей раз всё будет иначе...       Первые несколько минут они молча наблюдали за порхающими на площадке парами: юбки дам в ритме вальса напоминали распустившиеся бутоны цветов – вихри разноцветного тюля мелькали то тут, то там, разнося по залу мягкий, чарующий шелест, разбиваемый стуком бальных туфель элегантных кавалеров.       Где-то на середине тура, Александр незаметно уводит взгляд в сторону, изучая римский профиль друга, про себя отмечая, что тот с годами становится всё больше похож на отца... На своего настоящего отца – дипломата Екатерининской эпохи, князя Николая Васильевича Репнина.       Судьба сыграла с Адамом злую шутку: будучи поляком по духу, он был вынужден мириться с наличием в своих жилах русской крови, что делала его поляком только наполовину. Тема национальности по сей день причиняла ему боль, ведь за спиной продолжали шептаться, что было неприятно и сбивало внутренние ориентиры.       Внимательно изучив бальный костюм, Александр одобрительно улыбается: по всей видимости, дела у Адама складывались неплохо, о чём свидетельствовал изысканный гардероб: перчатки из тончайшей кожи, модной нынче расцветки «York Tan» – жёлто-коричневые, и золотые пуговицы на фраке. Изумительное сочетание!       Почувствовав на себе пристальное внимание, поляк интуитивно оборачивается, встречаясь с ласковым взором голубых глаз.       — Чудесный вечер, не правда ли? – беззаботно вопрошает Александр, положив начало светскому разговору. — Дамы сегодня так кокетливы, так воодушевлены... И вальс длится дольше положенного, – продолжив смотреть на мир сквозь щегольскую лорнетку, он слышит деловитый смешок, с облегчением понимая, что лёд в душе собеседника, наконец, тронулся.       — Осмелюсь предположить, что Ваше Величество подыскивает себе новую аманту? – как бы невзначай интересуется Чарторыйский, отстранённым взглядом наблюдая за вальсирующими – больше из боязни смотреть августейшему в глаза, чем из интереса.       — Будет тебе... И прежних ещё не отвадил, – открыто признаётся Александр, не теряя учтивого тона. — А разве я подал нынче какой-нибудь повод? – ему стало интересно услышать свежие сплетни о самом себе, и потому, развернувшись к другу всем корпусом, аккуратно берёт того под руку, отстраняясь вместе с ним к стене.       Сложив на губах ироничную улыбку, Адам смущëнно потупил очи. На порозовевших щеках проступают милые ямочки, и, когда он вновь поднимает глаза, Александр ловит себя на мысли, что многое бы отдал за возможность продлить эти счастливые мгновения жизни.       — Если будет угодно... – скромно поклонившись, Адам как бы заранее извиняется за бестактность, выражая разумную осторожность. — Наблюдательные шпионы разнесли давеча слух о том, что русский царь, случается, проскальзывает под покровом ночи в особняк княгини Багратион и проводит в её обществе три часа кряду. А ещё имеется слух, что Ваше Величество были замечены быстро идущим по тёмному коридору к комнатам, отведённым фрейлинам Императрицы, где также проводит изрядно времени, – Александр не мог не рассмеяться на этих словах.       — Quelle fiction! – прикрыв ладонью глаза, он спешит спрятать от окружающих своё бравурное настроение. — Шпионы Вены воистину служат моей славе. – В глубине души августейший более удивился ни тому, что за ним следят даже на половине бывшей супруги, а тому, что лазутчикам не достаёт фантазии связать его ночные путешествия с чем-то дельным.       А между тем Александр всего-навсего проводил фрейлинам инструктаж: напоминал об особенностях поведения при Венском дворе, где любой шаг, любое неосторожное слово беспечного гостя тщательным образом фиксировали и доводили до сведения сильных мира сего. Неизвестно, где и при каких обстоятельствах нелепая оплошность одного человека повлечёт за собой падение другого, поэтому вести себя здесь следовало предельно осторожно.       Что касается вдовы Багратион, её Александр навещал лишь с одной целью – сбора сведений. Являясь амантой устроителя Конгресса Меттерниха, этого ловкого манипулятора и интригана, княгиня сообщала Александру свежие новости "кулис", а помимо прочего – пересказывала любовные сплетни, понимая, что любовь – не последняя спица в политической колеснице.       Как всякий смертный человек, Меттерних имел определённые слабости: он был падок на хорошеньких женщин. Екатерина Багратион, хотя и родила князю ребёнка, Клементину Багратион, не сумела всецело завладеть его сердцем. Меттерних пылал страстью к Вильгельмине Саган, Курляндской принцессе, родной сестре Доротеи Саган, любовницы Талейрана.       Сестёр Саган в обществе за глаза называли ведьмами, и неспроста, ведь они умудрились прибрать к рукам двух самых влиятельных дипломатов Европы – Серых кардиналов Франции и Австрии. Александра забавляла эта ситуация...       Екатерина Багратион – «Русская Андромеда» и Вильгельмина Саган – «Клеопатра Курляндии» обе проживают под одной крышей, недалеко от Бургтеатра, в великолепном дворце Palais Palm, арендованном Меттернихом для совместного сожительства, и это при том условии, что его законная супруга Мария-Элеонора до сих пор питала надежду на возвращение сластолюбивого супруга...       Желая оправдать в глазах общества своё пребывание в Palais Palm, Александр был вынужден разыгрывать влюблённого кавалера, заявляя Европе, будто во дворец Меттерниха его влечёт не теневая политика, и не княгиня Багратион, которую мгновенно посчитали бы русской шпионской, а прекрасная герцогиня Саган, которая, к его удивлению, охотно отвечала ухаживаниям...       Таким образом, в Венских салонах обсуждали уже не любовный треугольник, сложившийся между обитателями Palais Palm, а настоящий квадрат.       Сам Александр, в отличие от Меттерниха, никогда не открывал женщинам своих тайн, тем паче дипломатических, и крутился в их обществе исключительно для поддержания имиджа легкомысленного ловеласа, который, как театральная ниша, скрывал его подлинную натуру. К тому же, он не сбрасывал со счетов варианта, при котором влюблённость юной герцогини Саган могла быть продиктована тем же интересом к политике; не исключено, что это Меттерних предпринимал попытку подсадить его, Александра, на крючок... Кто знает.       Словом, скучать участникам Конгресса не приходилось.       — Открою тебе секрет: моя цель на февраль – Леопольдина Лихтенштейн, – произносит Император с очаровательной полуулыбкой, обуздав порыв веселья. — Я уже делал ей визиты и намерен продолжать форсирование... – обличение этой забавной тайны побуждает поляка зайтись невинным смехом.       — Говорят, она холодна, как лёд, – Адам подвергает царский выбор сомнению, не видя смысла волочиться за теми, кто не заинтересован в любви.       Но Александр имел особую логику на этот счёт:       — Я же Император Севера, Mon Ami, стало быть, лёд – моя стихия, – и вновь обольстительная улыбка. Внука Северной Мессалины не интересовали лёгкие победы: Александр стремился покорять неприступные крепости, находя в том много пользы, ведь куда проще долго и безрезультатно ухаживать за одной дамой, нежели менять их, как перчатки, каждый раз ломая голову над тем, как бы ненавязчиво улизнуть от ответственности.       За незамысловатой беседой время пролетело незаметно. Вальс закончился, и дабы не быть атакованным щебечущими чаровницами, Император демонстративно отворачивается от залы, давая понять, что занят серьёзным разговором.       Гордый поляк по-прежнему стоял к нему в пол оборота, ввиду чего Александр прислонился плечом к стене, дабы иметь возможность шептать другу на ухо.       — Отчего ты не задаёшь мне вопросов?.. – прокрутив меж пальцев лорнет, он отстранённо поглядывает на проплывающих мимо знакомых, не забывая кивать на прощение тем из них, кто торопился домой.       — Прости, – кажется, Адам сам не понял, за что извинился; его голос был резок и холоден.       — Это означает, что их слишком много... – с тоскливой улыбкой подмечает августейший, чувствуя, как в душе собеседника закипает раздражение.       Адам делается вдруг мрачнее тучи. От былой лёгкости не остаётся и следа. По всей видимости, разговор пойдёт о политике... Право, о чём же ещё? Внутренне Александр был готов к такому повороту событий и в душе очень ждал его, однако место и время беседы было выбрано неудачно; на балах не принято обсуждать политику, подробное приравнивалось к mauvais ton.       Стоит ли удивляться, что прямо в этот момент, точно назло, Александр ловит на себе внимание Роберта Каслри – действующего члена английского Парламента, Министра Иностранных дел Англии, возглавляющего партию Тори, который был его главным политическим соперником – в высшей степени неприятная личность! Мрачный взор англичанина, чья наружность производила на окружающих отталкивающее впечатление, ввиду его вечной угрюмости, неотрывно наблюдал за Александром и потенциальным польским мятежником, очевидно догадавшись, что речь идёт о чём-то важном.       Россия и Англия были многим повязаны в недалёком прошлом, и в первую очередь – огромным денежным долгом. Представители Парламента с начала века проплачивали войны Российской Империи с Наполеоновской Францией, но окончательно закрыть счёт удалось относительно недавно: пятьдесят миллионов флоринов золотом – колоссальная сумма! – уплатил Туманный Альбион за последнюю Русско-французскую войну. Таким образом, Англия более не чувствовала себя чем-то обязанной России. Долг разделили между английскими и голландскими банкирами ввиду родства двух королевских домов. Заложником этой сделки, по воле Александра, стала Великая Княжна Анна Павловна: взамен снижения суммы предстоящих выплат, он договорился, чтобы младшую сестру сосватали за наследного принца Нидерландов Виллема Оранско-Нассауского.       Предпочитая обыкновенно твёрдую валюту, Александр, тем не менее, мыслил прагматично: Романовы, начиная со дня своего воцарения на Российском престоле, а это, почитай, уже больше века, находились вплоть до сего дня, в династической изоляции. Прочие монархи Европы в той или иной степени приходились друг другу родственниками, что позволяло заключать между собой выгодные сделки, способствующие процветанию их стран.       Романовы же, вследствие устоявшихся традиций, предпочитали родниться с представителями бедных германских княжеств, лишёнными амбиций; такие союзы не приносили выгод. В Европе династию русских царей за глаза называли второсортной, пока Александр не взялся исправлять эту досадную оплошность. Обвенчавшись с наследным голландским принцем, Анна Павловна в будущем займёт престол Нидерландов – Оранская династия официально введёт Россию в круг европейской элиты. А дальше, если повезёт, эстафету продолжит Николай, взяв в жёны дочь прусского короля Шарлотту-Вильгельмину, принадлежащую к относительно новому, но уважаемому Европой роду Гогенцоллернов.       Маленькие дипломатические победы Александра шли вразрез с грандиозными планами английского представительства. Более того, Англия так и не смогла принять действующую власть Наполеона в Европе. Казалось, она поставила перед собой цель скинуть Россию с её нынешнего пьедестала и не успокоится, пока не добьётся желаемого.       Проследив за настороженным взглядом собеседника, Адам обнаруживает одинокую фигуру Каслри в противоположном углу, мгновенно падая духом:       — Не нужно было сюда приезжать... – нервно вздыхает он, сравнивая себя с ребёнком, угодившим в волчье логово. — Я счастлив тебя видеть, но... – Чарторыйский морщится, понимая, как глупо выглядит со стороны: почему он должен просить за свою Родину и при этом бояться гнева какого-то Каслри?       Александр держался того же мнения, считая своим долгом подбодрить оробевшего друга:       — Спрашивай. – Обретя гармонию между душой и разумом, августейший перестал испытывать гложущие чувство страха. Англия – сильный политический противник, но это не значит, что все остальные должны мириться с её тиранией, принимая вещи такими, какими их желает видеть английский двор.       Адам имел полное право бороться за судьбу разделённой Польши, поэтому обязан идти до конца – до победного, иначе никогда не сдвинет дело с мёртвой точки.       — Изволь, разве наша беседа не навлечёт подозрений? – удивляется поляк, вспомнив, что изначально шёл к Александру с другой целью: попросить об аудиенции.       Конечно, он не надеялся разрешить Польский вопрос за один вечер. Кабинет русского представительства с утра до ночи был полон визитёров. Кто-то шёл к Императору России с просьбой, кто-то с требованием, а кто и с намёками... О, акценты! В мире дипломатии прямолинейность – явление неслыханное, поэтому просьба Адама о возрождении Польши выглядела бы абсурдно, реши он озвучить её при всех. Проблема его заключалась в том, что он хотел справедливости, говорил так, будто поляки взаправду имеют право распоряжаться участью своей страны, что неизменно веселило разделивших польские вотчины государей.       Это причиняло страшную боль, жгло изнутри, как при острой лихорадке: о равенстве и братстве давно уж позабыли, проблемы маленьких стран никого тут не волновали. Век Просвещения ушёл, хлопнув дверью Великой Французской революции. Монархи и их подданные так ничему и не научились: каждый был сам за себя, люди не умели и не хотели слышать о проблемах других.       Продолжив елейно улыбаться, Александр не позволял себе выходить из роли, сознавая, что сейчас на них смотрит добрая половина всех присутствующих в зале дипломатов:       — Коль желаешь оставить всё в тайне – не открывай широко уста. Видишь ли, среди местных шпионов есть умельцы, обученные чтению по губам, – предупреждает он, вновь склоняясь к уху собеседника, пытаясь убедить его, по крайней мере, не хмуриться.       — В самом деле? – впервые за всё время разговора Адам поворачивается к Императору лицом. — И на русском приловчились? – подумав, что тот шутит, поляк нервно поджимает губы.       — И на польском... – подтверждает августейший, незаметно толкая друга локтëм в бок. — Улыбайся, – требует уже более настойчиво, бездумно постукивая лорнетом о костяшки пальцев.       Адам вспоминает вдруг одну важную истину: если хочешь чего-то добиться в мире большой политики, то либо играй как все, либо уезжай домой. Он и рад бы уехать... Да только его дома не существовало уже двадцать лет. Возвращаться было некуда.       — Ты прав, – произносит решительно, силой выдавливая измученную улыбку. — Роковой тайны в моём визите нет. Публика в любом случае истолкует наш разговор превратно, тогда какой смысл вообще скрываться? О чём ещё могут беседовать хитрый шляхтич с русским Государем, как не о восстановлении польского суверенитета? – в голосе таилась неприкрытая обида, смешанная с почти ядовитой иронией. Александр клялся помочь его несчастной, расчленённой Родине с первых лет царствования, но так и не выполнил данного обещания, хотя клялся всеми русскими святыми, что исполнит долг.       — Не надо так, – он невольно хмурится, на мгновение лишаясь самообладания.       — Как? – с деланным недоумением вопрошает кареглазый спесивец.       — Ты говоришь с надрывом, точно надежды уже нет… – слова застревали в горле: Александр жалел, что не имеет возможности говорить начистоту: рассказать, как на самом деле обстоит дело с герцогством Варшавским. Нутром чувствуя боль друга, он стал ненавидеть себя сильнее прежнего.       — А разве была надежда?.. – напомнив августейшему о прежних клятвах и об их общей мечте возродить Польскую государственность, Адам удручëнно качает головой, уличая его во лжи. Чарторыйский честно исполнял свои обязанности на посту Министра Иностранных дел, и за время службы не сплёл ни единого заговора, отказавшись от патриотических чувств, почти умертвив в себе поляка. Работая на совесть, он защищал интересы России, как свои собственные, ни разу не упрекнув Александра в нежелании способствовать продвижению польского вопроса, имея лишь тень надежды, что, увидев однажды его старания, тот смилуется и протянет руку помощи.       Опустив голову, Император зажимает двумя пальцами переносицу; в висках застучала кровь, сознание неожиданно помутилось. Он стыдился правды...       Варшава висела грузом на его совести. А ведь именно сейчас Александр бился над решением задачи больше, чем когда-либо, прикладывая все силы к тому, чтобы присоединить к России большую часть польских территорий, дабы впоследствии даровать им независимость. Но даже его дипломатического таланта оказалось недостаточно для обхода подводных камней. Адам, как человек со стороны, не видел и трети политического пасьянса...       Если обращаться к документам, можно с неудовольствием обнаружить, что Россия не имеет прав и на йоту польских земель. Герцогство Варшавское было создано Наполеоном из частей Австрийских и Прусских владений – прусская половина и вовсе принадлежала теперь Саксонии.       Так какого же дьявола Александр вмешивался в этот спор? Всё упиралось в настроения народных масс. Русская армия требовала трофеев – больших трофеев, ведь война, тем паче кровопролитная, должна приносить плоды, и если герцогство Варшавское не отойдет в ближайшем будущем под протекторат России – с него, Государя, снимут голову. Александр сражался не только за польские интересы, а ещё и за собственную жизнь, что, впрочем, не помешает впоследствии сдержать обещание: подарить Польше свободу, вернее, той её части, которая сделается суверенно-русской.       Тем не менее, эти планы пока что оставались мечтой. Россия могла претендовать на герцогство Варшавское лишь по праву завоевания, однако и тут скрывался подвох.       Когда двадцать пятого января тринадцатого года передовой отряд русской армии под командованием генерала Милорадовича подошёл к Варшаве, то столкнулся с уже занявшим город австрийским корпусом генерала Шварценберга; воевать с австрийцами Милорадович не хотел, равно как и его солдаты, измотанные в боях, поэтому сперва между двумя армиями было подписано маленькое перемирие, а затем – Рейхенбахские конвенции.       С этого момента Австрия и Россия становились союзницами, стало быть, обладали равными правами на завоёванную территорию – и это случилось в феврале: за минувшие время Александр успел сделаться победителем Европы; он рассчитывал, что союз с Наполеоном принудит австрийцев отказаться от своих претензий на герцогство. Но принципы милосердия, которые им исповедовались, не всегда благоволят дипломатическому успеху: Александр предпочёл говорить с обидчиками на равных, как представитель одной из четырёх миротворческих держав, чем подписал себе смертный приговор. А ведь Наполеон предупреждал, что с Европой нельзя разговаривать по-хорошему...       И вот результат: сначала Александр стал одним из четырёх, а позже, с присоединением к союзу Франции, одним из пяти правителей, ответственным за передел Европы, и поскольку ранее он неустанно твердил о равенстве – а ведь за язык его никто не тянул – Австрия, запомнив этот момент, отказалась оставлять позиции. Если русский царь позволил разговаривать с собой, как с обыкновенным монархом, и отказался на правах победителя диктовать миру свою волю, то почему Австрия должна отдавать ему что-то добровольно?       Память ещё хранила воспоминания того дня, когда приехав на Конгресс осенью, лучезарный во славе, Александр возмутился: «Неужто Россия не выторговала у Европы милость присоединить к себе герцогство Варшавское?» И как канцлер Меттерних, медовым голосом, с коварной кривой усмешкой на губах, мягко возразил ему: «Ваше Величество, верно, запамятовали, но с момента подписания Рейхенбахских конвенций с австрийской стороной, с генералом Шварценбергом в частности, герцогство Варшавское превратилось в нейтральную зону, и потому любое дальнейшее продвижение вглубь завоёванной территории может осуществляться исключительно в составе союзных войск, с согласования австрийского командования»       Это был запрещённый приём! И вместе с тем, весьма посредственный... Александр устоял, решив для себя, что будет действовать напролом. И тогда он обратился за помощью к Пруссии, а вернее к её королю, с которым состоял в давней дружбе – Фридриху Вильгельму.       Пруссия, вспомнив благодаря Александру о том, что в составе герцогства Варшавского находятся её законная половина, выступила на Конгрессе с заявлением, что, несмотря на "право завоевания", имеет основание претендовать на польские вотчины, и раз уж конгрессмены поставили перед собой цель "вернуть мир к состоянию до Наполеоновского правления", возвращая монархам отнятые земли, то и она хотела бы вернуть потерянное.       Политика Конгресса благоволила подобным требованиям, поэтому герцогство Варшавское поделили между тремя государствами: Австрией, Россией и Пруссией. Фридрих Вильгельм пообещал, что сразу после того, как Пруссии отойдет её законный кусок, он подарит его Александру. Таким образом, Россия получит сразу две части герцогства – территорию, раз в пять превышающую австрийский надел.       Казалось бы, выход найден. Но... не совсем.       Взамен предоставленной услуги, Фридрих Вильгельм затребовал у Александра, ни больше ни меньше, всю Саксонию! А это уже задачка ну совсем невыполнимая. Не мог же Александр пойти и с бухты-барахты захватить чужое государство?.. Или мог?       Обнаружив себя в безвыходном положении, он решил действовать по методу Наполеона, и незамедлительно отдал приказ русским войскам захватить Саксонию, хотя она, в общем-то, никому ничего плохого не делала... Несанкционированный захват чужой территории Александр обосновал тем, что накануне битвы под Лейпцигом, саксонский корпус предал союзную армию, отказавшись воевать на стороне Франции и России. Предлог получился смехотворным, но оправдать вторжение чем-то надо было...       Двадцатого ноября четырнадцатого года князь Никита Григорьевич Репнин-Волконский, согласовав все действия напрямую с Александром, захватил саксонский замок, объявив тамошнему королю Фридриху Августу пренеприятнейшее известие: «Ваше Величество, Вы арестованы!»       Фридрих Август, безобидный седовласый старик, удивился, но сопротивляться не стал: армия саксонии была до смешного мала, чтобы противостоять оккупантам.       Возможно теперь Александр мог окрестить себя победителем? О нет... Это был только шах. Узнав о случившемся, Меттерних пришёл в ярость, приказав Шварценбергу немедленно взять в заложники племянника саксонского короля – семнадцатилетнего принца, названного в честь августейшего дяди Фридрихом. Отдавать Саксонию Пруссии он не собрался, ровно как и позволять России урвать жирный кусок Польши, что ослабило бы австрийские позиции.       Честь и совесть к тому моменту были оставлены, мораль и великодушие полностью истреблены. Вокруг бывшего польского королевства развернулись нешуточные страсти: в правом углу ринга стоял Александр, держа нож у горла Саксонского короля, как бы заявляя, что если тот не передаст свои вотчины Пруссии, то потеряет жизнь. В левом углу ринга разместился Меттерних, олицетворение Австрии, который приставил нож к горлу племянника короля, предупреждая, что если старый дурак уступит Пруссии хоть пядь земли – его племянника ждёт незавидная участь. Фридрих Август, хотя и находился в преклонных летах, в могилу не торопился, но жить с кровью юного Фридриха на руках, судя по всему, тоже не хотел...       Повисла неловкая пауза. Команды ушли на перерыв. Ситуация оставалась не разрешённой по сей день.       Когда Александр вновь открывает глаза, прогоняя назойливые воспоминания, он улыбается одной из своих самых тёплых и обаятельных улыбок, чувствуя, что более не в силах молчать:       — Обними меня, – этой просьбой он вгоняет собеседника в краску; спрятав лорнет в рукав мундира, Император смотрит на друга не отрываясь, призывая проявить решимость.       — Прости?.. – Адам опешил, не поспевая за ходом мыслей русского царя, который, то молчит с полминуты, то резко ударяется в лирику.       Пришлось взять дело в свои руки. Опустив ладони на плечи поляка, Александр ловко, как бы играючи, меняется с ним местами, разворачивая его спиной к залу.       — Quelle belle idée! Je suis tellement content pour toi! – нарочито громко, чтобы никто не подумал, что они обсуждают нечто секретное. Застыв, как вкопанный, Адам рефлекторно обнимает его за спину, заслышав обжигающий шёпот над головой: — Войска Шварценеггера укомплектованы для вторжения в Варшаву... Россией взят в заложники саксонский король... – уговор о неразглашении конфликта Александр нарушает без всякой жалости. Оставлять Адама томиться в неведении было опасно: он мог наделать глупостей сгоряча, усугубив и без того плачевное положение.       Александр верил, что друг не предаст, что эта тайна останется между ними, поэтому намеренно употребил слово "заложник", вместо демократичного "пленный", дав прочувствовать всю щепетильность ситуации.       Признание Императора повергает Чарторыйского в шок... Недаром они поменялись местами: потерянное выражение лица поляка незамедлительно привлекло бы к ним внимание общественности. Ему требовалось время, чтобы прийти в себя.       Спустив ладони к предплечьям, он переносит на августейшего вес своего тела, становясь мягким и податливым, прерывисто дыша через рот.       Это же надо было до такого додуматься! Арестовать стареющего короля в мирных условиях, в его собственном замке без объявления войны! Подобный поступок нарушал все законы тактики ведения боя. До Адама доходили слухи, что Фридрих Август находится нынче под арестом в Берлине, но он полагал, что тот провинился в чём-то серьёзном, и потому вынужден исполнять унизительную роль арестанта, а теперь выясняется, что его жизнь выставили на торги.       Вот вам и цивилизованная Европа!       Оправившись от потрясения, поляк выпрямляет спину, в благодарность за доверие сжимая золотые эполеты Александра. Краем зрения уловив приближающуюся фигуру лакея, плывущего вдоль стены с подносом Шампанского в руках, он рассеянным жестом снимает две широкие рюмки coupe, протягивая одну из них Императору, судорожно выдыхая:       — Вынужден сообщить Вашему Величеству, что о таких, как Вы, поляки говорят: «kuku na muniu». – И, постучав указательным пальцем по виску, осушает фужер целиком.       Александр не знал польского языка, поэтому дословный перевод фразы остался для него загадкой, хотя слово "ку-ку", в принципе, отразило весь смысл.       — Право, какой затейливый оборот ты удосужился подобрать... – одобрительно кивнув, он с мечтательным блеском в глазах наблюдал за поднимающимися со дна coupe игривыми пузырьками золотистого Аи, улыбкой и жестами отыгрывая увеличëнного светской беседой человека, создавая видимость безмятежной дружеской встречи.       По достоинству оценив старания Александра, Адам делает вывод, что своим признанием в захвате чужой территории тот демонстрирует искренность, и, пригубив ещё игристого, с тревогой вопрошает:       — Позволь, как же Вы... Ты собираешься этак всё вывернуть? – стараясь меньше шевелить губами, поляк догадался, что за кулисами этого безобразного спектакля скрывается английский кукловод.       Англия оставалась единственной страной в Европе, исключая отошедшую на покой Францию, способной проплачивать вооружённые конфликты. Без поддержки со стороны, Австрия не вела бы себя с Россией – державой-победительницей, настолько дерзко, и уж тем более не угрожала бы смертью племяннику саксонского короля.       Если у Александра имелось какое-никакое оправдание случившемуся – ведь Саксония оставила русско-французский союз в самый важный период войны, то Австрия действовала назло русским интересам, препятствуя росту её авторитета в мире.       На такое были способны лишь беспринципные англичане, которые в текущей войне с Соединенными Штатами превратили столицу мировой демократии Вашингтон в груду развалин, включая Белым дом, как когда-то поступили с Копенгагеном.       — У меня есть секретное оружие... – похвастался златокудрый монарх, на радостях салютуя бокалом. Разрешить имеющиеся проблемы могла только война, но Адам не заметил на лице собеседника и тени страха, а лишь загадочную полуулыбку.       На самом деле Александр мастерски скрывал засевшую в его сердце тревогу. У него было два пути: сидеть и молиться о том, чтобы Англия каким-то чудом исчезла с Конгресса, оборвав марионеточные нити, и второй, более реальный – пригласить в Вену Наполеона, чей авторитет прожжённого политика напугает врагов и заставит их пойти на уступки.       Войдя во вкус политической игры, Талейран просил Александра пока что не сообщать вспыльчивому Императору Французов о "безрадостных" итогах переговоров, касающихся раздела его наследия, боясь, что властитель всех и вся разозлится, и примчится рушить "мирную" обстановку Конгресса, обратив прахом все труды французских дипломатов. Плетя интриги против других стран, взяв на себя чрезмерно много ответственности, Талейран частенько забывал об интересах самого Наполеона, которые, как известно, не всегда сопоставляются с интересами Франции и её народа. Вероятно, он был близок к тому, чтобы выйти на связь с Бурбонами, пообещав им невесть чего.       Как и полагается поступать всякому честному дипломату, Александр пообещал не влезать в переговоры французских делегатов, понимая при этом, что сам Талейран, ради личной выгоды, не задумываясь продал бы его со всеми потрохами. Доверять «Хромому дьяволу» не имело смысла. Таким образом, Александр собирался не только сообщить Наполеону об истинном положении дел на Конгрессе, но и тайком выманить его из Франции; дружба с корсиканцем представляла для него наивысшую ценность, нежели обещание, данное старому интригану.       Желая сохранить в тайне подробности своей безрассудной затеи, Император решает переменить тему, осторожно беря собеседника за руку, встречаясь с его недоумëнным взором:       — Мечта моя остаётся прежней... Ты знаешь, я жажду вернуть твоё расположение... Прошу, дай мне шанс всё исправить, – голос невольно дрогнул, выдавая внутренние волнение. Прибегать к утончённым фразам, изящному витиеватому слогу было бесчестно: Адам натерпелся его лицемерия ещё в бытность свою Министром Иностранных дел. Мастер изысканного бонтона – он, Александр, говорил сейчас, как простой буржуа, как мальчишка, над которым истинно светский человек посмеялась бы от души.       Бессознательно сжав ладонь в кулак, Адам уже было подумал, что это очередная игра, уловка... Но ошибся... Александр раскрыл ему правду, а значит, разыгрывать чувства более нет нужды – в этом отсутствовала выгода; наоборот – теперь Адам мог им манипулировать. Однако не станет. Не такой он человек.       — Нам следует сердечно потолковать... – продолжил Александр, примечая раздражение в карих омутах. — В моём экипаже... Утром. Позволь пригласить тебя на молебен. В дороге нет надобности остерегаться шпионов... Нас не потревожат, – услышав надрыв, какой присутствовал ранее в его собственном голосе, Адам с грустью понимает, что Император теряет надежду. Но что они могли сказать друг другу?       Возвращать дружбу уже слишком поздно... У Адама теперь другая жизнь. Раньше их связывало многое: общая "клетка" – двор Екатерины Великой, общая женщина, драгоценная Лиз, и, чего уж греха таить, общие дети...       А ныне осталась только Польша.       Несомненно, он скучал по тем временам, когда они оба жили в Царском Селе, оплакивал свободные встречи, ежедневные беседы, продолжительные прогулки то в обширных садах, то в поле, где им довелось сорвать первые цветы молодой, доверчивой дружбы, где они наслаждались грëзами, которыми себя убаюкивали.       Такие чувства никогда не переживаются вторично с прежней силой, свежестью, одушевлением. Чем дольше Адам жил, тем реже испытывал их отголоски.       Скривив губы в беззвучной усмешке, он смиряет оппонента презрительным взглядом:       — Сегодня ты доверился мне как другу... – цедит с холодом, настороженно приподнимая голову. — Впервые за четырнадцать лет, – эту фразу он едва не проглатывает, задыхаясь в эмоциях; очередной упрёк, и вновь заслуженный.       Пристыженный колкостью поляка, Александр отворачивается к зале, смотря куда-то сквозь толпу, поверх голов танцующих, с большим трудом отыгрывая безмятежность... Это естественно, что Адам боялся ему доверять: он наверняка убедил себя, что желание защитить польский суверенитет проистекает не из великодушного порыва, а из надобности спасать собственную шкуру – и только из него. Августейший не стремился его разубеждать, зная, что друг более не доверяет пустым словам. Нужны действия. Поступки!       Больше года прошло с того момента, как он поклялся себе, что не отвернётся от правды и впредь никого не предаст. Адам был ему необходим, ибо олицетворял собой прошлое: рядом с ним Александр чувствовал себя вновь молодым, будто он снова Великий Князь и живёт, как и прежде, в Царском; будто не было ни кончины Екатерины, ни восшествия на престол Павла, ни даже Наполеона... Впереди – тысяча дорог, роковых ошибок ещё не сделано, и с миром всё в порядке. Подобные узы нелегко забыть: воспоминания о былой дружбе рассеивают мрак в душе, когда кажется, что выхода нет.       Александр хотел всё исправить, искупить вину перед теми, кому принёс столько боли... На его удивление, Адам не стал сопротивляться, делая робкий поклон: лицо его так побледнело, что практически слилось оттенком с воротником рубашки, закрывающим острые скулы.       — Dobra... На всё твоя воля. – По-видимому, он испытывал необходимость скорее выбраться на свежий воздух, неосознанно касаясь ладонью горла, точно чувствуя нехватку кислорода. После этого Адам разворачивается и медленно убредает прочь, попутно вернув фужер на полупустой поднос мельтешившего в толпе лакея.       Александр, наоборот, раскраснелся, аки барышня на тайном свидании, ощущая невероятное счастье от осознания, что некогда бывший лучший друг согласился пойти ему навстречу. Прежний мир, рухнувший в ночь на двенадцатое марта, восставал из пепла. Возвращались друзья, с которыми, казалось, он расстался навсегда. Возвращалась жизнь, которую он мог потерять. Возвращалась уверенность в себе и трезвый, ничем не затуманенный взгляд на вещи. Господь даровал ему возможность начать всё с чистого листа, вернее, с того места, где он остановился четырнадцать лет назад...       Залпом испив из своей рюмки, Александр усилием воли сдерживает подступившие к глазам слёзы. Теперь он верил – истинно верил, что впереди его ждёт ещё много приятных сюрпризов.       Новый тысяча восемьсот пятнадцатый год обещал обернуться для него чем-то удивительным.

⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰

      В садах Фонтенбло стояло безмолвие. Парадные залы старинного дворца опустели, окутанные сонной негой: те из придворных, кто уехал веселиться в город, ещё не успели вернуться, а те, кто отдавал предпочтение домашнему уюту, видели уже десятый сон. Гвардейцы дремали на постах, клевали носом дежурные лакеи, забившись в тот или иной мягкий угол, собачки здешних фрейлин – изнеженные болонки и ленивые пекинесы – сопели на бархатных подушках, а иные развалились лапками вверх прямо на хозяйских кроватях.       И лишь в одном окне беспрерывно горел свет: здесь, в обшитом багровой парчой с повторяющимися мотивами лиры и розы помещении, находился личный кабинет Императора. Окружённый роскошью, Наполеон, сидя за деревянным столом на бронзовой ножке и придерживая двумя пальцами рыхлый подбородок, читал секретную депешу из Вены, доставленную личным курьером Александра. Полученные сведения заставляли и плакать, и смеяться. Северный Сфинкс спешил поделиться радостным известием: совсем недавно он получил в наследство от бабушки, покойной Императрицы Екатерины Великой, город Йевер, что в Нижней Саксонии. Старинный германский род Ангальт-Цербстов, из которого происходила принцесса Фредерика, ставшая в православии Екатериной Алексеевной, пресëкся на момент прибывания Александра в Вене, что делало его единоличным владетелем вотчин этой семьи, как ближайшего наследника по мужской линии.       Дальнейшие новости радовали уже чуть меньше. Вернее, не радовали совсем. Александр поведал об интригах Талейрана, о нелепых мелочных склоках, раздирающих политические подмостки: представители от Италии требовали у Франции возвратить вывезенные из их страны шедевры Ренессанса, наглым образом забыв, что все эти картины и статуи, ныне хранящиеся в музее Лувра, были не украдены Наполеоном, а взяты в качестве оброка – не его вина, что по итогам Болонского перемирия, ставшего предтечей Толентинского мирного договора, итальянцы переплавили золотую статую Христа из церкви Дель Джезу, дабы выплатить тридцать шесть миллионов контрибуций, и добили остаток суммы предметами антиквариата. Что должен сделать Наполеон? Переплавить французское золото обратно в статую? Разорить Лувр, лишив тем самым свою нацию военных трофеев, за которые его солдаты проливали когда-то кровь?       — Идиоты! – не сдержавшись, корсиканец бьёт ладонью о поверхность стола, напугав крадущегося Константа, держащего перед собой тяжёлый поднос.       — Ваши лекарства, Сир, – напоминает мужчина, неотлучно прибывающий подле взбалмошного господина; он, как тень, всегда мелькал где-то поблизости. Поймав на себе насупленный взор серо-голубых глаз, Констант опускает поднос на покрытую зелёным сукном столешницу и отходит прочь, надеясь, что Император не станет пренебрегать здоровьем: за последние три месяца Наполеон как-то отёк, стал распухать; видно было, что через год-другой он совершенно обрюзгнет.       Благо, прогнозы врачей воодушевляли: Наполеон поправится и проживёт дольше, если будет соблюдать все их предписания, так что напрасно тот сравнивал себя с развалиной.       Император Французов счёл неразумным упрямиться. Залпом опрокинув рюмку неизвестной горькой дряни, поморщившись, он указывает на камердинера пальцем, опуская локоть на стол:       — Послушай-ка меня, Констант. Известно ли тебе, что больше всего на свете я презираю неблагодарность? – речь шла не только о кознях освобождённого из-под стражи Талейрана, но и о Европе в целом.       — Так ли всё плохо, Сир? – невозмутимо осведомился слуга, с облегчением наблюдая за тем, как громовержец опрокидывает в себя вторую рюмку, тем самым исполнив указания врачей.       Наполеон не ответил, запивая противный декокт бокалом воды. Выезжать в Вену – затея опасная: это чревато очередной войной. С другой стороны, война так или иначе случится, ведь очевидно, что Александр не справлялся!       Непобедимый полководец, не умеющий уступать, уступил лишь однажды – ему, загадочному властелину северных просторов, такому же, как он сам, упрямцу и лжецу, чья политическая воля зачастую проистекала из болезненной мании величия. Но одно дело – строить план по уничтожению конкретного врага, привлекая на свою сторону всех недовольных, и совсем другое – строить планы против нескольких противников сразу. А ведь Наполеон предупреждал его перед отъездом: «Играйте за себя, не за других». Паук запутается в сплетениях паутины, если натаскает туда слишком много букашек, да и яда не хватит, чтобы усыпить каждую. Наполеон умолял: «Не берите обещаний, которые не сможете исполнить» – и всё как об стенку горох!       Александр не удержался от красивых жестов. Ему обязательно надо было всем помочь: королю Прусскому – ну как же, старый друг! – королю Швеции Бернадоту, бывшему наполеоновскому солдату, автору идеи "скифской войны" между Россией и Францией, к счастью, не состоявшейся, королю Нидерландов – будущему зятю, и прочим политическим приспособленцам.       Совсем не чувствует границ, мерзавец!       А между тем время шло, Бурбоны нервничали, ещё немного – и они вооружат преданных роялистов, осуществив государственный переворот. Наполеон грешным делом задумался: а будет ли считаться мятежом то выступление, во главе которого встанет представитель свергнутой законной монархии?       Революция подразумевает борьбу с королевским режимом, но если бунт устраивает сам король, можно ли назвать это революцией? Впрочем, искать ответы на данные вопросы, конечно, было не к чему. Куда важнее – подумать о насущных проблемах...       Хватит ли у него сил добраться до Австрии? Пойдут ли за ним его Маршалы, если возникнет необходимость сражаться? Глупая гордость титулом герцога, князя и даже короля делала их настолько тщеславными и ревнивыми по отношению друг к другу, что они приносили интересы армии и страны в жертву своему мелочному соперничеству. Это стадо навьюченных верблюдов лишь недавно было вновь дисциплинировано Наполеоном.       А что, если в его отсутствие на Францию нападут англичане? Остаться здесь – значит, позволить Талейрану заключить мир на невыгодных для страны условиях, ибо этот человек продаётся всем; выступить – значит, обнажить Англии тылы, получив, однако, редкую возможность отвоевать своё наследие; может статься, что одного только присутствия его, Наполеона, на Конгрессе будет достаточно, чтобы разом прекратить все споры.       Так что же делать?..       — Я постарел... – признался сам себе Император, не заметив, как чуткий на слух камердинер, не единожды слышавший оную фразу, натужно вздохнул.       — Но не умом, Сир, – всё также спокойно возразил Констант, будучи уверенным, что Его Величество напрасно заклеймил себя преступником, отнимающим у народа светлое будущее. — Осмелюсь заметить, – после недолгого промедления продолжил он, — что защищать свою жизнь и честь не преступно. Преступно – проявлять бездействие. Вспомните девяносто девятый год, Сир... Франция была истощена, разграблена собственным правительством и всё же пошла за Вами, – упоминание переворота Восемнадцатого брюмера заметно оживляет Наполеона, наполняя его мысли воспоминаниями давно минувших лет, сменяющими друг друга с невероятной быстротой.       Император желчно усмехнулся:       — Франция пойдёт за мной даже к звëздам... – цедит сквозь зубы с привычным высокомерием. — Но подданные, Констант!..       Все его желания упирались в настроения народных масс. Тогда, шестнадцать лет назад, он был молод и полон сил. Генерал Бонапарт олицетворял собой справедливость. В то утро он появился перед народом на белой лошади, следом за ним — его генералы. Кортеж направлялся к бульвару Мадлен и Тюильри. В десять часов он принял присягу перед Ассамблеей. В одиннадцать часов Сийес, Роже Дюко и Баррас подали в отставку, а Гойе и Мулэн, которые отказались это сделать, были взяты под стражу…       В полдень Директория уже не существовала.       Наполеон до сих пор ещё слышал обрывки льстивой народной песенки, звучащей в тот день на главных авеню Парижа:       «Он всех из города сметёт,       И нам спокойствие вернёт!       О, слава Богу! Бон — а парте!»       А теперь что?.. Одна лишь бранная речь со всех углов! Эти мотыльки, которые бездумно летели на свет его славы, волоча за собой республиканский триколор — Свобода, Равенство и Братство — теперь отворачиваются от него и поднимают над головой обрывки знамён, которые раньше сами топтали ногами. Их умами вновь завладела идея братоубийственной войны. Народная память коротка. Всё, что было когда-то благополучно забыто, похоронено в зале и пепле полуразрушенных улиц, стремительно возрождалось; над Францией раскачивался Дамоклов меч.       — Вы о тех подданных, кто попеременно требует то короля, то республику? – с деланной иронией вопрошает Констант, робко понижая голос.       Наполеон вдруг осознал, что чересчур разоткровенничался. Сетовать на судьбу в присутствии слуги – последнее дело. Должно быть, он и вправду стареет, раз позволяет себе подобного рода вольности.       — Уйди, Констант, мне надлежит побыть одному, – исправляется он, с мрачным видом погружаясь в чтение; финальные строчки буквально кричали о том, что Александр в отчаянии, и Наполеон, похоже, теперь тоже.       Едва за камердинером захлопнулась дверь, он отбрасывает письмо в сторону и откидывает лакированную столешницу вместе с сукном, заглядывая во внутрь стола, куда не столь давно был спрятан кожаный футляр – подарок, приготовленный для Александра на Рождество. Если уж и ехать в Вену, то не с пустыми руками. Император помнил, как русский царь подарил ему великолепную шаль из тончайшей вигони с мануфактуры Надежды Мерлиной – настоящее произведение искусства: двухстороннее изделие, два метра в длину, ручная работа, три года кропотливого труда!       Наполеон, с Египетского похода которого, собственно, и началось сперва в Европе, а затем и в России увлечение шалями, ещё лет пять назад поручал своему послу приобрести экземпляр безупречного русского ткачества у известной Петербургской помещицы, но получил отказ ввиду тогдашней вражды двух держав. Александр предполагал, что теперь Наполеон сможет подарить шаль той, кого больше всех любит – Императрице Марии-Луизе, например, ведь Жозефина уже год как лежала в могиле, или Марии Валевской, женщине растившей его внебрачного сына, или кому-нибудь из сестёр – но, куда там: Бонапарт поступил мудрее, передав это сокровище на хранение в Лувр, рассудив, что оно должно принадлежать народу – Франции.       Открыв футляр, он придирчиво осматривает массивную золотую подвеску-сердце, покрытую тончайшим серебряным кружевом, сплошь усеянную бриллиантами – эталон барочного ювелирного мастерства. Внутри помещался его портрет и надпись, давно уже ставшая девизом всей жизни: «Мечтай о большем – получишь максимум»...       Собственно, подарок этот предназначался нисколько Александру, сколько его будущему первенцу, крёстным которого Наполеон очень хотел бы стать, но не станет – не доживёт.       Захлопнув крышку, он перемещает задумчивый взгляд к ближайшему канделябру в форме богини победы Ники, медленно обраставшему подтёками желтоватого воска. Мысли путались, но кое-что интересное корсиканец всё же вычленил: Александр развеял миф о несокрушимости его военного гения, Наполеон разубедил Северного Сфинкса в безупречности имеющихся у того дипломатических качеств. Наполеон не всесилен на поле битвы, Александр – на арене закулисных интриг. Они оба заблуждались относительно того, что сумеют обвести Европу вокруг пальца, но, тем не менее, отступать не хотели.       Однако мир не мог вечно крутиться вокруг их фигур, ибо просто не создан для таких тесных рамок. Наполеон пробовал раздвинуть его границы – не получилось; одному человеку не по силам учинить мирового господства. И, если новая война неизбежна, Наполеон не будет сидеть и ждать, когда она постучится в двери, а попробует спасти то немногое, что у него осталось – население своей страны.       Взяв в правую руку перо в эмалевой оправе, пренебрегая правилами дипломатической переписки, Наполеон принялся составлять набросок будущего ответа, сердцем рождая каждую строчку:       «Государь, брат мой, любезный Александр, с прискорбием вынужден сообщить, что каникулы Ваши окончены. Обстоятельства складываются не лучшим образом: я более не в силах держаться на расстоянии от международной политики. Вы ведёте себя несносно, когда игнорируете мои дружеские наставления. Помниться, я предупреждал Вас, что одной любови будет мало для установления надёжного мира в Европе!       Прошу простить мне эту неподобающую для монарха язвительность – тон мой всегда происходит из настроения; Вам известно, что я презираю амикошонство, но с Вами, мой друг, мне не хочется играть словами. Впрочем, готов ответить, если что-то в моём письме задело достоинство Вашего Величества.       Льщу себя надеждой пересечь границу Австрии в ближайший месяц. О деталях доложу позже.       С нетерпением буду ждать нашего свидания.       С Любовью, Ваш добрый гений, Наполеон.»

⊱⋅ ────── • Дополнение • ────── ⋅⊰

       В Российской историографии бытует мнение, что любовный квадрат: «Меттерних–Саган–Багратион–Александр» был чуть ли не главной темой для обсуждения во всех Венских салонах – это действительно так, однако представители света видели исключительно «парадный фасад» этой истории, грубо говоря, фальшь. На самом же деле Меттерниха, Саган, Багратион и Александра связывала исключительно политика. Меттерних в мемуарах во многом лжёт, выставляя Александра своим главным соперником в борьбе за руку герцогини Саган, и даже утверждает, что Александр в порыве страсти (Александр и страсть – уже нелогично) вызвал его на дуэль – над этой писаниной смеялись все современники. Существует также миф, что Екатерина Багратион и Вильгельмина Саган едва ли глаза друг дружке не выцарапывали в борьбе за сердце Александра, что полностью противоречит здравому смыслу и прямому, давно уже доказанному факту, что вдова Багратион являлась шпионкой Александра. Порывы «страсти», приписываемые её персоне, были не чем иным, как игрой на публику, и чувства Саган к Александру, скорее всего, тоже были лживы, хотя, возможно, она рассчитывала на что-то большее, поскольку Меттерних к середине Конгресса порядком её утомил.

⊱⋅ ────── • Рубрика • ────── ⋅⊰

«Мода и быт»

🌿 Шампанское употребляли ещё в XVII веке, однако при Наполеоне оно стало особенно популярным. Привычные нам узкие бокалы появились не сразу. В XIX веке шампанское разливали по низким широким рюмкам на ножке, напоминающим бокалы для Мартини. В «Анне Карениной» есть фрагмент: «...Отвинтивший пробку и разливавший игристое вино по разлатым тонким рюмкам». Такой тип рюмки назывался «coupe», хотя он и не единственный: шампанское в принципе пили из чего придётся, но coupe был стандартом развлекательной индустрии и общепита. До того, как вдова Клико ввела на своих виноградниках технологию осветления ремюажем, оно было ещё и мутным. Его не смаковали часами, а заглатывали одним махом. Бокал шампанского – какой бы формы он ни был – наполняли не доверху, а едва до половины, иногда вообще только на треть, на один глоток. Гусары не беспокоились о том, чтобы подольше сохранить пузырики в бокале: если Вы беспокоились о сохранности пузырьков в Вашем шампанском, Вы пили слишком медленно. Да и в целом смаковать этот шипучий напиток было тяжело, опять же, на вкус он сильно отличался от современного, поэтому его глотали залпом даже дамы. 🌿 Поскольку доселе мне не доводилось описывать мужской костюм, Адам невольно стал первым мужчиной в работе, продемонстрировавшим тенденции гражданской моды. Мне захотелось разобрать гардероб Денди поэтапно)) 🥰 Конструкция фрака. Фрак появился во второй половине XVIII века, и по покрою это прямой наследник Аби, который в свою очередь вырос из Жюстокора, введённого в моду королём Франции Людовиком XIV. Визуальный анализ по Ссылке 1. У первых фраков так же, как у Аби, было всего три продольных шва на корпусе – вертикальный шов, разделяющий спинку пополам; шов в спинных рельефах и плечевые, начинавшиеся аж на лопатках – Ссылка 2. Из-за такого кроя ткань топорщилась и собиралась на плечах, что делало общий силуэт чуть сутуловатым, а на талии образовывался залом, который не так бросался в глаза, пока фраки имели укороченный вид. Боковые швы отсутствовали вовсе. Манжеты на фраках конца XVIII века всё ещё отворачивались, позднее их наличие стали эмитировать строчкой. Изнутри фрак отделывался той же тканью, что употреблялась для лицевой стороны. Подкладка на спине и фалдах отсутствовала. Однако стëганная подкладка присутствовала в районе плеч и подмышек – Ссылка 3. Фалды имели раздвоенный вид, и перед тем, как сесть, джентльмен обязательно их приподнимал. Укороченная модель Ампирных фраков не оставила места для карманов, их наличие имитировали швом. Носовой платок и прочую мелочь мужчины носили в глубоких карманах жилета или, как вариант, во внутреннем кармане на спине. Иногда спинной карман помещался и с лицевой стороны – его вытачивали в фалдах – Ссылка 4. Внешний вид. Существует два типа фрака: однобортный – с одним рядом пуговиц, и двубортный – с двойным рядом. Дневные (повседневные) фраки кроили просторными в плечах, поэтому они сидели немного мешковато, что видно и на музейных экспонатах, и в хороших экранизациях Остин. Для пошива использовали валяное сукно, что позволяло не обрабатывать края лацканов, из-за чего те выглядели острыми, как пики. На лацканах обязательно вырезались зубцы – характерный маркер эпохи; такая форма продержалась в моде до середины века, и была присуща как дневным, так и вечерним моделям – Ссылка 5. Летние фраки для загородной местности шили из льна, модель для охоты – из красной материи, чтобы джентльмена было лучше видно в лесу (Ссылка 6). В повседневной жизни фрак носили нараспашку, то есть не застёгивали. Около 1818 года крой фрака изменился: спереди, по линии талии, появилась выточка – когда в 1820-ых талия опустилась на своё место, возникли также и боковые швы. К 1840-ым годам фрак максимально приблизился к современному пиджаку. Бал. Бальные модели носили застёгнутыми; модные для начала XIX века цвета: бутылочно-зелёный, тëмно-синий, коричневый и чёрный – Ссылка 7. Воротники шили из бархата: их кроили либо в тон фраку, либо контрастными; к чёрным полагались золотые пуговицы, к остальным можно было выбрать пуговицы, обтянутые тесьмой или шёлком. Парадные, а иногда и модные дневные фраки были настолько тесными, что джентльменам приходилось всё время стоять: они маскировали дискомфорт этикетом. Рубашка. Следует отметить, что некоторые экранизации, освещающие исторические события первой половины XIX века, грешат тем, что демонстрируют мужские рубашки с передним рядом пуговиц! Однако таковые появились лишь после 1850-ых. Вплоть до этого времени джентльмены надевали сорочки через голову, никаких пуговиц, кроме одной или двух горловых, дополнительно к ним не пришивали. Длина сорочки/рубашки доходила до середины бёдер, под них даже необязательно было надевать нижнее бельё: самые дорогие модели – полупрозрачные муслиновые! Для манжет использовали запонки, хотя тогда слово «запонки» не употреблялось, а говорили просто «пуговицы»: они были съёмными. Воротник кроили по форме «стойка». У некоторых рубашек воротник был столь высок, что в поднятом состояние полностью закрывал лицо, поэтому его требовалось правильно подвернуть, так, чтобы он «подпирал» скулы. Галстук. Завязать галстук – целое искусство! В эпоху Регентства выходило множество инструкций и пособий по тому, как правильно управляться с этим капризным предметом гардероба. Сам Джордж Браммелл – прародитель Дендизма – написал некоторые из них. Галстук белого цвета, сшитый из тончайшего батиста, предназначался для парадной одежды: балов, вечеров и званных обедов, для иных случаев надевали цветной – с узором или без. Длина парадного галстука – около двух метров, ширина – полтора метра, чтобы его правильно сложить, требовалось много времени и ловкость рук. Не все мужчины были умельцами в этом деле, поэтому модельеры стали продавать «ложный галстук» – горловая вставка с уже уложенным красивым узлом – Ссылка 8. Штаны. Тут сложно. В зависимости от того, в какой стране жил джентльмен, он был вынужден уважать обычаи общества. В начале века на европейских балах танцевали в лосинах или бриджах. Но после 1810-ых во Франции любовь публики завоевали брюки. Но это были не те классические брюки, к которым мы привыкли: они плотно облегали ноги и имели ряд пуговиц у щиколоток. Тем не менее лосины и бриджи продолжали носить в ряде консервативных стран: появиться в брюках на балу в Лондоне, где царили строгие нравы, было верхом легкомыслия. Впрочем, после того, как в 1816-ом году принц-Регент рискнул показаться на одном из приёмов в модных французских штанах, эта тенденция постепенно проникла в массы. Официально бальные брюки дебютировали на страницах модных журналов в 1817 году – с тех пор их носили повсеместно. Жилет. Ампирный жилет начала века сохранял черты своего предшественника – Весткоута (Визуальный анализ по Ссылке 9). Его украшали незамысловатым орнаментом, но уже не таким пёстрым как в предшествующую эпоху; воротник-стойка касался скул. Жилеты для бала – белые или постельные, а для повседневной жизни – цветные. Спинку по-прежнему кроили из лёгкого тонкого сукна: нарядной была только лицевая сторона, которую шили из шёлка и прочих дорогих материй. Сзади, в районе копчика, имелись завязки, предназначавшиеся для утягивания силуэта. Обувь. Никакого «стука шпор по начищенному паркету» на балах слышно не было. В начале XIX века шпоры запрещалось надевать на танцевальные вечера, чтобы в процессе увеселения не повредить по неосторожности «порхающие ножки дам». Военным и гражданским лицам полагались белые шёлковые чулки и туфли на плоской подошве; аналогичная ситуация с дамами – никаких цветных чулок и каблуков! В конце XVIII начале XIX веков мужские и женские туфли ещё имели небольшой каблук, как дань памяти уходящей Галантной эпохи. Но вскоре они совсем исчезли. Исключение из правил составляли гусары, которым разрешалось приходить на балы в сапогах. Брать на танцы и вечера оружие, включая парадную шпагу, строжайше воспрещалось. Перчатки. Джентльмен мог появиться на улице без перчаток, но пригласить на танец даму без них – никогда. В Наполеоновскую эпоху мужские и женские перчатки шили из тончайшей кожи. Перчатки из ткани или плетёные присутствовали в некотором количестве лишь в дамском гардеробе, реже – у военных. Лучшие сорта лайки производили из кожи козлят, а худшие — из ягнят. Самым низким сортом считалась лайка, выделанная из овечьей шкуры. Предметом роскоши считались жёлтые перчатки из кожи нерождённых телят. Их производили в Лимерике – городе на западе Ирландии. Правда, в рекламе говорилось, что перчатки шьют из тонкой куриной кожи, поскольку кожа «нерождённых телят» звучала не очень хорошо и отпугивала потенциальных покупателей. Несмотря на то, что многие всё же догадывались о подноготной производства этого модного аксессуара, жёлтые перчатки из Лимерика оставались на пике популярности вплоть до начала 1820-ых. Военный мундир. У каждого рода войск в Российской Империи существовало несколько комплектов униформы для разных случаев. Кавалергарды, например, никогда не носили белоснежную униформу вне строя, хотя в фильмах зачастую показывают обратное. Для торжественных случаев офицеры надевали красный двубортный вицмундир с белой подкладкой. Лев Николаевич Толстой намеренно допустил ошибку, облачив князя Андрея Болконского – кавалергарда по роду службы – в белый строевой мундир, что работало на персонажа, вызывая у читателей, но главным образом у Ростовой, ассоциации с рыцарем без страха и упрёка. Красный вицмундир такого эффекта бы не произвёл. Ошибкой является и образ декабриста Анненкова в «Звезде пленительного счастья». Актёр Игорь Костолевский, сыгравший этого харизматичного персонажа, бесспорно, смотрится великолепно в белом мундире и высоких чёрных ботфортах. Однако вне строя кавалергардам предписывалось носить: «Тёмно-зелёный однобортный вицмундир на такого же цвета стамедной подкладке, с серебряными эполетами». Спасибо за Внимание!) 💜❤💜❤