Войны диадохов

             Начало осени 323 года до нашей эры. Египет.       Клеомен       Клеомен был греком, рожденным вдали от Эллады: на подвластных грекам ливийскихземлях, и вся жизнь его протекала в Египте. Но другого он не желал — здесь был его дом. С детства он был способным к наукам, особенно арифметике и землемерию. Даже самые строгие учителя не возвышали на него голоса — Клеомен был одним из лучших в гимнасии.       Во время египетского завоевания Александр назначил его ответственным за возведение города, названного в свою же честь — Александрии.       Помимо этого, на него возлагались обязанности по ведению дел и наполнении казны. Такое возвышение стало возможным благодаря совету архиграмматевса Эвмена, который углядел в почти соотечественнике, человека умного и, что намного лучше для государства — прагматичного.       За минувшие десять лет Клеомен сумел воздвигнуть прекрасный город, при этом не растратив казну земли фараонов.       Более того, он не опустошал ее и на собственные нужды, в отличие от некоторых сатрапов огромного царства. Напротив, египетский эллин добился исправного наполнения казны, ежегодно получая доходы с продажи зерна, умудряясь собирать налог с крестьян, серебро и золото с гаваней, отправляющих корабли с зерном на север и принимающих торговые суда с товарами со всей ойкумены.       Дела в Египте были в надлежащем виде, казна насчитывала восемь тысяч талантов, несмотря на великие траты, связанные с возведением города.       Александрия была построена в кратчайшие сроки, и было неважным, сколь много рабов сложили кости во время работ под палящим солнцем; сколько проклятий было ниспослано на его голову земледельцами, купцами и владельцами судов. Его не любили, но признавали — Клеомен знал свое дело и работал так, как считал должным, постепенно сосредотачивая власть в своих руках, ведая уже не только строительными и денежными вопросами, а по сути, став действительным, хотя и не провозглашенным, правителем южной сатрапии.       Вместе с вестью о смерти царя и назначении на пост нового сатрапа Птолемея, одного из ближайших к Великому Александру соматофилаков, он узнал, что ему самому доставалась довольно высокая должность гипарха. Несмотря на признание его заслуг и назначение на роль второго лица в сатрапии, это не обрадовало Клеомена: по сути новость означала лишь одно — время его безраздельного правления окончилось.              322 год до нашей эры. Египет. Александрия. Птолемей.       Хочешь спокойствия на своих землях — хорошенько следи за происходящим за их пределами. Будь настороже.       Сказать, что Птолемей полюбил Египет, было бы неправильным. Это не могло явиться точным выражением, вследствие многогранной трактовки любви вообще. Лагид мог понять любовь к красивым женским телам, хорошему вину и вкусной пище. Для определения своего отношения к сатрапии так, как он сам чувствовал, любовь была понятием слишком поверхностным и однобоким.        Египет стал его.       Во время вавилонского раздела он думал о деньгах, потому и заявил права на самую богатую сатрапию. Слава о египетских сокровищах распространялась нешуточная, и он был склонен ей верить. Не только со слов царя, воочию убедившегося в этом, войдя во дворец и храмы с их позолоченными стенами, покрытыми великолепными изразцами, статуями из черного дерева и слоновой кости, сколько исходя из собственной сметливости.       Он, охочий до богатств, не забывал, и в нужное время вспомнил о том, что слышал о Египте от простых людей: солдат и торговцев, с которыми он время от времени имел дело. И греки, и азиаты частенько зло отзывались о южной сатрапии, осуждая и жалуясь на сильно подорожавшее египетское зерно, особенно больно ударившее по всем в неурожайные годы. Тогда египетские власти, не сумев прямо поднять цены на зерно, повысили налог портам и судовладельцам. Мало кто без зависти говорил о Египте, не в силах понять тамошних жителей с их странными верованиями, укладом жизни, зачастую македоняне презрительно кривясь, ругали неоправданную роскошь новой столицы, не преминув сказать об отсталости и убогости жизни обычных людей.       Но прибыв сюда, вдохнув воздух Египта, увидев бесчисленные памятники их культов, чудо оазисов великой пустыни, он онемел, очутившись в Долине Царей среди титанических гробниц, пред которыми все, и он в том числе, были пылинками.       Нет, он не полюбил сатрапию, не пленился красотой ее смуглых женщин, не проникся жалостью к изможденным рабам, не захотел одарить щедрою рукою крестьян, на чьих плечах богатело царство, отнюдь. Но он захотел поглотить это: сумасшедшую, непостижимую в своих диких обрядах и традициях, великую цивилизацию, которую он, однако, всей своей страстной печенью почуял и признал. И не заметил, как Египет постепенно поглощал его. Остальной мир перестал казаться таким уж значимым и мог волновать его лишь в случае, если какая-то скудоумная голова могла возжелать посягнуть на его землю.       Вот потому он продолжал платить осведомителям по всему царству. Услыхав, что регент с царями двинулся в Малую Азию сначала на войну с Ариаратом, а затем с карательной целью во Фригию, Лагид с величайшим интересом следил за ходом военной кампании. В душе он желал, обоюдного ослабления сил и регента, и Монофтальма, придерживаясь истины: когда из трех противников в схватке сцепились двое, побеждает третий.       Занятые долгой и изматывающей распрей соперники не станут помехой в осуществдении его плана: перерождения южной сатрапии Аргеадов в царство новой династии. В противовес этому течению событий, быстрая и явная победа одного из соперников, сделает этого победителя более могущественным, а это никоим образом не помогло бы Птолемею. Но если бы ему сказали выбирать такого победителя, то он предпочел бы поражение регента, считая его попытки удержать под собственным контролем всех сатрапов заведомо безнадёжными. Главной причиной обреченности Пердикки была одна — он не Александр. И вообще никому из них, какого бы высокого мнения о себе они не придерживались, никому из смертных не под силу держать в узде ойкумену.       Он догадывался, что Пердикка и особенно его сподвижник Эвмен вряд ли питают к нему добрые чувства, недовольные убийством Клеомена, уж было возомнившего себя хозяином Египта и преданного архиграмматевсу, но их сдерживали заботы поважнее. Антигон весьма ко времени проявил непослушание и отвлек внимание регента на себя.       ***       Декабрь 322 года до нашей эры. Дорога в Каппадокию.       Несмотря на оставшуюся нелюбовь к темноте Артонида приказала опустить полог, чтобы прохладный ветер не мог гулять внутри движущейся повозки. Она прижала вялую поскучневшую Филу и прошептала молитву.       Дочь с самого утра отказывалась есть. Вот и сейчас она безвольно выпустила грудь и заснула, дыша ртом.       Талифа послушно открепила веревки, приподнимающие тяжелую занавесь, услыхав шумное дыхание девочки, поняла, что та заболела.       Арамейка прикрыла веки — вспомнив, как умерли ее старшие дети — не достигнув и года. Вздрогнула, представив смерть хозяйской дочери, и поспешила в дальний угол повозки, где стояли сундуки — в одном из них должны были храниться порошки и травы, из которых требовалось сварить целебный отвар.       ***              Фила ослабла. Отвар ненадолго помог: жар оставил девочку на несколько часов, и она спокойно поспала, но к ночи состояние ее ухудшилось, ребенок кашлял и метался на руках матери, стремясь освободиться от теплого, а теперь душившего ее, гиматия.       Артонида в отчаянии кляла себя: отправляясь в долгую дорогу, ее ни на миг не озаботило то, как дочь перенесет путь. Она переживала обо всем: о защите от нападений, о деньгах, которые должна была отдать наемникам, о сохранности перевозимого имущества, даже за то, что в повозке ей не зажечь лампы! Она подумала обо всем кроме самого главного…       Боги наказывали ее за легкомыслие, грозя потерей самого дорогого. Ее драгоценная Фила. Грудь сдавило рыдание, но она сдержала себя, боясь потревожить несчастного ребенка, ненадолго забывшегося сном.       — Марта.       Она обернулась к рабыне, в полумраке та выглядела большим темным пятном.       — Марта, у маленькой госпожи жар. Наши лекарства не помогают…       Артонида горестно заплакала, стараясь стирать слезы прежде, чем они начнут капать на лицо Филы.       — Надо отправиться к иатру или найти целебные снадобья.       Дождавшись, пока обоз съедет с главной дороги и остановится на ночлег, Талифа выбралась из повозки и отправилась к стражникам господина, чтобы те сопроводили ее к предводителю наемников.       ***       Данакт склонил голову перед Артонидой. Его срочно вызвали к ней. Теперь причина разъяснилась, однако требование госпожи было затруднительным — люди и лошади устали за день, а для исполнения ее поручения было необходимо продолжать путь в ночь, чтобы скорее добраться до ближайшего поселения. Из-за холода везти больного ребенка верхом — вне повозки было невозможно, тот мог попросту умереть в пути.       И вообще будь это простой ребенок, к примеру, маленький сын того же Мегелла, никто бы и пальцем не пошевелил ради его спасения — мало ли людей мрёт в детстве?       Но тут дело обстояло иначе — как-никак, Эвмен был первым и лучшим среди них — греков, достигший небывалых высот при царе, и из почитания к отцу, стоило проявить уважение к дитю, и хотя бы удержаться от пренебрежительной интонации.       Наемник собирался озвучить предложение все же дождаться утра, но услышал плач ребенка и рыдание госпожи, произнес совсем иное:       — Я отправлюсь за иатром.       ***       Талифа       Много лет назад — в детстве, у них был ослик. Добродушный Зеев часто брал дочку собой на рынок, где они продавали выращенные ими овощи. Они выезжали из дома затемно, товар их был хорош, и обычно им удавалось сбыть всё в первые часы, а затем их ждал обратный путь. Жалея дочь, идущую под горячим солнцем, Зеев садил ее на ослика и вел его за узду. Со временем Талифа привыкла к этому и могла свободно взбираться и править этим вовсе не упрямым, а вполне послушным, и очень любимым ею помощником их семьи.       Ей вновь предстояло ехать верхом. Один из стражников, буркнув что-то неопределенное, помог старой, по его разумению, рабыне залезть на лошадь.       ***       Услыхав обещание наемника:       — Я отправлюсь за иатром, ждите меня здесь, — госпожа, возрожденная надеждой и обрадованная, была готова озолотить благодетеля и не сразу поняла, что Талифа пытается ей что-то сказать.       Тогда рабыня, видя, что ее слова пропадают, склонилась, почти упав на пол перед Данактом, и как могла произнесла на греческом:       — Если господин не находить лекарь?       Наемник хмыкнул и пожал плечами — такая возможность существовала — ближайшее поселение было мелким, кормящееся за счет дороги — там были торговые ряды и колодцы, а вот целителей там могло и не оказаться. Вернее, скорее всего, лекарь там жил, но порой ему приходилось выезжать к больным и Данакт не исключал, что мог не застать того дома.       — Надо лекарства, — и Талифа произнесла несколько слов, которых Данакт не понял, хотя знал некоторые арамейские слова.       Рабыня несколько раз повторила названия целебных трав, не ведая, как сказать на греческом. Артонида покачала головой — она также впервые слышала эти затейливые арамейские слова.       — Ты знаешь их? — спросил Данакт. — Сможешь найти?       ***       Они отправились в путь втроем: Данакт, Иолай и Талифа. Данакт не мог взять больше — после потери Агапия, Никия и тяжелом ранении ставшего бесполезным в качестве защитника Мегелла, их обоз и так сильно рисковал, лишаясь пусть на время еще двоих здоровых мужчин. Совсем неуместно вспомнил просьбу избитой Коры и подумал: «Надо было оставить ей хотя бы нож на случай чего».       Вся эта история с поиском иатра была не по душе Данакту — начальнику всего предприятия, однако, он пошел навстречу воле заказчика, а, быть может, просто пожалел ребенка.       Простая мысль эта поразила его — он ведь всегда думал о себе, как о суровом воине — на его счету было немало убитых: и врагов на поле брани, и еще больше разбойников с большой дороги. Все дело в женских причитаниях и слезах — он всегда терпеть их не мог, а когда в темноте заскулила несчастная малютка, он и вовсе дрогнул. Грек придумал и утвердил новое правило — не иметь дел с женщинами. С мужчинами он мог и спорить, и убеждать, не говоря уже о более грубых методах воздействия, а вот связался с рыдающей женщиной, и поди ж ты, вместо того чтобы спать и набираться сил, он едет в ночи, изредка пробираемый дрожью под порывом декабрьского ветра.       ***       Всем на удивление, пожилая арамейка не побоялась быстрой езды и когда начинала отставать от коней мужчин, нисколько не робея ударяла бока лошади пятками, обутыми в теплые кожаные сапоги, выданные ей на время путешествия. Заметив навыки немолодой наездницы, Данакт одобрительно хмыкнул — не хватало бы им еще и с нею возиться.       Не делая привала, они встретили рассвет. Ближе к обеду путники достигли небольшого селения. Данакт отправился на поиски лекаря, направив Иолая и Талифу к торговым рядам, где они могли бы найти целебные снадобья, на случай, если ему не удастся отыскать врачевателя.       Опросив прохожих, грек выяснил, где живет местный целитель: в маленьком поселке дом его был известен всем. Однако, его ждало разочарование — семитка оказалась права — единственный иатр, работавший в поселении отлучился по своим делам и домочадцы его могли лишь догадываться, когда он вернется.       Перед Данактом стояла проблема — остаться или отправиться к коновязи. Он выбрал еще немного подождать лекаря.       ***       Конец осени 322 года до нашей эры. Гераклея.       «Прибыл обоз с приданным госпожи».       Дыхание перехватило и закружилась голова, не в силах справиться с собой, побледневшая Амастрида схватилась за руку помощницы, протягивающей ей письмо. Они вместе дошли до кровати, она села и отослала рабыню. Словно окаменев, она сидела, держа в руках папирус. Сознание затуманилось, она не могла читать, прокручивая в голове одни и те же мысли, затем ее захлестнули чувства.       Муж возвратил ей приданное. Что означало, что теперь у нее нет мужа.       Это было ясно и без письма. Зная, как македоняне охочи до серебра и золота, она была уверена, что они бы никогда без особой причины не отказались от жалкой драхмы, не говоря уже о великолепии ее даров! Тем более, этого бы никогда не совершил полководец, которому необходимо содержать огромное войско. Значит, ее бросили.       Она вскочила, осознав последствия. Никакого царствования в Пелле не будет! Ее отослали подальше, а потом швырнули в лицо и приданное, и то презрение, которым щедро одаривают люди покинутых жен! Наверняка, слуги уже сплетничают о ее позоре!       Она сдержала крик, понимая, что прислужница, будучи всегда начеку в ожидании ее приказаний, находится где-то поблизости, и только промычала, душа в себе ярость.       Он даже не из царской семьи! Он, мечтавший о македонском престоле, в шаге от цели предал ее, верную жену! Не Кратер ли тратил ее серебро, когда это было необходимо, и не он ли был многократно спасаем ее искусным лекарем?       Тут мысли молодой персиянки потекли в другом направлении: в чем же именно она ему не угодила, разве она была плохой супругой? Она была племянницей царя! В ее глазах это было главным. И разве она держала себя надменно с мужем? Нет!       Не она ли делала всё, чтобы понравиться, заплетая волосы и наряжаясь, как македонянка, не прекращая старательно учить все два года замужества родной язык супруга. Она с гордостью вспомнила изумление Кратера, когда она, отослав переводчика, заговорила с ним на македонском.       Амастрида словно очнулась: всё это глупости! Бесполезные жалкие мысли!       Она не знала главного: что теперь делать?!       Темноокая персиянка волшебным образом переменилась. Ум ее, в конце концов, вернул себе ясность и четкость мысли и сделал саму Амастриду прежней. Все эти женские обиды, стыд и разочарование — пустое. Нужно узнать точное положение дел, оценить все обстоятельства, обдумать возможные выходы и продолжить движение вперед. Когда твой отец — брат царя, а сама ты почти царевна, нужно быть выше мелочей.       Когда она изволила развернуть папирус, душа ее была свободна от гнева и обиды, ее интересовало одно — как ей быть? Возможно, Кратер даст ответ на этот вопрос.       Супруг был обходителен и приятен, насколько он вообще мог быть приятным в переписке. Амастрида не могла похвалить его за прежние послания, казалось, он всегда торопился и, умудряясь не переходить грань неучтивости, писал скуповато, говоря лишь о самом главном.       Тут же он постарался — осыпая ее восхищением и благодарностью — Амастрида засомневалась — вероятно, ему помогал секретарь, подобных признаний ей еще не доводилось слышать от супруга. Он воздавал должное ее красоте, молодости, высочайшему происхождению, образованности и великодушию. Завершая похвалы добросердечным признанием в том, что вынужден пойти на развод вопреки зову сердца, исходя только из политических соображений…       Этим он добился того, что унизил ее как женщину, но убедил, как политика и стратега.       Удивительно, но в момент, когда женское возмущение должно было достичь пика, ведь ею жестоко пренебрегли: как недостойную престола варварку удалили прочь, чтобы не раздражать высокомерных македонян, она сумела понять его.       Трон стоил той жертвы. Вернее, власть во все времена стоит всего.       ***       Вернувшись к прочтению, она с изумлением начала догадываться, к чему клонит бывший муж — краска залила щёки Амастриды: неужели она права?       Вспомнила тирана Гераклеи, любезно принявшего ее здесь — огромного человека с мягкими манерами, по крайней мере, так ей показалось.       Кратер писал, что ей не стоит беспокоиться о проживании: он договорился с Дионисием о том, чтобы она могла занимать этот дом столько, сколько захочет.       Далее, будто случайно, он обмолвился, что для Дионисия, недавно потерявшего супругу, не имея нуждавшейся в заботе его доброго сердца семьи, предоставление удобств для Амастриды было приятным отвлечением.       Заканчивалось послание бывшего супруга красочным перечислением достоинств Дионисия: его ума, благородства и таланта правителя, пусть не обширных, зато довольно богатых земель. Кратер не преминул заметить, что, несмотря на некоторую внешнюю грузность, в искусстве ведения переговоров тирану Гераклеи не было равных.       Ей польстил тон письма — добрый, уважительный — в нем она не прочла ни единого слова открытого пренебрежения, обвинения, лишь словесный мёд и будто бы подспудно предложенная сделка.       Насколько это было возможно в ее неопределенно-тревожном положении, Амастрида воспряла духом и приказала себе размышлять ясно, не кривя душой.       Зачем он первую половину письма хвалит ее, а вторую — правителя Гераклеи?       Весь характер послания был несвойственен мужу, вернее, ей не верилось, что он мог так откровенно превозносить другого мужчину. Она не могла вспомнить, чтобы он отзывался о ком-либо с подобным одобрением, кроме Великого Александра. Мало того, исходя из услышанного от отца, Кратер был единственным, кому царь позволял перечить и открыто не соглашаться с его мнением.       Правильно ли она поняла смысл его письма?!       Притихшая, она отчего-то приосанилась и встала, гордо и размеренно ступая, как во время торжественных процессий, подошла к окну и задумчиво посмотрела на бирюзовые воды залива. Уже не праздно, как привыкла делать это каждое утро, любуясь морем, а со всей серьезностью спросила себя: хотела ли бы она навсегда остаться здесь?       ***        Малая Азия Зима 322-321 года до нашей эры. Писидия. И все же мощь царского войска смогла сломить сопротивление Антигона, как бы тот не старался удержать Пердикку — южные земли Фригии пали, и там был размещен лагерь регента. По наступлению холодов, требовалось решить вопросы с проживанием, провизией, оружием, кормом для лошадей и другими насущными проблемами, чем они занимались, выжимая блага из жителей Писидии. *** Зима 322-321 года до нашей эры. Писидия. Пердикка На этот раз Пердикка доверился Эвмену. План состоял в том, чтобы победоносно войти в столицу, и посвататься к Клеопатре. Главным, что поспособствует смещению, а, если понадобиться, то и разгрому объединенных сил Кратера и Антипатра и установлению безоговорочной власти Аргеадов будет возвращение Великого царя на Родину. По их задумке тело Александра в сопровождении царей регента торжественно и пышно въедет в Пеллу, там же произойдет воссоединение семьи; Олимпиада, жаждущая вернуть былое влияние, выдаст за него дочь, и тем самым укрепит его власть в глазах македонян. Это могло означать для него пожизненное регентство — слабоумный Филипп Арридей не подавал надежд на чудесное исцеление, а хорошо зная македонское общество, он не сомневался в том, что оно не признает над собою власть сына варварки. Более того, в его власти позволить роду Великого Александра продолжится через их с Клеопатрой детей, в которых не будет примеси иноземной крови. Пердикка предвкушал грядущее, он давно отправил приказ в Вавилон, согласно которому саркофаг с забальзамированным телом Александра, под надежной охраной, должен двинуться в западную столицу царства. Согласно расчетам, их лазутчики, отправленные навстречу, давно должны были обнаружить обоз, ведомый Арридеем — командиром, ответственным за сохранность саркофага, и сопроводить его к ставке регента. Потому Пердикка пребывал в нетерпеливом ожидании прибытия обоза с телом Александра, чтобы далее вместе последовать в Македонию и покончить со всеми проблемами. ***        Дорога в Каппадокию. Ночь-утро. Артонида.       Место уехавшей Талифы в повозке госпожи заняла Кора. Фиванке была непривычна подобная близость к хозяйке, однако, та была поглощена заболевшей дочерью и не замечала присутствия рабыни. Лишь изредка она просила ее подать питье или поднести чистую ткань, когда Фила мочила постель. Ребенок время от времени просыпался и жалобно плакал, но все также отказывался есть.       Незадолго до рассвета Кора, успела сбегать за провизией и утром до того, как они двинутся в путь, приготовила завтрак для госпожи, разложив на подносе сыр, сваренное на костре соленое мясо, лепешки, свежие фрукты и сушеные финики. Она поднесла кувшин с разведенным вином, бывшим основным питьем в дороге, поскольку вода из придорожных колодцев не всегда была чистой, и присела, ожидая приказаний хозяйки.       Артонида не проглотила ни кусочка, будто запрещая себе наслаждаться едой во время болезни дочери.       — Не хочу, убери.       Фиванка послушно поклонилась и отнесла поднос в угол, внутренне сопротивляясь тому — свежие фрукты, нарезанные на дольки и сыр скоро заветрятся, а к вечеру высохнут, а мясо станет жестким как дерево.       Сама она не ела со вчерашнего дня. И скорее всего, ей придется голодать до вечера, прежде чем они снова сделают остановку и она сбегает в повозку к Пинне, где, наверняка найдет что-нибудь съестное. Невольница тайком взяла кусочек яблока и отщипнула лепешку, покосившись на хозяйку, но той было не до проделок Коры.       Беотийка пожелала себе скорейшего возвращения Талифы.       ***       Утром обоз продолжил движение, сегодня наемники были начеку, оставшись без Данакта, они осознавали свою малочисленность и настраивали себя на боевой лад. Никто не остался досыпать в повозках, мужчины во всеоружии сели на коней и, стараясь распознать возможную опасность в любых проезжающих мимо повозках, приближающихся всадниках и даже в изредка встречающихся пеших путниках.       ***       Чуть позже Филе стало лучше, по крайней мере, жар поутих, она немного поела и вновь уснула. И Артонида выдохнула, надеясь на выздоровление. Кора, поставила перед ней поднос с кушаньями, тоже внутренне радуясь — после трапезы госпожи, ей полагалось честно пообедать остатками. Она подлила разбавленного вина в чашу и передала ее в руки хозяйки.       ***       После полудня       Во второй половине дня жар вернулся, девочка мотала головой, выплевывая насильно вливаемое молоко, захлебываясь им и еще больше кашляя. Артонида вновь молила богов смилостивиться над несчастной Филой, в отчаянии ожидая иатра и Талифу, не имея понятия о том, когда же те приедут…       ***       Первым Данакта увидел Акусилей — его помощник и закричал остальным, подбадривая товарищей.       — Свои!       И, действительно, в трех приближающихся всадниках греческие наемники легко распознали предводителя, а Кадм и Георгис — Иолая.       ***       Лишь трое прибывших подъехали к обозу, как было приказано съехать с дороги, чтобы иатр мог взойти в повозку и провести лечение. Данакт с Иолаем сопроводили целителя к госпоже, стражник с иатром вошли внутрь повозки, а сам он остался на улице, устало привалившись сбоку остова. Хотелось спать, уставший мужчина мечтал оказаться в копне мягкого сена. Он вздохнул, понимая, что не может пойти отдыхать, пока не известит госпожу о случившемся.       Главное, чтобы иатр помог, иначе вместо благодарности за свои усилия ему грозили неприятности за побег рабыни, пусть даже старой и невзрачной: за такую на невольничьем рынке много не дадут, но, как он мог судить, для госпожи ценной, или, по крайней мере, полезной.       ***       Когда мужчины вошли, Кора зажгла бронзовый походный светильник и осторожно закрепила его на подставке. Иолай присел у выхода, не пряча вынутый из ножен ксифос — вообще, ему не полагалось находиться в «женской части», однако присутствие иатра — незнакомого человека, обязывало стражника охранять жизнь и честь госпожи.       Иатр — худощавый пожилой мужчина, поклонился взволнованной Артониде, в дороге ему объяснили, что болел ребенок, и он единственный раз сочувственно кивнул беспокойной матери, оглядываясь в поиске заболевшего.       — Поднесите лампу ближе, требуется осмотреть ребенка.       Увидев грудного малыша, он нахмурился — глупый грек не уточнил, насколько маленьким был заболевший. Сняв с укутанной Филы теплое покрывало, он внимательно осмотрел кожу, потрогал лоб, с помощью гладкой тонкой дощечки аккуратно открыл рот и заглянул туда, покачал головой и, как показалось Артониде, с озабоченностью и даже неким осуждением, изрек:       — Организм слишком мал и очень слаб. Я дам ему лекарство, однако, возможно, оно окажется тяжелым для ребенка…       Силясь понять и, не понимая смысла произнесенных фраз, она лишь спросила:       — Но она исцелится?       Не соизволив ответить, иатр не выражая лицом никаких чувств, положил свой мешок на пол и склонился над ним. Он достал несколько чаш, распорядился принести ему горячей воды и, бормоча под нос непонятные слова, принялся распределять по чашкам порошки.       ***       Кора спешила, идя от костра с водой для иатра, кипяток успел нагреть края медной чаши и те обжигали руки. Шепотом ругаясь и морщась от боли, женщина сдалась: поставила на землю небольшой чан и затрясла кистями.       — Помочь?       Фиванка хотела обернуться на голос, но вовремя распознала, кому он принадлежит, потому, не дождавшись, пока обожженные пальцы охладятся свежим ветерком, наклонилась и, не глядя в сторону Данакта, подняла воду и зашагала к повозке.       ***       Целитель       Вскоре после того, как он дал больному ребенку разведенный в теплой воде порошок, тому заметно полегчало. Он дождался, когда стихнет лихорадка, посидел еще немного и, поклонившись, вышел из повозки в сопровождении стражника-грека. День был удачным: от плачущей от радости матери он получил щедрую плату. С рассветом они отправятся в путь, и после обеда он будет дома.       ***       Артонида, истерзанная пережитым страхом, легла возле Филы и расслабилась. Она так устала. Не было сил сделать хоть малейшее движение, но все равно, женщина осознала, что переживает счастливейшие минуты жизни, поскольку только что закончились самые мучительные.       Лежа с закрытыми глазами, она думала о том, что скоро обоз тронется в путь, наверстывая время вынужденной остановки, и ждала то мерное покачивание повозки, под которое привыкла засыпать, но пока что они стояли. Ее негу прервала Кора:       — Госпожа, к вам пришли.       Артонида недовольно поморщилась и со вздохом приподнялась, присаживаясь.       В палатку вошел Данакт, он поглядел на Артониду и опустил глаза.       — Я рад, что иатр помог.       — Ты получишь плату за труды, — пообещала она, догадавшись о причине прихода наемника, однако тот излишне резкр поднял руку в знак протеста, так что это выглядело почти дерзко.       — Я не о том. Ваша рабыня сбежала.       Заказчица непонимающе взглянула на Данакта, красивые ореховые глаза персиянки глядели рассеянно. Когда же смысл услышанного стал ей понятен, она слегка поморщилась, внутренне оставаясь спокойной — чувства ее притупились, ей хотелось покоя. В тревоге последних часов она отчаянно ждала помощницу, а когда худшее миновало, она напрочь забыла об арамейке.       Наемник подумал, что от него ждут объяснений и повел рассказ:       — Прибыв в город, мы с Иолаем договорились встретиться у одной из охраняемых коновязей и разделились. Я отправился за иатром, а Иолай с невольницей пошли на рынок. Оказавшись среди торговых рядов, она, воспользовавшись наплывом людей из торгового обоза, исчезла в толпе, Иолай обошел всё что мог, но не смог ее найти. Мы знали, что промедление опасно, потому, встретившись у коновязи в назначенное время, решили не тратить время на поимку беглянки и ехать без нее.       Артонида тупо слушала, ничего не ощущая. Сбежала, так сбежала. В Каппадокии Эвмен купит новую. Главное, что ее дочь больше не страдает.       — Вероятно, она с самого начала задумала побег, потому и вынудила нас взять ее с собой, — мрачно признал Данакт. — Но ничего. Завтра мы будем вновь проезжать то место, и если мы пообещаем вознаграждение за беглянку, то далеко ей не уйти, особенно, без денег на откуп.       — Хорошо, — ответила заранее на все согласная Артонида, позабыв, что у Талифы были деньги.       Той ночью она была не в себе от волнения и, провожая Талифу, сунула ей несколько монет, опасаясь, что денег, данных Иолаю, окажется недостаточно.              Ночь на привале       Под утро ее разбудила Кора:       — Госпожа! — шепот фиванки звучал напряженно.       Артонида села, щурясь из-за света зажженной лампы. Кора держала Филу, вытирая той лицо.       — Она едва не захлебнулась во сне, если бы я не проснулась, то…       — Беги за лекарем!       ***       В свете лампы морщины, прорезающие лоб иатра казались черными трещинами, он был мрачен: организм больше не принимал лекарство. Ребенка рвало при каждой попытке напоить его целебным снадобьем натощак.       В конце концов, он посоветовал накормить ребенка, и удалился на время кормления, понимая, впрочем, что грудное молоко никак не способно исцелить.       Однако, пища могла придать выносливости организму, и он собирался возобновить лечение после.       ***       Несчастная сидела, прижимая к груди слабеющую дочь, казалось у той не осталось сил для борьбы.       Глаза опухли от слез, а голова была пустой. Раздавленная горем, она ничего не делала, не осталось сил даже злиться.       Она имела право на то, чтобы быть злой на иатра, оказавшегося не в состоянии ничего сделать, когда она, заламывая руки и чуть не падая ниц, умоляла излечить недуг; на Кору, что бестолково сидела в углу повозки; на Талифу, которая, как казалось Артониде, искренне заботилась о ребенке, а потом подло сбежала; а главное, на себя. Она проклинала тот день, когда невзирая на приближающуюся зиму решила ехать к мужу, влекомая недостойным плотской любовью и ревностью, беспечно побежала к тому, кто добровольно покинул их и не звал к себе, но она из глупой любви, принесла в жертву дочь.       Все кругом были виноваты, но все они жили и были полны сил. Все, кроме маленького ребенка, которому боги жестоко отмерили слишком мало.       Она громко заплакала, знала, что ее дорогая Фила не проснется, как бы она не кричала.       ***       Аминта       Бороться со сном, Аминте, оставшемуся на ночь в дозоре, тяжелее всего было именно на рассвете незадолго до восхода солнца: ночью он напрягал зрение, прислушивался к шорохам, ветру, фырканию лошадей, даже храпу Акусилея, что доносился из повозки. Также, чтобы не задремать самому и не дать заснуть другим дозорным, они частенько устраивали между собой перекличку, негромко подражая крику птиц, причем у каждого из них был звук «своей птицы».        Это являлось необходимостью, средством обеспечения безопасности, хотя за годы совместных странствий эта хитрость превратилась в своеобразное соревнование, развлечение и даже игру. Ведь заснувшего спешили разбудить, причем в малопочтительной, а, честнее сказать, в издевательски-оскорбительной форме, и потом еще долго жестоко насмешничали, по этой причине никому не хотелось позориться перед товарищами.       Загоревшее лицо Аминты озарилось улыбкой, а потом он помрачнел: вначале вспомнил частенько проигрывающего битву со сном Агапия — «дикого гуся» — на него часто брызгали холодной водой, воровали ксифос, а однажды даже подожгли комок сена прямо перед лицом сопящего друга. Хохоча, они потешались над отчаянными попытками ничего непонимающего, застигнутого врасплох бедолаги найти меч или затушить огонь.       К несчастью, уроки те так и не дались Агапию: в итоге он пал по собственной вине, прихватив с собой жизнь веселого Никия, отзывающегося в ночной перекличке уханьем филина.       Другое дело было на рассвете. Лишь только светало, как кошачьи глаза Аминты расслаблялись, тело переставало ждать подвоха, и веки сами собой тяжелели и норовили закрыться.       Он зевнул и только на мгновенье смежил веки. Или ему так показалось…       Вздрогнул и судорожно выхватил меч, с ужасом понимая, что не знает, сколько времени проспал, восток давно не сиял розовым платьем Авроры, там готовился к короткому зимнему забегу на колеснице лучезарный Гелиос.       Примерно в половине стадии до них по дороге верхом на ослах ехали двое, должно быть, он проспал не меньше четверти часа, потому что насколько он помнил, дорога до горизонта была совершенно пустой.       Наметанным взглядом Аминта окинул путников и мгновенно оценил: эти не опасны, такие никак не напали бы на обоз, проспи он хоть всю ночь. Первый был приземистей и круглее, он сидел на явно уставшем осле подобно большому кулю, наемнику было трудно усмотреть в таком всаднике искусного воина. Фигура второго была выше, худощавой и нескладной — это проглядывалось даже сквозь толщу обмотанного выцветшего шерстяного плаща. Аминта засомневался: старик ли то был, либо, напротив, юноша, но даже окажись тот опасным, в одиночку их мог атаковать лишь безумец.       Вслед за облегчением, вернулся стыд за допущенную оплошность, хорошо, что никто не застал его врасплох. Вот была бы стыдоба: не сомкнуть глаз всю ночь и опозориться при свете дня!       ***       — Стой! — громко крикнул наемник, впрочем, не особенно тревожась, но все же довольно грозно, когда два путника свернули к обочине и направились к обозу.       Услышал скрип шагов — наверняка товарищи повыскакивали, предупрежденные его криком.       Один из путников, тот, что был приземистее и плотнее, показал пустые руки. Второй, испуганный злым окриком спешился и что-то сказал попутчику, тот послушно покивав, тоже слез с осла и отдал поводья. Сухопарый торопливо привязал второго ослика к своему чепраку, ловко запрыгнул на осла и, ударив пятками прекрасное, напрасно осмеиваемое людьми животное, поспешил восвояси, покидая спутника.       ***       Даже она, Кора, со своей, казалось бы, навсегда утраченной душевной мягкостью, даже она не могла не разделять скорбь, глядя на бледного, умирающего ребенка. А ведь она редко видела хозяйскую дочь, да и вообще ее работа чаще протекала в стороне от покоев: в ойкосе, прядильне или андрогее.       Она ненавидела рабство, в душе презирала господ, искренне полагавших себя вправе относиться к ней как к части имущества, и далеко не самой ценной — золото, серебро, лошади, да даже искусно выполненные амфора или бронзовый светильник были им много дороже жизней полулюдей.       Конечно, с чего ей любить господ?       Но ребенок, маленькая девочка — она появилась на свет так недавно и еще не успела узнать, что владеет рабами и стражниками, не успела оскорбить ни словом, ни делом — оставаясь чистым существом, не заслужившим страданий…       Хотя… ведь когда македоняне сокрушили Фивы и обрекли жителей на рабство, она, ее сестры и братья тоже были ни в чем не виноватыми детьми! Фиванка вытерла мокрые щеки и перевела дух.       Снаружи слышались крики и смех, и Кору, пусть и смирившую в себе жалость, все же покоробило: разве эти мужланы не знали, что госпожа скорбит? Она покосилась на Артониду, но та словно ничего не замечала. И хотя госпожа молчала, беотийка решила выглянуть из повозки и передать через стражников господина возмущение хозяйки. Она отвязала полог, слыша приближение оживленных голосов неподалеку. Кора отодвинула его сбоку в тот момент, когда к нему вплотную подошли люди, и тоже вскрикнула, невзирая на горе госпожи: так велико было изумление рабыни!              ***       Талифа       — Марта, позвольте.       Талифа взяла на руки Филу.       Артонида, сомневаясь в том, происходит ли все наяву, или бог безумия принял ее душу, покорно отдала дочь и тихо сидела, пока семитка колдовала над ребенком.       Та, несмотря на прохладу, развернула укутанную девочку и старательно обложила тело какими-то распаренными листочками, покрыв смоченной маслом тканью; шею ребенка она бережно натерла тряпкой, смоченной в крепком вине. Затем укутала Филу шерстяным гиматием и завернула нежной овчинкой. Достала из привязанного к поясу мешочка несколько круглых шариков, похожих на горох, выбрала одну и положила девочке в рот, остальные пересчитала и аккуратно вернула в мешочек. Обняв ребенка, она принялась размеренно раскачиваться из стороны в сторону, напевно проговаривая что-то на своем языке.       Кора, наблюдавшая за ней со стороны, видела, как Талифа, погрузившись в некое странное состояние, поразительным образом изменилась: лицо ее разгладилось и будто светилось, она казалась лишенной возраста, рода и племени, положения в обществе.       Фиванка глядела на семитку — и не верила. Получив шанс на свободу, она вернулась. Кора попятилась, стараясь незаметно выскользнуть наружу и выяснить произошедшее.       ***       Талифа закончила молитву и следы прожитых невзгод вернулись на ее лицо.       Артонида сцеживала молоко: Талифа сказала, что так нужно. И госпожа терпеливо давила на грудь, выжимала последнее, желая наполнить чашку, еще не пришедшая в себя, но уже узрев ростки надежды она, скажи ей бесправная рабыня броситься в огонь или горную реку, наверняка, сделала бы это, лишь бы не чувствовать раздирающие ее боль и вину. Лишь бы Фила жила.       — Талифа… — Артонида протягивала рабыне чашку с молоком.       Не отрывая ребенка от себя, арамейка вновь достала из мешочка одну горошину, оглянулась и, не обнаружив Коры, обратилась к Артониде.       — Размешайте в молоке, — она передала лекарство хозяйке и та послушно стала вращать чашу, чтобы целебная горошинка скорее растворилось.       Талифа хмыкнула и слегка улыбнулась, наблюдая за неумелой хозяйкой, она увидела на неподалеку лежавшем подносе тонкую деревянную палочку и подала ей. Артонида взяла дощечку, которой накануне иатр открывал рот Филе, начав разминать размягченное снадобье.       Невольница аккуратно приподняла Филу и потихоньку начала вливать молоко.       — Мое солнце, не бойся, пей.       Артонида похолодела, поняв, если дочь снова вырвет, ей уже не откуда ждать помощи. Она отвернулась и зажала уши, чтобы не слышать плач, рвоту и хрипы задыхающегося ребенка.       В эту минуту, она голосом, идущим из глубины сердца, пообещала:       — Талифа, заклинаю, проси все, я все отдам, только спаси ее!       ***       Конец лета 322 года до нашей эры. Египет.       Птолемея заинтересовала пришедшая из Вавилона весть о решении царей и регента захоронить тело Александра в Македонии подле гробницы Филиппа и других царей. Осведомитель сообщал, что в Вавилоне получили приказ о перевозе тела в Эги.       Несколько дней он не мог решиться. Решившись же, не мог остановиться. Собрав войско, он двинулся наперез.       Лагид знал, что в пылу борьбы с Антигоном силы Пердикки, как ни крути, убыли. Он же располагал достойной армией, с помощью которой они недавно победили и навели порядок в Киренаике. Если совершить задуманное в правильном месте, то шансы на благополучный исход были неплохи.       Но как потом сделать так, чтобы их предприятие было оправданным в глазах других сатрапов?! Вот что не давало покоя.       Сам-то он великолепно понимал, для чего он это делает.       Народ Египта — с его древними верованиями, странными обрядами и традициями, не верил в правителей-людей, но верил в правителей-богов. Кто бы ни завоевывал эти земли силой недолго оставался на троне и исчезал, а египетский народ, не претерпевая никаких изменений, жил по-прежнему.       Так, ни греки, ни персы не сумели оставить после себя ничего, их мгновенно забыли, переведя в разряд незначительных недоразумений, засыпанных песком времен. Птолемей чувствовал, что власть и влияние завоевателей для местных жителей не более реальны, чем мимолетный сон, они хранили в памяти вещи иного рода.       Он не обманывал себя — как человека его не прельщали любовь и признание египтян, даже их женщины не поджигали его кровь, а ведь он славился сластолюбием. Но Птолемею было важно знать, что народ сатрапии подчиняется не из одного страха, а принимает его своим правителем.       Он не собирался становиться очередным временщиком, от которого завтра не останется ни единого воспоминания.       Размышляя о былом, Лагид вспомнил как во время египетского завоевания, напуганные жрецы предложили Александру провозгласить его живым богом. И, к удивлению просвещенных гетайров, Аргеад, необыкновенно одаренный политическим чутьем, не стал насмешничать и понял значение этого шага и его последствия. Он приказал прикусить языки приближенным остроумцам и с величайшей серьезностью принял предложение жрецов и исполнил в точности ритуал. Тогда Птолемей, как большинство македонян, лишь пожали плечами, но сейчас он знал: сердце народа должно быть с сердцем царя. Они должны биться вместе и верить в одно.       И он, Птолемей Лагид, вернет египтянам их бога.       ***       Осень 322 года до нашей эры. Сирия. Арридей.       На рассвете они продолжили движение, погонщики покрикивали на животных, и те послушно подстраивались под движение каравана, шагая в одном ритме. Золотой саркофаг Александра находился в роскошной повозке, которую тянули красавцы-верблюды, в почетном сопровождении тысячи всадников — отборных царских телохранителей под командованием Арридея.       Они благополучно прошли Вавилонию и недавно въехали в пустынные земли Сирии.       Самое большее через неделю они должны были достичь Малой Азии, а еще примерно через декаду, воссоединившись с Пердиккой торжественно повезти тело величайшего из смертных в родные края.       ***       На горизонте показалась небольшая вереница всадников, Арридей напряг глаза, вглядываясь в очертания шлемов и копий, а главное, сосчитав незнакомцев, он спокойно скомандовал передовому отряду на всякий случай выстроиться в защитный порядок. Это была необходимая предосторожность, однако все понимали, что два десятка пусть и хороших воинов не сможет нанести ощутимого вреда почти тысячной коннице.       В изумлении Арридей признал в одном из всадников бывшего соматофилака Александра, а ныне сатрапа Египта.       Они обнялись. Оказалось, что Птолемей, решая некоторые проблемы в приграничье, случайно узнал, что по этой дороге движется обоз с саркофагом и решил присоединиться к его охране.       Арридей был тронут верностью бывшего соматофилака, хотя заметил, что их сил достаточно, и они не вправе отвлекать Птолемея от решения проблем с его соседями.       Лагид великодушно заверил:       — Не существует ничего более важного, чем воздать почести тому, кто при жизни превзошел богов и стал одним из них.       Арридей горячо закивал, сам он был счастлив, наконец, оказаться в Македонии и, встретив в дороге убежденного соратника, был не прочь заполучить усиление.       Единственным тревожным донесением в тот день было замечание командира лазутчиков о том, что трое его людей, накануне отправленные в разведку, до сих пор не вернулись.       ***       Утро следующего дня повергло Арридея в замешательство. Его разбудил обескураженный помощник, который с рассветом обнаружил, что по обеим сторонам их малого войска стоят многократно превосходящие его силы.       Арридей выскочил из палатки — по обеим сторонам дороги примерно в пару стадий от них выстроились войска, и было ясно, что они неспроста заняли свои позиции, так, чтобы при необходимости взять их в тиски.       Ситуация переменилась совершенно. Он поспешил к Птолемею, в надежде получить разумное объяснение. По счастью Лагид проявился ему отнюдь не грозным или не враждебным, а серьезным и задумчивым, даже скорбным.       — Знаю, твои тревоги, Арридей, но поверь мне не легче.       — Зачем ты обманул меня? Сказал, что хочешь помочь, а сам заманил в ловушку? Забыл во имя кого я служу? — устыдившегося собственного страха, и, узрев смиренного сатрапа, пришедшего в себя Арридея, разобрал гнев: хорошим же соратником оказался Птолемей! Строил из себя верного гетайра Александра, а сам вел какую-то тайную игру! В этот момент он был готов к поединку, не боясь смерти. Но Лагид будто прочтя его мысли сказал:       — Выслушай меня, а потом суди.       ***       Декабрь 322 года до нашей эры. Гераклея. Амастрида.       После утреннего омовения прислужница умастила Амастриду розовой водой, припудрила белилами, но была остановлена госпожой, когда дело дошло до подводки глаз без того выразительных благодаря густым ресницам. Персиянка особенно долго оглядывала прическу в серебряном зеркале и поправляла складки у фибулы пеплума. Немного пораздумав, сняла тяжелое золотое украшение с шеи и инкрустированный рубином широкий браслет с плеча, оставив серьги и небольшую кожаную тиару, украшенную драгоценными вставками.       Так, она, в ее понимании, выглядела более похожей на жительниц Гераклеи, коих она наблюдала из окна. Она осталась довольной результатом стараний искусной прислужницы. Амастрида подошла к окну, но не стала выходить на террасу: в серой воде отражались низко нависшие тучи, морской ветер пробирал холодом даже сквозь теплое покрывало.       До прихода Дионисия ей было необходимо хорошенько все обдумать.       ***              Накануне Амастриде пришло послание от правителя, в котором он просил позволения проведать ее. После письма Кратера, она не могла не догадаться об истинной цели Дионисия, как разумела и то, что никакого разрешения посетить ее ему не требуется. В пределах своих земель тиран был волен появляться там и тогда, где и когда бы он ни пожелал.       Будь они в Персии, такая встреча была бы невозможна: мужчину мог принять лишь мужчина, в крайнем случае, когда таковых в семье не было, это могла сделать почтенная мать семейства, а не молодая незамужняя женщина. Однако здесь она не могла ни отказать, ни предъявить ему заместителя — отец был за тысячи стадий, а посадить вместо себя слугу означало бы нанесение страшного оскорбления тирану.       Значит, она примет его, сидя в главной зале.       Можно было встретить его стоя, чтобы ниже склониться, совершая приветственный поклон, однако, она решила иначе. В предыдущем браке она была покорной, но это ей не помогло.       Возможно, он обидится, либо сочтет ее поведение дерзким и рассердится. Впрочем, Амастрида была тверда: ей было важно с самого начала показать, что она не поступится царственным происхождением, и ему придется или смириться, или отступить.       Она встала, горделиво расправив плечи, крикнула служанок и, несмотря на то, что могла не успеть до прихода посетителя, движимая неясным себе, но сильным порывом, приказала быстрее переодеть себя в персидское платье и заплести волосы так, как это делали в Персии.       Она — не гречанка, не фракийка, не македонянка, и он должен знать с кем имеет дело.       *** *** Гераклея. Амастрида и Дионисий Даже если тирану и не понравился прием, то он ничем не выдал недовольства. Дионисий Гераклейский начал с вежливых фраз о том, какую честь она оказывает этому небольшому краю своим проживанием. Затем вежливо справился, не нуждается ли высокородная гостья в чём-либо. На все это Амастрида отвечала соответственно: искренне благодаря за гостеприимство и отдавая должное красоте и мягкому климату Гераклеи, скромно избегая прямой лести, но подразумевая восхищение ее правителем. Время, проведенное с Дионисием, на удивление не показалось ей тягостным, несмотря на массивную фигуру, поначалу внушающую трепет, он, благодаря приятному голосу и мягким манерам не пугал ее. Дионисий завел беседу о ее далекой родине и продемонстрировал великолепное знание истории. Справился о здоровье родителей, впрочем, обойдя деликатную тему семьи дяди — ведь никого из семьи Дария Третьего уже не было в живых. Улыбался, внимательно слушая ее речь, и любезно приходил на помощь, когда она не могла вспомнить подходящего слова на македонском. Амастрида, накануне опасающаяся его надменности, была обезоружена благородной обходительностью тирана. Ведь, сколь бы она ни храбрилась и не пыталась показаться важной, оба понимали, что перед ним была пусть и богатая, но брошенная в чужих краях жена, лишенная в данный момент защиты и положения. Пожелай он молча прибрать к рукам сокровища ее приданного, ее могли тихонько и без хлопот удавить, как несчастных Статиру и Дрипетиду. Будто походя, он заметил, что зимой неотапливаемая зала ее нынешнего дома прохладна и спросил, не причиняют ли наступившие холода неудобства, предложив переезд во дворец. В ответ на ее вежливую признательность, которую отнюдь не стоило расценивать как согласие, он сказал: — Дворец мой пуст с тех пор, как я овдовел. К сожалению, дочь моя еще слишком мала, чтобы быть полноценной хозяйкой, а сам я все дни провожу в делах. Она опустила взор, румянец против воли проступил сквозь белила. Настало то, что, очевидно, не могло не произойти. — Как я сказал, земли Гераклеи далеко не столь обширны, как были когда-то владения великих Ахеменидов, — он не стал делать ударение на слове «были», но Амастрида без ошибки уловила беззлобный намек на, увы, утраченное величие ее семьи. — Но и они требуют постоянных забот, чтобы оставаться в мире с соседями и радеть о благополучии жителей. Поскольку она не ответила, Дионисий продолжил: — Мне очень приятны ваши лестные слова о нашем приморском полисе, но я боюсь поверить, что вы искренни в похвалах. Амастриде был ясен его ход, и она не обманула ожиданий: — Гераклея прекрасна, как прекрасны ее жители, благословляющие своего правителя, потому любой человек почел бы за счастье жить здесь. — Благодарю вас, царевна, я буду помнить вашу высокую оценку Гераклее до тех пор, пока мойра не обрежет мою нить. — Боюсь, мои познания в македонском не могут в полной мере воздать должное вашим владениям, — добавила мёда в голос Амастрида. — Вы сказали, что любой человек был бы счастлив в Гераклее, но меня мучают сомнения. Согласилась бы знатная особа, при том красивая и образованная, войти хозяйкой в мой дом, считая его местом достойным себя? Не оскорбила бы ее моя просьба? Дыхание перехватило, но на миг, женщина возразила, чарующими нотками лаская его слух: — Мне неизвестны столь высокородные особы, что были бы в состоянии оскорбиться такой честью. Дионисий улыбнулся, оценив ее умение вести переговоры. Их дело было решенным, и он перевел разговор на другую тему. Вернувшись к себе, он отдал распоряжение помощникам готовить дворец к свадьбе. *** На следующий день они вновь встретились. Тучи ушли, светило солнце, и они вышли на террасу, телохранители тирана внесли за ними два ложа, но они остались стоять, любуясь бирюзой залива. На сей раз, он был серьезен и, минуя любезности, перешел к главному: — Вчера вы дали мне надежду, а потому сегодня я дерзну предложить вам заключить брачный союз. Ответить немедленным согласием, означало бы понизить ценность завоевания, да и причины для сомнения у нее оставались. — Могу ли я спросить: тверды ли вы в своем выборе? Мой бывший супруг не осмелился предстать перед народом Македонии женатым на варварке, — сколь ни крепилась Амастрида, в словах ее явно прозвучала обида на бывшего мужа. Дионисий, до этого медлительный и невозмутимый неожиданно проворно для грузной фигуры, повернулся к Амастриде и взял ее за руку, нарушая приличия, но проявляя истинную натуру. Он заговорил без тени шутки, и хотя прикосновение его не было грубым, от самого Дионисия веяло уверенностью и до поры затаенной мощью: — Меня называют добрым правителем. Так и есть — я не мстителен, не кровожаден. Мы делили с моим несчастным, рано покинувшим этот мир, братом власть без междоусобных войн и интриг, — могучий сын Клеарха сжал ее пальцы, и тон его изменился. — Знайте, если жителям Гераклеи придется не по нраву их госпожа — я не отдам приказа их казнить. Они получат право стать жителем любого другого полиса. В Гераклее же останутся лишь те, кто любит меня и мою семью. Она осторожно освободила руку и сделала шаг назад, он остался на месте и продолжил размеренно, но четко обозначать свои интересы. — Я хочу получить заботливую мать для моей дочери и будущих детей. Мне нужен наследник и полезная мне супруга. Этого немало. Вдобавок, я возьму на себя право распоряжаться приданным. Амастрида напряглась — речь зашла о золоте, которое — она нисколько не заблуждалась, будучи честной с собой, составляло ее основную ценность как невесты. — Но со своей стороны обещаю всеобщее почитание, мой народ воздаст должное уважение своей правительнице. И вы, отдав свои сокровища мне, приобретете не меньше половины того, чем владею я. Если вы согласны, мы могли бы пожениться через пол луны. Посулы были заманчивы, но она помнила о том, что отец превозносил Кратера перед их свадьбой, рисуя картины ее возвышения. Теперь же она знала: пиры быстро оканчиваются, и обещания забываются. То, как Дионисий вел разговор, показало, что с ним лучше говорить начистоту, и Амастрида призналась: — После развода мне сложно принять решение. Страшно ошибиться во второй раз и некого спросить доброго совета. — Вы проявляете благоразумие, не доверяя обещаниям. Отправьте слуг на улицу, пусть они спросят любого гераклейца: какова крепость моего слова? Амастрида повернулась и, не отводя темных умных глаз, медленно проговорила: — Я хочу доверять вам. И надеюсь, что никогда не пожалею об этом. ***