Пелену кто-то должен порвать.

      Они шли уже несколько часов. Возможно, даже дней, но Данте не мог сказать наверняка. Вокруг не было ни солнца, ни луны, ни звёзд, чтобы хоть как-то следить за ходом времени. Вместо неба над головами их нависала глыба, почти исчезавшая в клубах красного тумана, который окружал их со всех сторон; такой густой, что его хоть ножом режь, он скрывал и искажал весь непримечательный пейзаж уже на расстоянии вытянутой руки.       Они всё шли и шли, иногда останавливаясь, чтобы внимательнее изучить ужасы того места. Истошные крики грешников заглушались грохотом камней и сливались с ним в ужасающую какофонию. Они особо не разговаривали, время от времени перекликаясь парой слов; чаще всего это Вергилий спрашивал, нужен ли Данте отдых, на что тот всегда отвечал отрицательно. Всякий раз вожатый хмурил брови, но продолжал идти.       Данте старался держаться на расстоянии нескольких шагов позади Вергилия, пытаясь не подавать вида своей усталости, хотя это удавалось ему всё труднее и труднее. Он шёл, опираясь левой рукой о каменную стену: сначала едва прикасался пальцами, потом поникал к ней всё больше и больше, чтобы сохранять равновесие на трясущихся ногах. — Ты в порядке? — вдруг спросил Вергилий, который, благодаря своей родной латыни, безупречно оформил этот простой вопрос. Он замедлил шаг под стать Данте. — Д-да, — будто с приободрением сказал тот, кто, опасаясь, прижимался к холодной скале. — Мне так не кажется, — насупился поэт. — Может, нам всё таки остановиться ненадолго?       "Нет, правда. Идём, я-" не успел он сказать, как ноги подкосились, и Данте ударился о стену. Слепящие искорки вспыхнули где-то на краю зрения, и он, скрипя зубами, пытался встать. Глаза покрыла пелена, рука всё ещё прижималась к камню, а он упал на колени, тяжело дыша. — Ты точно не в порядке, — пробормотал Вергилий, склонясь около. — Ради бога, ты когда-нибудь перестанешь глумиться над собой и хотя бы nam et quondam признаешь, что тебе нужно перевести дух? — он присел, скрестив ноги, и встревоженно вглядывался в багровый туман в том направлении, где должно быть небо. — "Разве есть что-то постыдное в том, чтобы признавать, что ты человек? Nihil turpe. Потому что ты человек, не так ли? И тебе это очень идёт. Idaque bonum est."       Слова пестуна, тихие и ласковые, не задумывались упрёком, и волнительный тон его голоса это подтверждал, но Данте чувствовал, как в горле подступал ком. Он склонил голову, сжав губы. Он обещал самому себе во что бы то не стало не казаться слабым, и только что он упал наземь и чуть не потерял сознание прямо перед своим господином. Чего он хотел меньше всего на свете, так это быть обузой. Он просто не мог висеть мёртвым грузом и мешать Вергилию... Он не имел права.       И вот стоит он на коленях в окружении облаков адской пыли.       Данте осознал свои слëзы только в момент, когда они побежали горячими струями вниз по щекам, и он не был в силах их сдерживать. Он только глядел вниз, всем своим существом надеясь, что Вергилий не заметит.       А он заметил. Не говоря ни слова, он спокойно обвил рукой плечо Данте, даже не смотря в его сторону. Он не хотел показывать какую-то необычайную тревогу, которая нарастала где-то у живота. Вергилий никогда не умел общаться с людьми, но в этот момент ему казалось, что это лучшее, что он мог сделать. Он хотел верить, что поможет. Данте в удивлении повернулся и взглянул на Вергилия, тот ответил странной улыбкой. — Можешь поверить, что ты здесь? Здесь не был ни один живой человек. Верно, должна быть причина, по которой ты стал исключением. — Данте обратил внимание на усталую улыбку друга. — Ты каждый раз доказываешь, что достоин этого больше кого бы то ни было. Ты стараешься изо всех сил, и этого достаточно. Я говорю с открытым сердцем, Данте. Я... я восхищаюсь тобой, — он взглянул на него и слишком скоро отвёл взгляд. — Хотя это звучит так, будто я как-то... смотрел на тебя свысока. Я считал, что если я чего-то не могу, то и ты пытаться не должен, - он вздохнул, потирая глаза. — Поверь, это не то, что я хочу сказать. Вот почему я так медленно сочиняю... сочинял. Я должен был быть уверен, что не имею в виду то, что не имел в виду иметь в виду, — он нелепо усмехнулся сам над собой. — Хотя... стоит это перефразировать. — Нет, звучит замечательно. Не часто приходится использовать повторения, когда... ну... мы говорим не по латыни, — робко ответил всё ещё заплаканный Данте, дивясь внезапному потоку слов. — Полиптотон. Правильно это назвать полиптотон. — Полагаю, ты прав, — прошептал Вергилий, вглядываясь в пустоту.

***

      Они сидели так ещё пару минут, ничего кроме далёкого ропота не нарушало мирную тишину, возникшую между ними. — Скучаешь..?       На это Вергилий только вздëрнул бровь, но телом стал напряжённей. — По чему?       Данте задумался перед тем, как ответить. Он отвлёкся на свои странные длинные пальцы – слишком длинные для его рук, как он думал. Кисти же Вергилия имели вполне привлекательные пропорции: стройные, но не костлявые, как у Данте, с ухоженными светлыми ногтями. Данте взглянул на свои: обгрызанные и неровные.       Он тихо вздохнул. — Забудь. Извини, не хотел тебя задеть.       Вергилий нахмурился, и мелкие морщинки появились у уголков глаз. — Ты промолчал, так что... — замолчал он, позволяя глазам своим странствовать в тумане. — Что ты спрашивал? — Ты... скучаешь по поэзии? — глубоко вдохнув, сказал Данте.       Вергилий замер. Из всех возможных вопросов это был единственный, которого он не ожидал. Он через силу старался оставаться спокойным: это не провинность Данте, а, в конце концов, вполне разумный вопрос. Здоровое любопытство, думал он в попытках унять сердцебиение. Беспокойным жестом он взял прядь своих волос, накрутил на палец и, отпустив, покачал головой. — Бывает, — тихонько ответил он, заправляя волосы за ухо. Все следы тоски его одержавшей только что исчезли – или он надеялся, что это так. — Бывает, но я смирился.       Неправда.       Он повернулся, чтобы встретить взглядом Данте, но тотчас же отвёл. Глаза того в этот момент казались Вергилию слишком пронзительными, режущими, настолько, что он не мог вынесть их. Увидя помрачëнное лицо мудреца, Данте хотел закончить разговор, но вместо этого "Ты в порядке?" застало Вергилия врасплох, и он лишь кивнул. Данте кивнул в ответ и задумчиво уставился в даль.

***

      Спустя несколько часов, как он убедил своего спутника отдохнуть, Вергилий сидел там же, головою на коленях и сплетя руки вокруг них. Он оставался неподвижным всё это время. Вопрос, заданный ему Данте, потряс его сильнее, чем он был готов признать, а всплеск эмоций после того был подтверждением. Нет... он не смирился - такая мысль исказила его лицо в нелепом выражении. Тот неожиданный поток эмоций и мыслей заставлял его переживать больше всего, потому что он считал, что если не властвовал над своими чувствами, то хотя бы хорошо скрывал их. Даже в прошлом ему было легче сохранять обличие отстранённого от мирских проблем человека, чем броситься на растерзание голодному народу, который бы, как разъярëнные звери, разорвал бы его на куски, насыщаясь его спокойствием. Вергилия называли разными именами: стоиком, оторванным от мира сего, бесчувственным простаком. Бессердечной сукой однажды окликнул его Овидий с надменной ухмылкой. Всё это поэт мог выдержать, едва прикладывая усилия; больше воли ему потребовалось бы, вслушиваясь он в эти слова.       Но Данте смог разбить непроходимую крепость; всего на мгновенье, но этого было достаточно, чтобы увидеть подноготную. Как Данте смел так обличить Вергилия без затруднений? У него нет права на это. Что он из себя представлял, кроме потерянного ребёнка? Он всего лишь потерянный ребёнок, хоть и одарённый благосклонностью небес, говоря о Беатриче.       Возможно, слова Вергилия были правдой. Возможно, он чувствовал себя совершенным. Может, он таким и был до того, как его бережные пальцы в гневе вонзились в багровую землю.       Нет, так не могло быть. Если бы было так, то вопрос Данте не таким образом сказался бы на вожатом. Что-то другое должно быть причиной этому. Наверное, он просто забыл, как устроены люди, убеждал себя Данте, и горечь выражало его лицо. Проблема в нём, не в Данте. Конечно, он был проблемой.       Впервые за долгое время он развернулся к Данте и смог рассмотреть его без спешки или испуга. Тот сидел в углу, положив голову на руку, с закрытыми глазами. Однако, Вергилий был даже рад этому. Взгляд спутника... тревожил его. Цвет глаз, почти лиловый, настолько насыщенный, что даже глаза Мецената не сравнились бы с ним, точно не был оттенком дитя Средиземного моря.       Вергилий, слушая отрывки шептаний встречных теней, не мог узнать мир, в котором когда-то родился.       Прислонившись спиной к каменной стене, он решил когда-нибудь задать пару вопросов Данте, в глубине души зная, что так и не сделает этого.