Заметки о Толкине-2

      Лично для меня Турин Турамбар, Победитель Судьбы — один из наиболее «цепляющих за душу» толкиновских героев. Почему? Нет, не только потому, что его история трагична и посвящена столкновению с врагом, несравненно превосходящим его по своим силам, которого он чисто физически не может победить — этот мотив, в принципе, есть во всём «Сильмариллионе» и относится к большинству его героев до событий Войны Гнева (а у сыновей Феанора — и после, см. трагический финал похода Маэдроса и Маглора); относительный happy end есть разве что в истории Берена и Лютиэн (хотя прожили они после воскрешения недолго), и то им пришлось изрядно помучиться (вплоть до физической смерти) для того, чтобы его получить.       История Турина посвящена одному из наиболее занимающих меня вопросов (причем применительно к реальному миру, а не только к вымышленной вселенной Толкина) — о соотношении внешних, не зависящих от человека факторов, и усилий самого человека, «судьбы» и свободы воли, о том, насколько человек может изменить свою судьбу[1], и о том, что отчаяние и разочарование в жизни — худшее зло, поскольку лишает человека сил и ведёт к смерти, в то время как пока он жив — он ещё может что-то изменить. Так, Моргот, хвастаясь, говорит пленному Хурину: «Все, кто тебе дорог, ощутят тяжкий гнет моей мысли, точно мглистое марево Рока, и ввергнуты будут во тьму отчаяния. Куда бы ни направили они шаг, везде воспрянет зло. Когда бы ни заговорили они, слова их обернутся гибельными советами. Что бы они ни содеяли — все обратится против них же. Не будет для них надежды в смертный час, и в последний миг проклянут они и жизнь, и смерть <…> Ибо ты посмел насмехаться надо мною и усомнился в могуществе Мелькора, Владыки судеб Арды». Воля Моргота здесь оказывается «судьбой» (роком) в языческом смысле этого смысла как источником поражения героя.       Вопрос о соотношении предопределения и свободы воли — неважно, смотрим мы на него в религиозной или в материалистической парадигме (считаем ли мы обстоятельства предопределёнными высшими силами, такими как Бог и дьявол, или объясняем их через биологические и социальные обстоятельства) — весьма проблематичен, в том числе и с точки зрения морали — ведь если мы последовательно встанем на позицию радикального детерминизма, теистического или атеистического механистического, то становятся непонятными основания для моральной оценки сколь угодно дурных личностей. С другой стороны, очевидно, что каждый человек, даже сколь угодно умный, изобретательный и могущественный, не может всецело контролировать все жизненные обстоятельства — ведь мир (даже не беря в расчет возможные сверхъестественные факторы) несравненно больше и сложнее даже величайшего из людей, и даже самый мудрый человек не может предусмотреть всех обстоятельств (в материалистической парадигме не говоря уж о религиозной, где есть сущности, способные этими обстоятельствами манипулировать, как Моргот в истории семьи Хурина[2]).       Казалось бы, история Турина максимально пессимистична. Ещё во время жизни в Дориате он терпит неудачу в освоении ремёсел и имеет мало друзей («ремесла давались ему куда хуже — не сознавал он собственной силы и нередко портил творение рук своих одним неловким ударом. Да и во многом ином судьба, похоже, не благоволила ему, ибо часто замыслы его шли прахом, и не добивался он того, чего желал; и друзей у него было мало: веселым нравом он не отличался и смеялся редко — тень омрачала его юность» — «Дети Хурина»). Казалось бы, его биография может быть сведена к толкиновской формуле «судьбу пытал он, и смерть принял» («Возвращение Беортнота, сына Беортхельма») — гибнут, иногда и напрямую от его руки, все те, чья судьба оказывается связана с его судьбой (Белег, Гвиндор, Ородрет, Финдуилас, Аэрин, Хунтор, Дорлас, Брандир, Ниэнор — и это только именные персонажи!), все его предприятия неизменно заканчиваются поражением (и деятельность в качестве вождя «изгоев», и в качестве верховного военачальника Нарготронда, и в качестве предводителя народа Халет), ужасной оказывается его собственная судьба… и в то же время Турин раз за разом находит в себе силы даже после очередной полной катастрофы собраться с силами и продолжить борьбу заново.       Проклятие Моргота и его собственная невезучесть для него — не повод опустить руки и сдаться, а повод, не теряя мужества, продолжать борьбу до конца (в том числе — своего собственного), чтобы понять, что же сильнее — он или это проклятие, до конца следуя принципу «делай, что должно — и будь, что будет». И, в конечном итоге, урон, нанесённый им Морготу в качестве воина и военачальника, гораздо больше, чем может показаться читателю при знакомстве с его историей на первый взгляд.       Взять хотя бы убийство Глаурунга — см. статью Харта «О повадках и физиологии драконов»: «Учитывая все вышесказанное, связать драконов с Мелькором более глубоко достаточно просто. Кроме того, можно утверждать, что к этим своим творениям он был привязан более крепко и эмоционально, чем к чему бы то ни было еще. Подсказку в этом нам дает текст «Скитания Хурина», говорящий, что Мелькор от Хурина «скрыл бы гибель Глаурунга, если бы мог сделать это, поскольку, во-первых, эта потеря стала горем для него и ударом по его гордости, а во-вторых, он хотел бы скрыть (особенно от Хурина) самые достойные или самые успешные из дел Турина». Особенного внимания здесь заслуживает слово, которым охарактеризованы эмоции Мелькора от смерти Глаурунга — не ярость и не злоба, а именно горе. Это не является переводческой ошибкой или допущением, поскольку оригинал использует слова «grief» и «hurt», которые действительно отражают печаль и боль <…> На практике глубину горя Мелькора от смерти Глаурунга можно понять, если посмотреть, в каких случаях у нас в Сильмариллионе употребляется само слово «grief» — оно очень показательное. Это и печаль Ниэнны от ран Арды <…>, и горе, которое способно убить эльфов <…>, и скорбь, которую пытались выразить в «Плаче по древам» <…>, и утрата Феанора, когда убили Финвэ <…>, и траур в Дориате после первой смерти Лютиэн <…>, и реакция Тургона, когда ему рассказали, что Аредэль потерялась на Нан-Дугонтреб».       Глаурунг — один из трёх поименованных сильнейших слуг Моргота наравне с Сауроном и Готмогом, который даже позволял себе принимать независимые от своего хозяина решения, чем он выделялся на фоне прочих его приближённых: «Минуло еще сто лет, и вот Глаурунг, первый из урулоки, огнедышащих драконов Севера, под покровом ночи выполз за ворота Ангбанда <…> Весьма недоволен был Моргот, что Глаурунг явил себя до срока» («Сильмариллион»). Саурон был побеждён Лютиэн и Хуаном (и, возможно, после этого дезертировал со службы Морготу), Готмог погиб в ходе нападения на Гондолин в схватке с Эктелионом и, наконец, Глаурунг пал от меча Турина (пусть и погубил его своими кознями). Утрата этих военачальников неизбежно должна была сказаться на военной мощи Ангбанда в ходе последующей Войны Гнева.       Но и победой над Глаурунгом дело не ограничивается — недаром в «Скитаниях Хурина» говорится про «самые достойные или самые успешные из дел Турина» (которые Моргот хотел бы от Хурина скрыть!) во множественном числе. Хотя из-за отказа Турина последовать совету Ульмо и организовать отступление эльфов Нарготронда к морю Нарготронд пал, а в Бретиле, по версии «Скитаний Хурина», позднее произошла гражданская война, Бретиль именно благодаря подвигу Турина так и не был захвачен Морготом. Позднее (в соответствии как с ранними, так и с поздними версиями Толкина,) Хурин вместе с «изгоями» вернулся в Нарготронд, где убил гнома Мима — что означает, что не только разорённый Нарготронд, но и его окрестности к тому времени были покинуты орками, иначе Мим просто не смог бы добраться до него. Между тем, до этого «А между тем мощь и злоба Глаурунга стремительно росли, и разжирел он и отъелся, и призвал к себе орков, и правил как король-дракон, и все владения былого Нарготронда перешли под его власть» («Дети Хурина») — а владения Нарготронда простирались далеко на юг. После его смерти, видимо, орки отступили.       Более того значительную часть армии Глаурунга Турин уничтожил ещё до его гибели: «Потому воспрял Турамбар, и вновь взялся за меч свой Гуртанг, и отправился на битву; когда же узнали о том лесные жители, они разом воодушевились и стеклись к нему, пока не собралась под его началом многосотенная рать. И прочесали они лес, и перебили всех орков, туда прокравшихся, и развесили трупы на деревьях близ Переправы Тейглина. Когда же выступило против них новое войско, лесные жители заманили его в ловушку; орки же никак не ждали, что противник окажется столь многочисленным, а возвращение Черного Меча повергло их в великий ужас, так что орков разбили наголову и истребили во множестве» («Дети Хурина»).       В «Сильмариллионе» о мотивации Моргота сказано, что «смеялся он, погруженный в свои черные мысли, и не жалел об одном утраченном Сильмариле, ибо через него, полагал Враг, жалкая горсть оставшихся в живых эльдар обретет свою гибель и навсегда исчезнет из Средиземья, и не потревожит его более. Если и знал Враг о поселении у вод Сириона, то не подавал виду, выжидая своего часа, и полагаясь на то, что клятва и ложь сделают свое дело» — однако отсутствие нападений на Гавани Сириона может быть связано, помимо этого, ещё и с тем, что на юге Белерианда Морготу так и не удалось достигнуть абсолютной победы (даже о падении Бретиля, если не ошибаюсь, так и не упоминается), что, возможно, в случае Гаваней Сириона и побудило его уповать на междоусобную войну эльфов. Не будь Турина — кто знает, не напал бы Моргот на Гавани сам. А его войска, в отличие от войск феанорингов, вряд ли оставили бы в живых хоть кого-то из жителей Гаваней, попавшихся в их руки.       В истории Нарготронда Турин сыграл, безусловно, роковую роль — отговорив местных эльфов от эвакуации на побережье, за которую ратовал Ульмо, он обрёк множество из них, если не большинство, на гибель или рабство. Но и гораздо более мудрый король Гондолина Тургон к совету Ульмо не прислушался — совершив, по сути дела, ту же самую ошибку, что и Турин. Кроме того, неясно, прислушались бы нарготрондцы или нет к посланникам Ульмо, если бы не Турин — и не привела бы гипотетическая эвакуация к ужасным последствиям, к примеру, для живших по соседству людей (например, для обитателей Бретиля), против которых в таком случае, скорее всего, была бы брошена вся мощь Моргота, приготовленная им до этого для уничтожения Нарготронда. Были у Турина и причины не доверять Валар — в конце концов, они так и не вступили напрямую в войну с Морготом, в ходе которой родной край Турина был порабощён (а о будущей Войне Гнева Турин знать не мог).       Конечно, у Турина имелись отрицательные качества, сыгравшие трагическую роль в его судьбе и судьбе его близких, такие как импульсивный и конфликтный характер — недаром его друг Гвиндор даже говорит ему: «Судьба заключена не в твоем имени, но в тебе самом» («Дети Хурина»). И вместе с тем даже при таком характере у Турина был шанс победить — недаром «устрашился Моргот, как бы Турин не обрел такое могущество, что проклятие, на него наложенное, утратит силу и избежит он участи, ему назначенной» («Дети Хурина»). Ср. с последними словами Гвиндора: «Поспеши в Нарготронд и спаси Финдуилас. Последние слова мои к тебе таковы: она одна стоит теперь между тобою и роком. Если помедлишь ты и предашь ее — не замедлит настичь тебя рок» («Дети Хурина»). Если бы Турин спас Финдуилас — его судьба была бы иной, поскольку он мог бы избежать инцеста по незнанию с Ниэнор. Но Турин совершил эту ошибку не из трусости или равнодушия к судьбе нарготрондской принцессы, а из-за того, что Глаурунг при личной встрече надавил на совесть Турина[3], подтолкнув его вместо спасения Финдуилас отправиться в Хитлум в надежде спасти мать и сестру[4]. Именно муки совести (не только от инцеста по незнанию, но и от убийства Брандира, убитого не случайно, как Белег, а сознательно — поскольку Турин решил, что тот сознательно погубил его сестру) позднее приводят Турина к отчаянию и гибели.       Турин как герой очень похож на Феанора (и обладает как многими достоинствами, так и многими недостатками Феанора как личности), а обстоятельства его гибели напоминают судьбу старшего из сыновей Феанора и самого могучего из них, Маэдроса. «Фэанор нежно любил мать» («Шибболет Феанора»), смерть которой оставила неизгладимый отпечаток на его личности — после её смерти «Некоторое время он также сидел у тела матери» («Шибболет Феанор»), навещая её в саду Ирмо. В «Сильмариллионе» сказано, что «Хоть и запутался Феанор в тенетах злобы Мелькора против Валар, не вел он с ним бесед и не принимал от него советов« — возможно, это было связано именно с тем, что Феанор мог считать Мелькора как виновника искажения и порчи мира виновником несчастья, случившегося с Мириэль.       На Турина схожим образом повлияла смерть во младенчестве его сестры Лалайт, погибшей из-за насланной Морготом эпидемии[5]. Турин страстно стремился узнать о судьбе людей, о природе человеческой смертности и о человеческом посмертии[6]. Турин, как и Феанор, очень любил свою мать: «Турин любил мать, ибо она говорила с ним просто и прямо, а отца он почти не видел: Хурин то и дело надолго отлучался из дома и уезжал в войско Фингона, что охраняло восточные границы Хитлума, а когда возвращался, его живая, быстрая речь, пересыпанная незнакомыми словами, и шутками» («Дети Хурина»). По одной из версий, он наказал эльфа Саэроса, придворного Тингола, именно за оскорбление, нанесённое его матери[7] — также, как и Феанор болезненно реагировал на неправильное, по его мнению, произношение прозвище Мириэль (Териндэ), то есть «Сериндэ» (см. сюжет про это из «Шибболета Феанора»).       Феанор, создавая Сильмарили, о которых в «Бегстве нолдоли» сказано, что в них «судьбы сокрыты // народа Эльфланда», противостоял Мелькору на «демиургическом» уровне — как извратителю природы мира («Ибо Феанор, в расцвете своей силы, увлекся новой мыслью, или, может быть, тень предчувствия того, что должно было вскорости свершиться, коснулась его: задумался он, как сохранить нетленным свет Дерев, славу Благословенного Королевства» — «Сильмариллион»). Турин предстоит Морготу как земному тирану, претендующему на то, чтобы властвовать волями и судьбой Эрухини (как говорит Морготу в «Детях Хурина» его отец — «Ты — не Властелин над людьми, и не станешь им никогда»). Оба, на первый взгляд, терпят поражение — но в конце времён, согласно Второму Пророчеству Мандоса, их обоих ждёт реванш; Феанор, пожертвовав Сильмарилями, возродит мир и род эльфов, а Турин уничтожит Моргота раз и навсегда, причем во Втором Пророчестве Мандоса это не случайно привязано к судьбе человечества как такового: «черный меч Турина принесет Морготу смерть и окончательную гибель; и так будут отомщены дети Хурина и все люди».       Они похожи в своём роде даже внешне — оба описываются как светлоглазые и светлокожие брюнеты, наделённые исключительной красотой; Феанор охарактеризован как прекраснейший из Детей Эру, а Турин — как прекраснейший из эдайн, внешне напоминающий не просто эльфа, а одного из знатных нолдор: «высокий, темноволосый, светлокожий и сероглазый, красотой превосходил он всех смертных мужей Древних Дней <...> даже среди эльфов при первой встрече его легко можно было принять за потомка одного из знатнейших нолдорских Домов» («Дети Хурина»). Они оба становятся жертвами козней Моргота и сопоставимы и в этом отношении — роль Моргота в падении Феанора охарактеризована в «Сильмариллионе» как одно из худших его деяний (of the works of Melkor one of the most evil), его же роль в гибели детей Хурина — как наихудшее (most evil works of Morgoth Bauglir). К обоим героям Моргот питает особую враждебность; Турина он старается погубить всеми силами из ненависти ко всему его роду, также как о Непокое Нолдор сказано, что Мелькор после создания Сильмарилей «еще более старательно изыскивал средство погубить Феанора и посеять вражду между Валар и эльфами» («Сильмариллион»); гибель Феанора для Моргота «повод для великой радости» («Сильмариллион»).       Лично для меня, как я уже отмечал, история Турина (а также, чего уж греха таить, Феанора и нолдор-изгнанников в целом) приложима не только к вымышленной вселенной Толкина, но и к реальному миру (причем даже независимо от вопроса о существовании высших сил — актуального для автора, христианина Толкина). История знает множество примеров крушения великих замыслов и ситуаций, когда благие намерения людей оборачивались во зло — недаром в «Прометее Прикованном» Эсхила то, что Прометей отнял у людей дар предвидения, заменив его слепыми надеждами, названо (устами одной из океанид) благодеянием. А в рамках модной сейчас системы ценностей Турин вообще может быть охарактеризован определённой частью читателей как «лузер», ведь он не «пришел к успеху». Но если бы все люди изначально отчаялись в своих силах и упованиях — то, полагаю, человечество до сих пор жило бы в пещерах, и были бы невозможны те технические и социальные достижения (достигнутые далеко не с первой попытки), которые делают жизнь людей сколько-то сносной. [1] Ср. с рассуждениями самого Толкина на эту тему: https://vk.com/wall-6516_475264? «В эльфийском языке слова «амбар» — «мир» и «умбар» — «судьба» имеют общее происхождение и связаны по смыслу. В праэльфийском языке было слово «МБАР» — «обустраивать, создавать». Обычным примером употребления является, например, подготовка места для проживания. Но эта основа использовалась также и для обозначения физических процессов, протекающих в окружающем мире. Именно от этой основы произошло слово «амбар» — «мир» в значение «жилище». Но от этой же основы произошло слово «умбар» — «судьба». Дело в том, что эльфы включали в это понятие окружающие обстоятельства и физические препятствия, исключая из этого слова действия, совершённые по воле человека. Самый простой пример — путь путешественника обусловлен ландшафтом, наличием дорог, безопасностью маршрута. Всё это входит в понятие умбара. Однако, желание отправиться в путь, конечная цель путешествия не связаны с судьбой — это проявление свободной воли человека». [2] Ср. с рассуждениями Кристофера Толкина в предисловии к «Детям Хурина»: «Проклятие такого существа, способного утверждать, будто «тень моего замысла лежит на Арде [Земле], и все, что только есть в ней, медленно и неуклонно подпадает под мою власть», — не то же самое, что проклятия или недобрые пожелания созданий гораздо менее могущественных. Моргот не «призывает» зло или бедствия на Хурина и его детей, он не «обращается» к высшим силам, прося о посредничестве: ибо «Владыка судеб Арды», как он называет себя Хурину, намерен привести врага к гибели мощью своей собственной исполинской воли. Так он «созидает» будущее тех, кого ненавидит». [3] «И Турин, будучи во власти чар Глаурунга, поверил драконьим речам, и увидел себя со стороны точно отраженным в кривом зеркале злобы — и преисполнился отвращения» («Дети Хурина»). [4] «Мать и сестра твоя прозябают в рабстве в Дор-ломине, лишения и нищета — их удел. Ты разряжен, как принц, они же ходят в лохмотьях; по тебе тоскуют они, но тебе до них нет дела. То-то отрадно будет отцу твоему узнать, каков его сын; а узнает он о том всенепременно <…> Поторопись же в Дор-ломин, сын Хурина! А не то, чего доброго, опять опередят тебя орки. Если замешкаешься ты ради Финдуилас, не видать тебе более ни Морвен, ни Ниэнор; и станут они проклинать тебя» («Дети Хурина»). [5] «Но еще до конца года слова его отца обернулись истиной; в Дор-ломин пришло Моровое Дыхание, и слег Турин, и долго пролежал в жару, во власти темных снов. Когда же исцелился он, ибо такова была его судьба и сила жизни, в нем заключенная, он спросил про Лалайт. Нянька же ответствовала: — Не говори более о Лалайт, сын Хурина; о сестре же своей Урвен должно тебе спросить у матери. И вот пришла к нему Морвен, и молвил ей Турин: — Я уже не болен и хочу видеть Урвен; но почему нельзя мне больше говорить «Лалайт»? — Потому что Урвен умерла и стих смех в этом доме, — отвечала она. — Но ты жив, сын Морвен; жив и Враг, содеявший такое с нами» («Дети Хурина»). [6] «— Значит, Лалайт не вернется? — спросил Турин. — Куда же ушла она? — Не вернется, — подтвердил Садор. — Но куда ушла она, никому из людей неведомо; мне, во всяком случае — нет. — И так было всегда? Или, может, всему виной какое-нибудь проклятие злобного Короля — вроде Морового Дыхания? — Не знаю. Тьма лежит за нами, и из тьмы той немного пришло преданий. Отцам наших отцов, верно, было что рассказать — да только не рассказали они ничего. Даже имена их и то позабыты. Горы стоят между нами и той жизнью, что оставили они, спасаясь от беды, а какой — никому ныне неведомо. — Их пригнал страх? — спросил Турин. — Может статься, и так, — отвечал Садор. — Может статься, мы бежали от страха пред Тьмой, да только здесь столкнулись с ней лицом к лицу, и некуда нам больше бежать, кроме как к Морю. — Но теперь мы уже не боимся, — отозвался Турин, — во всяком случае, не все мы, нет. Отец мой не знает страха; и я тоже бояться не стану; или по крайней мере бояться стану, но страха не выкажу, как моя матушка» («Дети Хурина»). [7] «Саэрос, советник короля Тингола, принадлежавший к малому клану нандор, живущему на востоке Дориата, был главным виновником изгнания Турина, сына Хурина. Мать Турина звали Морвен «темная дева» из-за ее темных волос, и одним из худших оскорблений Саэроса было назвать ее Морбен. За это Турин и ударил его в королевском чертоге» («Квенди и Эльдар»). «Морбен» называли — с определёнными недружественными коннотациями — выходцев из-за гор, пришедших в Белерианд с востока: «Синдар называли любого, кто жил за пределами Белерианда или пришел оттуда в их королевство, морбен. Первым народом того же рода, который они встретили, были нандор, пришедшие в Восточный Белерианд через перевалы Гор до возвращения Моргота; вскоре после его возвращения произошло первое нашествие орков с Севера. Несколько позже синдар узнали об авари, которые пробирались в Белерианд малыми и тайными группами с Юга. Позднее пришли дружественные люди Трех Домов; а еще позже — люди других родов. Всех их на первых порах называли моэрбин. (Примечание 7, стр. 408) Но когда нандор признали родственным народом линдаринского происхождения и речи (которая все еще была узнаваема), они стали относиться к кельбин. К людям Трех Домов вскоре так же перестали относить понятие моэрбин» («Квенди и Эльдар»).