Ты только дождись меня

Гай...       Тот, кто делает выбор за других, не может выбрать за себя. Запах... резкий, металлический, он перебивает аромат измятой травы, и палой листвы, и сильного молодого зверя. Все это осталось только в памяти, чтобы всплыть из самого нутра — и смешаться со ржавой вонью. Пересохшие губы запеклись солью и железом: не хочется думать, что это кровь, но глупо надеяться на иное. Пальцы помнят мертвую мягкость его волос и холод кожи, что пахнут теперь только смертью. И вино не смывает этот привкус.       Но ты все-таки выбрал. Выбрал за себя, как когда-то — за нас. Можешь сколько угодно говорить, что спасал ее — и только ее. Молил древнюю силу, равнодушную холодную мглу с рогатым силуэтом и горящими из мрака глазами — за нее. Но из мрака, беззвучно крича и выплевывая душу, вытащил обоих: любовь и врага. Кто был врагом тебе, Робин? Кто — любовью? Сам-то ты знал?       И была тьма. Просачивалась в обледеневшее сердце, смеялась, распялив беззубый рот, заглядывала в глаза, поднимая скрюченными пальцами веки, хихикая в уши, которые уже никогда не заткнуть, потому что ни пальцев, ни ушей у мертвых нет.       И был свет. Далекая искра, до которой идти, ползти, обдирая ногти о черный лед — там, где нет ничего, кроме пустоты. И свет был тобой. Задыхаясь, выкашливая внутренности, вдыхая лезвия воздуха, что резал опавшие навсегда легкие, надо было ловить взгляд: враг мой, друг мой, жизнь и смерть моя. Разве ты хотел спасти — меня? Разве спас бы меня, не будь ее? Смерть моя, жизнь моя, друг и враг...       Так что связывает крепче? Смерть или жизнь? И какая, во имя всех демонов ада, разница, если в смерти и жизни есть только ты, и одна судьба — на двоих? Влажный хруст арбалетного болта, рвущего плоть. Соль на губах: кровь, слезы или пот? Взгляд, глаза в глаза... В твоих зрачках плещется лава ярости, и бессильная злость, и торжество победы, и горечь потери. Как объяснить тебе, что души и жизни мало за один твой взгляд? И нечем, нечем, нечем расплатиться за что-то большее, чем ненависть. Зато на нее — всегда хватает. Хватило на болт для меня. Хватило на дюжину болтов — для тебя. Радуйся! Ты опять выиграл. Разве не смешно? Еще как. Только смех обернулся бы воем, будь дыхания хотя бы на вой.       А кровь можно смыть вином. Залить им немеющее горло, утопить сердце — чтоб не трепыхалось, мразь. Как оно смеет — трепыхаться? Как смеет, когда другое, бившееся в горячке — в унисон — замерло? Она, вытащенная из бездны, спасенная, любимая и любящая — будет оплакивать тебя, рвать косы и ломать руки. А я промолчу: слов нет, слез нет, крови нет, боли нет — меня без тебя нет. Так чем плакать? Кому плакать и над кем, если ты ушел, забрав меня с собой? Если сегодня у нас одна дорога на двоих: в безучастную темноту, из которой некому вытащить тебя и уж точно некому позвать меня. Жаль только, что мне никак тебя не догнать. Не окликнуть, не заставить обернуться в недоумении, не увидеть прищуренные глаза, не взять за плечи, обойдя хоть один раз — в смерти, если уж не вышло в жизни. И не оттолкнуть подальше: туда, к свету и теплу, к дыханию и чужим бессильным слезам.       Водой струится вино, беззвучно смеется в уши тьма, застилает глаза, тупым ножом пилит душу. Ты ведь подождешь меня, правда? Это не так уж трудно, просто остановись на узенькой дорожке, ведущей за грань. Несколько лет — что тебе стоит? А может, месяцев или дней. Это у нас тут льется кровь и вино, сыплется золото и песок в часах. А у тебя только дорога: впереди и позади. Я недолго, правда. Еще несколько ударов меча в грудь и ножа — в спину. Несколько загнанных лошадей, несколько сломанных сердец. Я только отдам долги — и сразу догоню тебя. Молчишь? Улыбаешься. Хорошо улыбаешься: уголками губ, грустно и весело, как умеешь только ты. Но теперь я знаю, что подождешь. Я тебе должен, в конце концов. Ты не пустил меня туда — одного, и не уйдешь туда сам — один. Нам есть что сказать друг другу по пути, когда на губах высохнут кровь и вино. Ты только дождись, Робин. Прошу тебя, враг мой и друг, дождись. Я скоро.