From Tragedy to Tragedy

— Да как ты мог подумать о таком?! Енох кричал так громко и яростно, что Немо заткнул уши. Он бы хотел, чтобы Енох заткнулся, но бить его снова не хотелось (он уже успел вдоволь погневаться, поэтому на лице Еноха уже цвели синяки и ссадины) — как и предпринимать убогие попытки кого-то проучить, кого-то спасти. Не было в этом уже никакого толку — Немо не успел. — Кто предатель? Я?! — Енох задохнулся от возмущения. О, если бы он мог встать, он бы ударил Морриса, в ответ за обвинения и приобретенные увечья, несомненно. — Немо, ответь мне, кто предатель? Мальчик, стоящий напротив, громко шмыгнул носом. Его лицо заливала краска, а взгляд вперился в пол: неизвестная тяжесть в теле — а может быть, страх — заставляла смотреть вниз, а не вперёд, и просто молчать, просто молчать. Это молчание причиняло Еноху боль, перекрывающую пульсирующие покалывания от веревок. — Я? — ответил Немо наконец, и говорил он лениво, тускло, как диктор с радио.— Я не знаю! Я не знаю, кто из нас предатель! Может быть, все мы. Но я не виноват. Никто не виноват! И никто ничего не может исправить. Никто и ничто. Енох вспомнил свою сестру. Неужели она тоже так сказала бы? Что ничего нельзя изменить? Он ощутил раскаленный стыд, который косил его сильнее самого первобытного ужаса. Стыдно было за всех. Будто все они были предателями. Да, именно так — виновен каждый. — Я бы никогда не убил Мерсию! Я бы никогда… — повторил Енох, подавляя подступившую к горлу волну горечи, и усталость, внезапно накатившая на его спину, затушила его слова. Немо ничего не ответил. Он с тяжестью дышал, и глаза его, бывшие когда-то на тон светлее, лихорадочно блестели. Он все еще держал нож. Его правая рука дрожала, порываясь что-то или кого-то схватить. Действительно ли это правда? Что же ему делать? Почему мир такой несправедливый? Он и так уже был наказан — хотя бы крохотными остатками совести. Ведь он так старался быть лучшим другом Еноха: помогал ему в делах, которые бы никогда не посмел совершить в иной ситуации. Там, где никому ни в чем нельзя было верить, он поверил, и человек, которому он вверил себя, считал, что его поступки оправданы — будь то жертва или хладнокровно продуманное убийство. А теперь…к черту все. — Немо, — сказал Енох. — Отпусти меня. Ты ведь знаешь, что я ничего не сделал. Немо кинул взгляд на отполированный, крайне острый нож. Затем — на лицо Еноха, испуганное, но изнуренное этими разговорами и, как бы иронично не звучало, смертями. Тот заметил этот взгляд и увидел, как по лицу Немо пробежала призрачная тень. — Я…я клянусь всем, что у меня осталось. Не убивай меня, Немо. Не надо. Я… я…ты же сам видел, что я отдал кекс Сепфоре и…это был не я, — Енох опустил голову и волосы закрыли его лицо.       «Трус. Тряпка» — бесстрастно подумал он про себя.       — Ты же сам знаешь…! Ведь я никогда бы… не сделал тебе ничего плохого. Не стал бы так с тобой поступать. Честное слово! Ты же знаешь, что я никогда бы не тронул тебя. Рука Немо с ножом медленно опустилась. Он вздохнул глубоко, по крайней мере, попытался — чего не получилось, — и у него закружилась голова. Потом закрыл отекшие глаза, и по телу прошла неконтролируемая судорога. Нож выпал из его руки, звоня лезвием и отскакивая от твердого пола. Потом упал сам Немо и уже не встал. Все погрузилось в абсолютную тишину: ни шороха, ни вздоха, никаких дальнейших пререканий. Вязкая тишина, которой в Гатлине радоваться было нельзя. Хотелось убежать в кукурузное поле, где от ветра покачивались зреющие початки, солнце не доставало до пяток, лишь до макушки человека, бродящего в ней, а издалека — или со всех сторон — раздавался шепот, как если бы куча мужчин голосила одновременно. И там, там бы точно можно было найти покой. Поле спасет. «Нет», — подумал Енох. Это все чушь, и даже если он сейчас спит в постели, а Немо с ножом был галлюцинацией, поле не может спасти, потому как именно там лежат трупы: его отец, его соседи, почтальон с другой улицы и продавец из продуктового магазина. Каждый взрослый, которого он знал или же который знал его — все, кому было больше восемнадцати. Там рыскал Малахия, ища беглецов. Енох не хотел идти по чей-то крови. Енох не знал, что еще сказать или сделать. Да и сделать что-то он был не в силах. Он слышал только, как тяжело бьется его сердце, да ещё в голове стучали огромные тяжёлые молоты, мешающие осознавать самого себя и то, что только что произошло. Оно пролетело в его мыслях куда-то дальше, ниже, глубже. А Немо, не понимающем и в данный момент даже не помнящем, кто он такой, вдруг показалось, что он сидит в совершенно другой комнате: светлой и нарядной, отличной от темной, мрачной подсобки. Рядом, скрестив руки, стояла Сепфора и глядела на недоуменно озирающегося ребенка глазами-льдинами. Он тоже посмотрел на нее мгновением позже, и вдруг ему стало страшно.       Сепфора… Сейчас он не знал ее, но она напомнила ему о детях из культа: с больными, фанатичными взглядами, неосмысленным, стихийным, но в то же время упорядоченным поведением, и готовыми резать, кромсать — тех, на кого укажет проповедник. Так погиб полицейский, распятый на травяном кресте, так погибли взрослые, случайно зашедшие в Гатлин, тоже распятые, с выпущенной в землю кровью. Так погибнут ещё многие. Сепфора улыбнулась. Эта улыбка вывела Немо из оцепенения, потому что он смотрел все это время на ее лицо. Он моргнул, и картина, развернувшаяся перед ним, заставила его встать на ноги. От ужаса он не мог говорить, прирос к месту, где уже стоял. Он мог только смотреть на нее, девочку с глазами настоящего психопата. Возможно, у Еноха также скоро будут такие страшные глаза: без чувства вины и без сожаления. А может, уже есть — в отдельные моменты он выглядел таким же фанатиком из культа, но одержим был правосудием. И любой, кто бы посмотрел на этого мальчишку, сказал бы пугающую правду:"Он способен убить». Сепфора была покрыта кровью и держала в руках тарелку с кексом. И улыбалась. Она подошла к нему и решительно протянула еду. Движения были медленные и плавные, как у балерины. — Угощайся. У тебя такое лицо, будто ты только что убил кого-то. Давай же, — прошептала она. И улыбнулась снова. Почему-то у Немо вновь закружилась голова. Его начало клонить ко сну, он выпал из реальности. Он, тупо глядя вперёд, взял с тарелки кекс, откусил кусочек и чуть не подавился. Чрево отозвалось резкой болью. Кекс был покрыт мерзкими шевелящимися личинками, с сегментированными тельцами, белыми, как лечебные капсулы от кашля. От ранее аппетитного кекса исходил отвратительный смрад, заставляющий желудок бурлить, а кишки образно скручивались от запаха. Это была отрава. Да, это была отрава. Немо мешком рухнул на чистый пол от отвращения и дикой тошноты… И проснулся. Сепфора, вся в бурой крови, пропала — и слава богу, подумал Немо. Комната изменилась. Снова были темные ветхие стены и изможденный Енох. Он сидел, привязанный к деревянному стулу, как тогда. Перед ним на низком столе стояла миска с едой, и Немо сильно удивился, увидев в ней два крупных желтоватых яблока с алыми пятнами на боках. Ни тарелка, ни яблоки не вязались с обстановкой, в которую вернулся Немо. Он помнил, что не было никакого стола перед Енохом. Он помнил эти четыре стены, стул и его компаньона, но никакой еды поблизости. А сейчас было иначе. Совершенно иначе. Немо тихо подошел и взял в руку яблоко — просто посмотреть. Это было обыкновенное, зрелое яблоко — такие продавали в гатлинских магазинах, и в сезон урожая их разбирали в два счета. Но именно это яблоко в его руках выглядело гораздо свежее и сочнее, чем плоды с деревьев местных фермеров. Оно показалось невероятно вкусным и пахнущим осенним садом. Тут Немо услышал тихий голос Еноха: — Это ты сам принес сюда. Ты выглядишь усталым и голодным, можешь оба съесть. — Я не приносил… Не шути надо мной. — Ты, наверное, ударился головой, когда отключился. Не помнишь что ли? Нож в руке держал, потом упал и все… Не знаю, что тебе приснилось в обмороке, но повторю: ты сам их принес, — Енох говорил совершенно спокойно, но так и не поднял головы, не посмотрел на Немо, и только его голос, доносившийся из-под копны светлых волос, по-прежнему звучал в ушах. Подсобка выглядела очень знакомой, и кроме стола, тарелки и яблок ничего не было новым, а Енох, так и не поднявший головы, уже не казался безумцем, предавшим свои же идеалы. Он был человеком с тонкой и ранимой душой, которого, как и всех детей Гатлина, истязали людские заблуждения. Немо понял, что больше всего на свете хочет подойти к нему и сказать что-нибудь теплое и ободряющее, потому что стал уверен, — он был неправ насчёт Еноха, Енох не мог обидеть дорогих ему людей, и сейчас он меланхолично сидит на стуле, дожидаясь, когда его развяжут. Потому что он знал, что невиновен. Потому что всё, что бы не случилось ранее, было ошибочным. Должно быть, Немо действительно, как и говорил его друг, ударился головой и забыл, что принес тарелку с яблоками в подсобку. Да, именно так. Но это потом. Сейчас Немо больше всего хотелось съесть яблоко вместе с косточками, потому что он действительно был чертовски голоден. Он, на всякий случай, протянул руку Еноху, до сих пор сгорбленному, сидевшему с опущенным в пол взглядом. Тот ответил: — Я не хочу есть. Тебе нужнее. Бери. Странно это слышать от Еноха. Ведь Енох, без сомнения, был вымотаннее Немо и не мог оставаться сытым. И вдруг — «бери». Немо огляделся по сторонам. Они по-прежнему находились в подсобке, за решётчатым окном выделялись ветки деревьев и освещенная ярким светом улица. Когда успел наступить день? Может, он всю ночь провалялся на полу? Ведь голова всё ещё болела. Немо вновь внимательно посмотрел на Еноха. Вид у него был нездоровый. И как так можно отказываться от еды? Енох вновь заговорил, но в этот раз голос его звучал не равнодушно и безучастно, а взволнованно и даже жалобно. — Я не вру тебе, — сказал он, — мне не хочется есть. Не смотри на меня так. Возьми яблоко. Тебе нужнее, Немо, — Немо должен был напрячь этот тон, эта несвойственная Еноху забота казалась неправдоподобной. Должна была казаться. Немо жадно откусил от яблока. Оно оказалось горьким, опровергая свой вкусный наружный облик, но это был ещё не повод отказываться от еды. Наоборот, если начать жевать, боль в голове утихнет… Немо заново впился зубами в сочную мякоть, не обращая внимания на перепачканные соком пальцы. Он чувствовал себя таким голодным, что яблоко показалось райским плодом. Он, увлекшись, не заметил, как оно закончилось, и механически потянулся ко второму с предвкушением. Когда он наконец его схватил, ему уже было на всё наплевать, даже про друга он забыл — Немо все еще хотелось утолить голод. Немо довольно улыбнулся, почувствовав новый прилив сил, и почти бессознательно откусил от второго яблока, которое взял с тарелки. Вместо горькости на языке остался терпкий металлический вкус, и во рту почувствовалась солоноватость. Немо протер рот ладонью, с недоумением глядя на запачканные пальцы. Яблочного сока не было — на пальцах остались яркие красные следы. Что-то, такое же красное, жидкое и чуть теплое текло по подбородку, пачкая пол и одежду. Немо хотел вытереть лицо, но не смог — руки и ноги его на миг онемели. Голос Еноха привлек его внимание. И потом, повернувшись на зов, Немо думал о том, что лучше бы Енох не напоминал о своем существовании. — Тебе правда нравится мой вкус? — спросил Енох с улыбкой, которую ранее у него невозможно было увидеть, и с такой теплотой в глазах, что сердце Немо стиснулось. От подступающей тошноты. Немо посмотрел на свою руку, которой держал яблоко. Это должно было быть яблоко. Но на ладони лежал шматок из сырого мяса, лоскутов кожи, и кровь — то, что текло изо рта и то, что хлюпало во рту — все еще капала вниз. Это было отвратительно. Немо сморщился и отшвырнул окровавленный шматок как можно дальше и принялся обтирать руки об комбинезон, а лицо об руки. Желудок мучительно сжимался, хотелось блевать. Когда Немо снова поднял взгляд на Еноха, то не увидел в его лице ничего, кроме досады и презрения, — словно Немо чем-то был ему крайне неприятен. Немо опустил глаза на его худую ногу и увидел, что она была страшно ободрана, почти оголяя кость и кровоточила. Он в испуге попятился. — Тебе не нравится вкус? — повторил Енох, наморщив нос, вставая со стула, где не было и намека на веревки, опутывающие его тело, и делая шажок навстречу. Он заковылял на левой ноге, волоча за собой правую, и с каждою секундой лицо его искажалось все сильнее: по красным щекам, лбу катились капли пота, глаза дико вращались, а рот широко открылся, и из него доносились утробные звуки, похожие то ли на смех, то ли на вой. Немо опять в страхе попятился, оступился на скользкой кровавой коже (которая должна была быть никак не около него, а минимум на метр правее) и упал на спину. Енох нагнулся над ним и странным движением схватился за его шею — его пальцы впились в кожу, и Немо почувствовал, как они сжались. Енох прокричал что-то неразборчивое и затряс его обеими руками, словно собирался задушить. «Нет…», — в отчаянии подумал Немо, пытаясь оторвать от себя странно сильные руки монстра, у которого было лицо Еноха, голос Еноха, тело Еноха. Но это не Енох — это был кто-то другой. И этот другой держал его мертвой хваткой. — Так они погибали, — донеслось до Немо издалека, на границе сознания, где исчезал образ его друга-монстра. — И они продолжат погибать, пока ты не прекратишь… Пока вы не прекратите. Голос, удивительно похожий на голос Еноха, его лучшего друга, еще говорил что-то, и губы монстра шевелились, но до Немо доносился только шум крови в ушах, чьи-то отчаянные визги и хриплые вскрики. Голос не собирался останавливаться. «Но что я…что я… — думал Немо, и одна за другой выскакивали бессмысленные, мертвые мысли. Он затрепыхался: горло сдавило так, что стало трудно дышать, — … должен сделать?». Его плавно уносило все дальше и дальше, и он не понимал, что происходит — будто он падал и падал, долго и болезненно, а под ним плескалось и сверкало большое холодное море. А потом стало темно, и этот тяжкий, дремучий мрак стал бесконечным. …Немо проснулся. От нестерпимой головной боли он сразу зажмурился. Открыв глаза, он все вспомнил: и ужасное чуждо-родное лицо Еноха, и оторванный кусок мяса с его ноги, и свою гибель. Немо вспомнил даже улыбчивую Сепфору в светлой уютной комнате и отвратительный червивый кекс, такой похожий на тот, который ей вручил Енох. Он предназначался Сепфоре, она должна была его съесть! Но вместо этого она передала его Мерсии, названной сестре Немо. Доброй, человечной Мерсии, которая всегда приходила, когда он в ней нуждался… И она съела этот проклятый кекс! И теперь…. Немо заплакал — от ужаса и боли, от тупой покорности року и жалости к самому себе. Так не должно было произойти. Так не могло случиться. Он не хотел ничего помнить, но помнил все. Все это стало ошибкой: непоправимой и огромной, как пропасть, которую он увидел тогда во сне. Где-то сидел на стуле Енох — в этой же долбанной подсобке, которая была и в лживой реальности, настолько правдивой и обманчиво идентичной, что Немо повелся и поверил. Енох вяло повернулся к нему, мрачно поглядел на Немо. Тот начал мысленно умолять Бога или демонов, или кого-то другого, чтобы все это не оказалось очередным больным сюжетом его сна. Потому что нового кошмара уже не вынести — не вытащить из себя память, не смыть ее слезами. Как бы Немо не кричал и не убеждал себя в противном, он знал: Мерсия мертва, потому что она съела отравленный кекс, который предназначался совсем не ей. Немо в ярости подумал на Еноха, который и в мыслях не хотел ее убивать, но Немо было все равно. На ком-то хотелось сорваться, даже если это был его почти единственный — теперь уже да — друг. И в реальности, а не в лживых снах, Енох ругался с Немо, Енох был привязан к стулу, и Немо слепо обвинял лишь его одного во всех человеческих грехах, когда на самом деле виновны были они оба. Но изменить ничего нельзя. Уже было поздно. Немо, после пережитой череды кошмаров, в первые минуты почувствовал в себе силы лишь на ненависть и отчаянье. На огромный океан ненависти и отчаянья. Он не хотел отпускать Немо, и так бы и поглотил целиком, но тот вспомнил что-то важное. Он совсем забыл, но теперь вспомнил — душаший его монстр с лицом друга говорил действительно важные вещи. Была ли это его совесть, принявшая облик Еноха, или же это был Енох, который говорил голосом совести? Немо знал из этого лишь то, что нужно было что-то менять. Он больше не хотел калечить чужие жизни и убивать, как покалечили когда-то его, покалечили Еноха и убили Мерсию из-за их ненависти — и он почему-то был уверен, что его друг также этого не хотел. Мерсия умерла не ради того, чтобы этот кровавый груз рос. Нет, она умерла не ради этого. Ранее Енох убеждал его не жалеть никого. Он убеждал его не останавливаться, потому что хотел, чтобы другие умерли. Теперь же Немо попросит Еноха остановиться, потому что он хочет, чтобы они жили. И ему удастся. И все станет гораздо лучше, чем было — Немо хотелось в это верить, и он лелеял эту надежду до самого конца, до самого момента, когда подошел к безмолвному Еноху, только и пялившемуся куда-то в сторону. Немо положил руки ему на плечи. Его друг поднял голову. Глаза их встретились. И Немо с решимостью сказал: — Нам нужно поговорить.