From Tragedy to Tragedy

Лето 1983 года       Еноху редко когда удавалось нормально отоспаться. Дышать было очень тяжко из-за непонятного комка в груди, погрузиться в сон никак не выходило, поэтому он мучительно ворочался в кровати, смотрел вверх, в высокий темнеющий потолок. Ему казалось, что в следующий миг тот обвалится на него и похоронит под своими обломками. Но потолок был на удивление прочным и рушился лишь в странных мыслях Еноха — и это, наверное, было хорошо.       Мысли о будущем, занимавшие его голову, были самыми разными. В них он не пил коктейли и не ел мороженое, не шел в школу, не обнимал родителей с сестрой. Дни, все как один, сменявшие друг друга, в действительности не приносили никакой радости. С недавних пор он знал лишь такие чувства, как страх и первобытная злость.       Енох никак не мог уснуть — он боялся чего-то, таившегося в уголках его мертвеющего дома. Это, незримое человеку и очень опасное, преследовало его и на улице. Он не верил в их «Бога», который прятался в омовенной кровью кукурузе и насмешливо ждал новое преподношение — это был демон, и Енох с ужасом считал часы и минуты до того момента, когда сам попадет в его пасть. Выходя за порог дома, оставалось с тревогой ожидать, что за поворотом на него набросится нечто, вцепляясь до крови в ногу, и утащит в кукурузное поле под аккомпанемент криков. Енох скрещивал пальцы: если такое и случится — пусть это будет человек. В Гатлине нельзя спать днём. Для этого есть ночь, а если на небе светит солнце, опаляя жаром кожу — оно, черт возьми, светило почти всегда, и Енох был рад, когда появлялись первые признаки дождя, — значит это время работы. Значит, это также время для молитв в церкви, время слушать наставления пророка, время провожать 19-летних в поле во время обряда инициации. Енох это все ненавидел до скрежета в зубах. — Ты опять не спал? — Опять, но… мне приснился сон. Знаешь… Немо, там все было как раньше: я, ты, наши родители, Шенон, другие дети. Все, как мы помним: школа, работающие магазины и кафе, веселье и свобода. Я там снова был офицером полиции и ловил преступников, которыми притворялись вы, — Еноха внутри всего колотило от боли, но он держал рассеянную улыбку — как делал это вчера, позавчера и год назад. Всегда. — Так весело было, что мне не хотелось вставать. Немо — его друг — семилетний вихрастый мальчишка, неряшливый на вид и, как последнее хулиганье, смотрящий кругом так хмуро и шаловливо, будто задумывая, кому нагадить, сказал: — Ты же понимаешь, что это только сон? Сам мне говорил: «Нельзя впадать в мечты. В нашем положении надо всегда помнить, где мы находимся и чего следует избегать». — Да, помню…конечно, это лишь сон, — бесцветно отозвался Енох, оглядываясь вокруг, глядя цепко, но печально. Разочарованно. — Я бы тоже хотел, чтобы все было не так, как сейчас, — Немо ещё что-то говорил ему, но Енох смотрел за его спину — где тихо шелестело поле. Солнце грело затылок, но сильно жарко не было, и даже дул лёгкий ветерок, охлаждавший лицо.       Погода в Гатлине стояла благоприятная, но он лишь думал о том, как хорошо бы стало, если бы этой чертовой кукурузы не было! А ещё лучше стало бы, если бы получилось пробежать через хлесткие заросли урожая, брезгливо перескакивая через гнилые останки, выйти на пустынное шоссе, вырваться наконец из этой адской клетки. Было бы хорошо…       Он бы уговорил Немо и, возможно, ещё кого-то, кому можно довериться, сбежать вместе. О, они бы придумали идеальный план. Енох очнулся от своих размышлений из-за того, что Немо дёргал его за рукав, с недовольством глядя снизу вверх. — Ты не слушал? — Не слушал, — честно признался он и сразу же добавил, опередив Немо, уже готового его оскорбленно наругать (мол, я же тебя выслушал, что же ты меня игнорируешь?). — Хорошо, что у тебя есть Мерсия. Береги её.       Этот на редкость откровенный совет —или просьба? — смог удивить Немо. Обычно Енох был…более безразличным к его окружению. Нет, он, бесспорно, проявлял симпатию к своим приятелям и самому Немо, но никогда не говорил что-то вроде «Ты мне важен» или «Дорожи своими близкими». К Мерсии — или, по-настоящему, Эми Бард — Енох относился примерно никак: ярких и насыщенных эмоций эта девушка у него никогда не вызывала. Енох держался подле семьи: отца, матери и старшей сестры — и совершенно никого в этот семейный кокон не пускал. За Немо, тихо петляющим за Шенон по пятам, как верная собачонка, он пристально наблюдал и следил за сохранностью своей дражайшей родственницы. Та, впрочем, могла защитить себя сама, но младшего брата это ни разу не успокаивало.       Возможно, Енох, сам того не ведая, проводил параллели между Мерсией с Шенон и Немо с собой. И поэтому на интуитивном уровне понимал, какую дикую боль и скорбь чувствовал бы Моррис, потеряй он Мерсию. Они были в этой мощной детской привязанности до тошноты схожи.       Это было сокрушительное чувство, и Енох ненавидел то, что он знает его на собственной шкуре. Его сестра уехала из Гатлина три года назад и обещала вернуться. Он до сих пор ждал, но почему-то никак не мог дождаться. — Да… обязательно, — слегка опешил Немо.       Енох почувствовал, что тоска вновь поглощает нутро и тянется к самому горлу — точно так, как происходило у него дома, в темных, промозглых помещениях. Там дышать было даже не душно. Страшно. Ранее крепость, теперь — ещё один адский круг, по которому его ежедневно прогоняли черти с именами детей Гатлина. Это было единственное напоминание о счастливой жизни и вместе с тем — кошмарная обитель, колыбель всех его страхов, которые взращивали в нем эти глухие стены. Мебель, посуда, занавески, пол — каждая частичка дома — запомнили предсмертные крики 1981-го года вместе с Енохом.       Он мог слышать, как воет фантомный ветер, как он просеивается через трещины в оконном стекле, и в этом ветре мерещились вопли людей, злые, испуганные и молящие об освобождении. Тогда он затыкал уши подушкой, силясь все это не слышать, не знать и — самое главное — не дышать заплесневелым воздухом. Но дело было не в ветре. Это было глубже, это было внутри Еноха, и абсорбирующая его мигрень, подобно семени, давно пустила корни в его мозгу. Он задыхался и бился в истерическом припадке, позже ничком рушась на холодный пол, заваленный хаотично разбросанными вещами. Енох никогда не мог уловить момент, когда начинал кричать он сам. — Немо, — взгляд прошёлся по лицу его друга. Он помнил Морриса, как веселого мальчугана, немного задиристого, немного грубияна, немного…. ребенка. Да, он был ребенком — как и все, кто остался в проклятом Гатлине. И теперь он чаще хмурился, чем улыбался, больше буйствовал и чуть ли не зверел из-за приставаний кого-то вроде близнецов Ивив. — А?       Енох молча подошёл ближе и положил указательные пальцы на кончики его губ, наклонившись. Немо сразу захотел руками отпихнуть чужие ладони, так неожиданен был этот жест. Но после почему-то передумал. Енох же тихо прошептал, глядя глаза в глаза: — Немо, помнишь? Мы счастливы. Мы верим, что все здесь правильно. Мы не имеем ничего против. Мы рады. Делай вид, что именно так и есть. Улыбнись, — он приподнял подушечками пальцев губы мальчишки, имитируя улыбку, которую на лице Немо заметить можно было гораздо реже, чем раньше. Енох не хотел, чтобы тот хмурился. Нет. Нужно улыбаться, и никто ничего не заподозрит…. — Вот так.       И он сам показательно улыбнулся: до ушей, да так что кожа натянулась, и от напряжения слегка заболели мышцы. Сейчас в глазах Немо он был самым счастливым человеком на Земле; казалось, Енох от радости прыгнет выше головы и пойдет раздаривать всем комплименты, как какая-то звезда большого экрана. — Улыбайся, Немо. Я хотел бы, чтобы ты сделал это своей второй личностью. Чтобы ты умел это так, как умеешь ходить… Ведь именно так можно втесаться в ряды этих больных идиотов… чтоб их всех, — его улыбающееся лицо под конец сменилось злобной гримасой — абсолютный контроль над своими эмоциями пока что давался с трудом, но Енох старательно работал над этим… Пытался. Теперь это был человек, готовый всадить нож в глотку и мстительно потоптаться по чужой спине. Немо знал, что это неправда, ведь Енох до жути брезговал марать руки чужой кровью, поэтому действовал более скрытно и изворотливо. Попросту говоря — травил людей. На пару с ним. Енох вновь овладел собой и опять широко улыбнулся, на секунду зажмурив глаза. Вокруг никого из детей не находилось, что было, на удивление, странно. Лишь потоки ветра покачивали траву и старые вывески магазинов. Остальные будто испарились; может, они были в своих домах, может, ушли в церковь, а может, собрались около поля. Двое детей сейчас были совершенно одни в этой зловещей тишине, поглощавшей все звуки. Одна лишь кукуруза шелестела, и ее размеренный шелест разносился на весь Гатлин, преследуя каждого живого жителя. Весело улыбающийся Енох среди пустующего города выглядел особо зловеще и пугающе, особенно когда смотрел на Немо не как друг, а фальшиво-добродушно, по-чужому. Как маньяк, желающий разделать его на части. — Улыбайся, Немо. Иначе нас поймают. Ты же не хочешь этого? Немо кратко кивнул, сметая капли пота со лба, потому что Енох был прав: из них двоих никто этого не хотел.

***

— Немо, я тебе говорю, не разговаривай с ним. — Почему? — Я тебя просто прошу об одолжении: не разговаривай и все. Он мне не нравится. — Ты и о других так же говоришь, — с некой досадой вздохнул Немо, играя пальцами с резинкой рогатки. Опять начинается. — Другие — не он. Мало того, что он не отсюда, так ещё и с Исааком всегда рядом ошивается. Нехорошо это… — ответил Енох как ни в чем не бывало. Михаил, о котором они говорили, ему с самого первого взгляда запомнился, как мелкий — тому было года три от силы — пацан. Вроде бы ничего странного, ребенок как ребенок. Если бы его не нашли в кукурузе в разгар резни, Енох бы относился к нему чуть более снисходительно. Так он думал до недавних пор. — Не злись ты, я же беспокоюсь в первую очередь о нас. О нас. Енох редко когда говорил: «Я беспокоюсь о тебе». О себе он и подавно не говорил, и появлялось ощущение, что ему было плевать на свою собственную судьбу: что его могут повесить на крест, если кто-то из них проколется на пустяке (хотя, тогда уже их обоих ждёт расчудесное висение под солнцем), что его могут забить вилами, изрезать ножами и оставить кормить ворон. У Немо рождалось впечатление, что Енох не боялся ничего из этого. Как и не боялся, что однажды он останется один, наедине со своими планами, без Морриса. И это удручало — значил ли Немо для Еноха хоть что-то, был ли для него действительно другом, на которого можно положиться? Или он был лишь расходным материалом, инструментом, которым можно помыкать? Енох его не оскорблял, не выставлял посмешищем и — упаси боже — не бил, даже когда Немо замечал, что лицо того ни с того ни с сего искажалось в слепой ярости, а дрожащая рука тянулась что-нибудь сломать. Но Немо казалось, что в Россе поселилась глубочайшая, скрытая ото всех отчуждённость, которую заметить мог не каждый… Когда он стал таким? Может, когда Шенон вместе с его матерью стояли на пороге дома, и сестра крепко обнимала своего восьмилетнего брата, не понимающего, куда уходят его близкие? Может, когда он каждый день выходил на улицу, чтобы проверить, не вернулась ли она или мать. Или, может, когда он сделал так раз десять, раз двадцать, но никто так и не встретил его…может быть, именно тогда Енох стал холоднее к другим? Или же…может, когда он трусливо прятался в платяном шкафу, беззвучно рыдал и не мог пошевелиться от ужаса, лишь закрывая лицо руками и шепча: «Не смотреть, не смотреть…», в то самое время, как его отца превращали в кровавое месиво… Может ли быть такое, что именно после того рокового дня он отвернулся ото всех, натягивая на лицо притворно-ледяную улыбку? Енох противопоставлял себя всему культу: у него была своя собственная сторона, недостижимая для зомбированных фанатиков, которых он ненавидел уже два года. Если представить в голове окровавленные железные весы, то на одной чаше находился Исаак, Малахия и остальные последователи, на другой — Енох. А где находился Немо? Наверное, болтался где-то посередине. Немо снова вздохнул. — Возражения не принимаются? — К сожалению, нет, — откликнулся Енох, мрачно мигая глазами в сторону маленького Михаила, которому в конце осени должно было исполниться шесть лет. Немо мог бы все равно возразить, но не стал. — Встречаемся у тебя, как и всегда. Они разошлись в разные стороны, каждый по своим делам. Хотя, им сегодня ещё предстояло встретиться в домике на дереве, находившемся во дворике дома Немо. Мерсия вновь будет задаваться вопросом, чем же таким занимаются мальчишки, что ей нельзя об этом знать. Но и Енох, и Немо будут весьма талантливо отнекиваться. «Да так, разговариваем о своем, тебе трудно понять», — наверняка скажут они ей. Она лишь пожмет плечами и уйдет в дом готовить еду. «Совсем как девчонки секретничают», — ещё подумает Мерсия и хихикнет от своего разыгравшегося воображения, через окно посматривая на деревянное сооружение, проглядываемое сквозь раскидистые ветви, где Енох с Немо тайком говорили отнюдь не о драках или игрушках (тайком, потому что в культе любые развлечения были запрещены). Сидя на полу, они размышляли: когда, кому и сколько на этот раз подмешать в пищу отравы, чтобы через несколько таких заходов несчастный задохнулся насмерть, а остальные бы лишь разводили руками. Целительница в культе была, но квалифицированного врача, который мог бы провести анализ на наличие в организме ядов — нет. Если бы кто-то услышал мысли двух заговорщиков, он решил бы, что эти двое находятся на грани глубокого помешательства. Не бывает у детей настолько темных и мрачных мыслей. А у этих — несмотря ни на что — были. В общем, одним солнечным днем, в городке по имени Гатлин, забытом богом и людьми, двое детей, которым бы стоило носиться по улицам и подворотням со всякими глупостями, разместились в добротно сколоченном шалаше на дереве и хладнокровно задумывали страшное, жестокое, оттого непостижимое для понимания дело, которое, между прочим, совершали уже не в первый раз. Ни один из них даже не думал о том, что то, что они творят — зло. В головах не осталось ни крошки благородства — только холодный расчет и безжалостность. Этим всем они упивались сполна. И именно это, пожалуй, больше всего и пугало…

***

— У тебя гусеница на плече. — Где?! — не успел Енох ответить, как Немо скоропостижно вскочил, начал истерично размахивать руками по сторонам и быстро-быстро трястись. Гусеница действительно была, и она упала на пол в тот же момент, когда мальчишка в испуге поднялся, но Немо все продолжал в страхе содрогаться. — Она на мне? На мне? Сними ее! — взвизгнул детским голосом он. Енох, взирая на это зрелище, ни капли не скрываясь, засмеялся. Даже за живот схватился. Он бы соврал, если бы заявил, что Немо, который пугался червей и пчел, не забавлял его. — Чего ты ржешь?! — спустя несколько секунд разъяренно прикрикнул Немо, вроде бы немного успокоившийся и прекративший трястись. Он посмотрел под ноги, где беспомощно извивалась пухлая зелёная гусеница. Брезгливо и с отвращением посмотрел, а после молча взял и раздавил подошвой ботинка, размазав слизь по полу. Енох, наблюдавший за этим действием, вдруг произнес так тихо себе под нос, будто не желая делиться этими словами с напарником: — Вот бы и Исаака так раздавить, как мелкую гусеницу….и других тоже… На лице непроизвольно появилась кривая ухмылка. — Что? Молчание. — Енох, ты что опять… Его снова не услышали. — Енох, але! — Немо даже присел на колени и схватил за плечи Росса, которого снова заносило в море безумия. — Просыпайся! Еноха встрясли несколько раз, что все-таки дало́ желаемый результат, и он аж весь встрепенулся, уставившись на Морриса, глядящего на него в ответ с самой недовольной миной, какую только можно было увидеть на его вечно поцарапанном лице. — Ты чего это? Все нормально. — Это ты чего! Нормально все у него… — буркнул Немо. У него даже кулаки зачесались, столь невыносимым становился Енох в такие вот моменты. И ведь он даже не знал, чего от Росса можно ожидать — это слегка напрягало. — Я тебе врежу сейчас. — Ну врежь, раз хочешь, — с усмешкой парировали ему в ответ. А после Немо легко потрепали по голове, взъерошив волосы ещё больше. Он вспомнил Мерсию, которая могла сделать также, чтобы показать, что он все ещё её маленький «брат». Немо цыкнул и дернулся в сторону, избегая чужой руки. Не врезал. Енох улыбнулся с явным весельем. Они, кажется, забыли, для чего собрались в этом месте, и не заметили, как все превратилось в театр абсурда, хотя нужно было признать — было приятно вспомнить, как они подшучивали друг над другом. — Ты же знаешь, что я насекомых не люблю. — А что тебе не нравится? Хотел, чтобы по тебе гусеница ползала? — Да не в этом дело! Смеяться зачем? — спросил Немо, хотя уже понятно было, что нормального ответа от Еноха не дождешься. Он в последнее время стал на редкость саркастичным и находил любой повод, чтобы потешиться над абсолютно всем, что могло или не могло вызвать хохот, но втихушку. А если дело касалось Немо, то тут он уже не скрывал смех в себе и веселился на полную (если только они не были среди толпы). Не то, чтобы это было оскорбительно для Морриса, просто….это навевало воспоминания, такие далёкие и одновременно близкие, будто это было вчера — живые родители, не залитый кровью Гатлин, смех и озорство… Все именно такое, яркое и красочное. Все, как во снах Еноха и самого Немо. — Да ладно тебе уже. Мы вообще-то не для этого сюда пришли, — вдруг посерьёзнел Енох, делая вид, что не он тут начал прикалываться. Атмосфера в домике сгустилась. Они снова сели друг напротив друга, скрестив ноги. Тут было прохладнее, чем на улице, и Енох зябло сжался — он не был тем, кто постоянно мерз, но климат в Гатлине, сколько он себя помнил, отличался стойкой теплотой, и он, естественно, к этому теплу привык. Или озноб вызывало странное гнусное предчувствие, забравшееся под лопатки? — Так значит, завтра? — задал вопрос Немо, сложив руки на груди. — Завтра, — ответил Енох. — Вечером. В это время народу обычно меньше, чем днем, — Моррису в ладонь вложили небольшой пакетик, содержимое которого было загадкой для всех, кроме них двоих. Он несильно сжал его и упрятал в карман комбинезона. — Надеюсь, все будет также, как и всегда, — с надеждой в голосе сказал Немо. Не хотелось, чтобы что-то внезапно пошло не по плану, хотя минуло уже два года, а их до сих пор не поймали с поличным. И это не могло не радовать. Енох увидел, как линия губ напарника стала тоньше, и сразу же успокоил: — Не волнуйся. Все будет окей. Делаем как всегда: я буду отвлекать и говорить, по мере возможности уведу куда подальше, а ты — так как ты меньше меня и незаметнее — подсыпешь. И сразу же уходи. Ни на что не отвлекайся и, вообще, постарайся не реагировать на чужие провокации. Мне надоело разнимать тебя и Матрону. Немо раздражённо выдохнул. Не реагировать, значит? — Она и другие сами напрашиваются, я ничего не могу с собой поделать. Можно уже их тоже… — Нельзя. И кто это другие? Близнецы? Мне они тоже не очень нравятся, но угрозы от них пока что никакой не исходит. Тем более, если все сразу начнут помирать один за другим — будет подозрительно. — Аргх! — удручённо воскликнул Моррис, но, опять не сумевший противопоставить никаких доказательств чужой неправоты, замолчал. Минутой позже их из дома окликнула Мерсия, и на этой ноте напарники распрощались, ожидая следующего дня, в каком-то отношении даже определяющего судьбу обоих.

***

Можно было понять, почему Енох говорил, что не станет вредить кому-то вроде Матроны… До поры до времени. Как бы зол он не был, как бы страшно не осыпал культ проклятиями, но — почему-то — никогда не трогал своих ровесников и детей помладше. На первый взгляд, он был пристанищем дружелюбия на фоне агрессивного Немо. Росс не устраивал громкие стычки с близнецами Ивив — взбалмошной Иезавель и деликатным Ихаводом с искрами в глазах, — лишь отражал их насмешки милой улыбкой, разнимал вместе с тихоней Валаамом Немо и Матрону после того, как первый (ну, или же вторая) начинал наезжать на оппонента, попутно вытаскивая нож. Енох изредка перекидывался приветствиями с Лазарем, который, как и Валаам, как и Марфа, был сиротой. Енох иногда находил внутри себя слабое сочувствие по отношению к ним, людям, не имеющим семьи, но так как он каждодневно взращивал в себе злобу и ненависть и не собирался никого прощать, любить, жалеть, то отгонял это сочувствие далеко-далеко. Даже со странной девочкой по имени Сепфора, которая у обоих вызвала внутреннее отторжение — даже с ней он умудрялся контактировать. Енох не прятался ото всех, чтобы никто не подумал, что он что-то скрывает. Но и слишком активно он не навязывался — такое поведение могли посчитать попыткой втереться в доверие и усыпить бдительность. Немо же не совсем понимал принцип, по которому Росс выбирал, от кого стоило бы избавиться, а кого оставить в живых. Он лишь знал, что его целью изначально являлся Исаак, что было логично. Но, как говорил Енох: это было самой сложной задачей. Потому как Кронер был лидером, подобраться к нему было проще всего и, одновременно с этим, фактически невозможно. Рядом ошивался Малахия, рядом ходило полчище верных сторонников. В конце концов, подле Исаака на собраниях с недавнего времени часто стал появляться Михаил, цепляясь ручонками за чужую одежду. Кого-кого, а Михаила Енох переносить практически не мог. Сначала он пытался сам разобраться в причинах: почему он недолюбливает этого мелкого? За что? Он же ничего плохого лично ему не сделал и не пакостил, как те же близнецы. Это потому, что Исаак взял его под свое крыло? «Нет», — посчитал Енох. — «Здесь что-то иное». Михаил был…непривычно тихим. Слишком тихим. Сначала Росс посчитал, что он вовсе немой, ведь Кронер-младший не проронил ни слова за достаточно долгое время, в течение которого Енох виделся с ним лично (и ему хотелось, чтобы эти встречи оказались забыты). Нельзя было поспорить и с тем фактом, что ему было очень мало лет, но его что, никто совсем не учил говорить? Но однажды Енох услышал, как Михаил что-то булькает себе под нос: приглушённо и неумело, словно он сам не был уверен в правильности того, что пытается сказать. Это не было похоже на английский. Звуки были какими-то незнакомыми, некоторые Росс вовсе не мог охарактеризовать. Но что-то похожее ему доводилось слышать от одной девушки из их культа — ее имя он вроде бы помнил, но произнести его верно затруднялся. В целом, она была тихой, скромной и чем-то похожей на Мерсию, а ещё говорила с еле заметным акцентом. Енох, сидя дома (когда все ещё было нормально), изредка смотрел телевизор и там попадались передачи, где люди, вроде бы говорящие на привычном ему языке, звучали как-то….не так. Естественно, Росс не был глуп, и после некоторых разъяснений от взрослых понял, что английский для людей с экрана не являлся родным, поэтому, если навыки не отточены до идеального уровня, в голосе человека слышится этот самый признак, — акцент — говорящий о том, что перед вами выходец из другого государства… Неизвестно почему, но Енох никак не мог выпихнуть это из своей головы. Иностранец, значит? Что же он забыл в таком месте, как Гатлин? Не мог же трехлетний ребенок вдруг оказаться один посреди шоссе и, ведомый непонятно чем, пройти через гущу кукурузы, не потерявшись? Или мог?.. Енох был человеком, преимущественно опирающимся на свою интуицию. И, хотя его отец, накрепко связанный с правоохранительными органами, неоднократно говорил, что сын недалеко уйдет, если будет все в жизни решать лишь какими-то ощущениями, а не логикой, Енох знал, что его шестое чувство спасало его — и не один раз. Было обидно: Шенон тоже имела безупречную способность понимать, когда стоило, как говорится, делать ноги, но ее никто никогда не ругал. Это же Шенон. Её любили все: и сам Енох, и мать, и отец… А Михаил, все же, ему не нравился. Ни капельки симпатии он не вызывал, хотя опасности от него никто не ждал — что может натворить шестилетний? Но Енох, смотря на него, думал, что раз всегда он рядом с Исааком, значит, тот втолковывает ему эту самую ненормальную псевдорелигиозную идеологию. И Михаил станет либо очередным помешанным, разделяющим все взгляды Кронера, либо….либо он пойдет против. Такой вариант не исключался, и Росс молился — даже если не верил ни в каких богов, — чтобы второе никогда не произошло. Ему с Немо не были нужны проблемы с ещё одним возможным пророком. Когда Енох смотрел на Михаила и вглядывался в его затягивающие зелёные глаза, то крупно содрогался. Невразумительная паника раз за разом поглощала, не давая охладить голову. Когда Михаил смотрел на него в ответ и изучающе, в тишине, нарушаемой только шуршанием поля, следил за каждым чужим движением, Енох всегда спешил скрыться за случайным домом. Как можно быстрее. Никто не знал, что случится завтра, но Росс скрещивал пальцы за то, чтобы ни безымянные члены культа, ни Исаак, ни Малахия, ни Михаил — никто — им не помешал. Енох шел домой и смотрел на алеющий закат. Кукуруза будто нашептывала на ухо туманные фразы, а за самим полем не было ни души. Дома Еноха ожидала пустая, пыльная комната, которую он не убирал уже два года. На полу в кухне засохли брызги крови, которую он также не оттер. Сил на это не осталось, и вряд ли он когда-то их в себе отыщет. Может, он снова не сможет уснуть, напуганный своими же демонами, приходившими по ночам. Через несколько дней этот городишко попрощается с ещё одним неважным для Немо и Еноха человеком, которому, как и им, как и другим детям, наверняка было чертовски больно от того, что случилось с этим местом. Но никого это не волновало. Все было так, как должно было быть. «Завтра все определится», — думал Енох, заходя в коридор и запирая дверь. А до тех пор… Гатлин засыпал. Кукурузное поле, как и всегда, было умиротворенным.