Варп, судьба и случайности

      — Вы недолго останетесь единственным из вновь обретенных примархов, Робаут Жиллиман, — говорит Иврейн, и тот факт, что она до последнего размышляла, стоит ли делиться этой информацией, так же ясен, как морозный день в Макрагге Цивитас.       — Что заставляет вас так считать?       Тонкие губы аэльдари растягиваются в усмешке.       — В моем народе говорят так: полотно судеб стягивает нити. Вы оказались на поверхности узора первым, но за вами обязательно последуют остальные.       — Вам известно, кто это будет?       Иврейн качает головой.       — Вы лучше меня знаете своих братьев. И лучше знаете себя.       Робаут не сомневается в её словах — в конце концов, не он ли провел долгие часы, размышляя, где остальные? Где они могут быть, куда их увели решения, происки Врага и случайности? Ведь по ту сторону понятий «лояльность» и «правда» уже зашевелились не-братья-предатели.       Вселенной неведомы такие наивные понятия, как «справедливость», но подобие равновесия в ней всё же существует. Вероятно, у Жиллимана и вправду появится шанс биться плечом к плечу с братом с приумножившими свои ряды врагами Империума. Если обстоятельства будут благоволить, то даже не с одним.       «Рогал Дорн, Леман Русс, Санвиний, Феррус Манус». Робаут произносит имена тех, кого однажды прозвал «бесстрашной четверкой». Тех, оперевшись на кого — как он имел самонадеянность считать в прошлом — он смог бы переломить любой ход событий.       Быть может, вернется кто-то из них, и тогда Робаут объявит брата Дланью Императора и возложит на его голову золотой венец, подобный тому, что носит он сам.       Робаут предпочел бы верить, что это будет кто-то из них. Но вселенная, где неуместное желание грозит увлечь душу в лапы проклятой Четверки, не любит оправдывать слепую веру.       Горгон-Феррус мертв, как мертв и ангелоподобный Сангвиний, его «Император». Слово всё ещё кажется неправильным и источающим путеводный свет одновременно. Правитель и, в то же время, его опора в Империуме Секундус. Сангвиний появился именно тогда, когда было необходимо, и — в теории, если положиться на слова Иврейн — у Жиллимана есть вероятность снова получить именно того союзника, в котором он нуждается.       Не Сангвиния: прошлое не повторится. Теперь есть только один Империум, только шесть верных братьев, которые ещё — может быть! — живы, и...       Факты неумолимы, так же как идеальная память, и Робаут Жиллиман не может не помнить: Сангвиний вовсе не был тем, кто явился первым тогда, когда он тщетно ждал брата, который согласится взойти на трон в его Империуме-Надежд-и-Отчаяния.       Если в случившемся действительно была какая-то закономерность, Робаут хотел бы знать ответ — чем он заслужил такое невезение? Он всё ещё помнит: он ведь рассчитывал всего лишь на благоразумие брата, а получил вырывающийся из-под ног оползень вместо надежной опоры, инфантильное своеволие вместо лояльности, одержимость местью вместо благородства и мелочные тайны вместо братских уз.       Это прискорбно. Но всё же эта вероятность — теоретически — лучше, чем остаться одному перед лицом предателей, вознамерившихся изничтожить Империум.       Теоретически, мрачно отмечает про себя Жиллиман, стоя во главе трех тысяч Астартес. Империум давно не видел такого количества космических десантников в одном месте, он позаботился об этом десять тысяч лет назад, а теперь распорядился нарушить свое же распоряжение.       Приказ более, чем целесообразен. Такого количества вполне достаточно как для церемоний, так и для обороны.       Теоретически, повторение ситуации всё ещё может быть совпадением, а эзотерические рассуждения Иврейн могут отправляться в варп. Но практика проще и неумолимее: не важно, что именно — варп, судьба или случайность — предоставляет ему возможность разобраться, как стабилизировать врожденно нестабильное и не лишиться последних крох рассудка. Важно лишь то, что ему нужно пройти через те же испытания ещё раз.       Вероятно, это всё-таки варп, усмехается Жиллиман. Что это за судьба, если она вновь приводит к нему Льва первым? ***       Это хотя бы не Хорус, мрачно усмехается Лев.       Вселенная не теряла времени и напрочь лишилась рассудка за то время, пока он провел вне жизни. Но Хорусу нет в ней места. Как иначе? Брат-предатель, брат-выскочка мертв уже десять тысячелетий.       Досадно, что золотой венок вновь венчает не голову Льва, но всё-таки Робаут — не худший из тех, кто может ждать его с нотациями во главе Империума.       В конце концов, будь это Леман, они бы не оставили от руин былого камня на камне.       И всё-таки, если бы Лев очнулся первым, то это он бы сейчас восседал на троне Регента Терры. Это он ждал бы внизу во главе тысяч и тысяч Астартес, собираясь диктовать условия.       Чушь. Никто не диктует условия Льву. Пусть Робаут забирает своих бюрократов, он наверняка оставит битву тому, для кого она — стихия, а не досадная формальность.       Лев едва слышно фыркает.       Он всё ещё примарх, разве этого мало?       Мало гибели Калибана. Мало глупых недомолвок и вины в расколе, мало того, что сыновья превратились в кучку религиозных фанатиков, мало того, что всё искажено и переврано, а правда разъедает умы, как яд.       — Лютер, — резко, словно пытаясь перебить собственные мысли, окликает Лев, пользуясь тем, что рядом лишь Сайфер и Азраил — маленький брат из нового тысячелетия сумел выстоять перед лицом долга и правды, поэтому он простил его и оставил при себе.       — Что-нибудь ещё от моего брата?       — Нет, милорд. Простите, милорд.       Простить. Лев ненавидит это слово, но он простил его — отца, брата и предателя одновременно. Не потому, что был тронут мольбами или слезами, не из-за того, что Лютер — он уверял в этом, рыдал и уверял, лев — раскаялся и ждал возможности попросить прощения долгие тысячелетия.       Лев бы не простил его, возникни хоть тень сомнения, что Лютер не раскаялся. Но всё-таки реальность проще.       Это было необходимостью. Необходимостью в ещё одном связующем звене между прошлым и будущим. Безумным будущим, совершенно сумасшедшим под стать так бездарно умершему Конраду, нелепым будущим, которого Лев совершенно точно не просил.       Это будущее стало горьким настоящим, и ему тем сильнее нужны те, кто помнит правду и усвоил урок.       Лев искоса смотрит на трех разделенных слишком разными путями, всё ещё подозревающих друг друга доверенных маленьких братьев.       Простить тех, чья вина невелика, мало, но как простить себя? Как ослабить груз этот — оторвать всем им головы и сказать, что они безнадежны, что они предали, что они сошли с ума, было бы легче, правда, лев? — и развязать руки для действий, которых потребует Империум.       Его Император, его отец и сюзерен ждет, что служба будет продолжена. Робаут Жиллиман тоже ждет его внизу — и Льву необходимо оставить всё, о чем не следует знать брату, здесь, в полутьме командного мостика.       Почему именно Робаут, со вздохом думает Лев. Он чиновник, а не полководец, он слишком дотошен, он тринадцатый, а не первый. Может, его было проще всего отыскать. Может, именно такие по вкусу аэльдари.       Но это не Леман, ухмыляется Лев. С Робаутом можно ужиться, нужно лишь не давать делать из себя гончую и вовремя показывать зубы.       Как глупо вышло с Иллирией...       Лев намерен выполнить свой долг. Если отбросить в сторону амбиции, ему безразлично, на чьей голове золотой венок. Император вернется, и каждому — каждому, ты уверен, что хочешь этого, лев? — воздастся по заслугам.       Робаут заключил союз с аэльдари. Робаут решил предать Империум? Продаться ксеносам? Нет. Империум переживает не лучшие времена, и это наверняка было хорошо взвешенным решением.       Компромисс, который он тоже должен простить.       Робаут вернулся первым, но это легко изменить, если брат многое не продумал. ***       — Лев, ты ли это? Я...       «Рад тебя видеть, брат», должен сказать он, но решает оставить напыщенную фальшь для тех, кто опишет их встречу для потомков. Робаут Жиллиман испытывает растерянность, а не радость.       — Я приветствую тебя в эти непростые времена, — наконец произносит он.       — Неужели я настолько изменился? — пытается улыбнуться, как прежде, Лев, но его улыбка больше не источает очарование. Возможно, дело в том, как изменили его годы, покрывшие его волосы серебром, а лицо — морщинами. Возможно, в том, как его поступки навсегда изменили его образ в глазах Робаута. Впрочем, Лев понимает это и сам. Улыбка гаснет, сменяясь знакомым мрачным выражением, ещё более сумрачным из-за морщин. — Если у тебя припасены церемонии для опознания, скажи мне об этом сразу. Покончим с этим без проволочек.       — Я готов поверить, что ты — мой брат. И как брат, — кто-то должен сделать этот шаг, а Лев, будь он хоть тысячу раз Первым, не пойдет на это, — я должен встретить тебя должным образом, а не сходу подвергать допросу. Переведи дух, брат. Опознание и обновление клятв может подождать.       Лев склоняет голову, но это не «да» и не «нет». Он услышал и, предположительно, уже думает, как сделать по-своему.       — Я едва ли могу поверить, что мы до этого дожили, Робаут.       — Придется поверить, Лев. Империуму понадобится каждый воин, а ты...       Он хочет сказать «стоишь целой армии» — скорее констатировать факт, чем похвалить — но Льва никогда не интересовали подобные вещи. Вот почему он перебивает так, словно только ждал повода.       — Ты разделил мой легион.       «Ты посмел разделить мой легион!» — почти рычит выражение его лица.       — Тебя там не было, — тотчас скрещивает руки на груди Жиллиман. — Ты мог явиться и высказать свое мнение, но тебя там не было!       — Я не... Проклятие, Робаут! — в глазах Льва вспыхивает знакомый огонь гнева — что-то в нем совершенно не изменилось. Это радует. Нет, это полная катастрофа. — Я готов был прикончить тебя, когда узнал об этом. Рвать узы братства непростительно!       — Если моя смерть не разорвет наши, то следует ли из этого, что мы ими не связаны? — парирует Робаут.       Они уже были братьями — невозможно давно, до Империума Секундус, до Иллириума, до Шторма и Осады. До лжи и манипуляций. До уязвленной гордости, склеенной ценой саботажа и чужих жизней. До смерти Сангвиния и потери Отца.       Они были братьями так давно, что на миг кажется, что вовсе не были.       Они замирают, сверля друг друга взглядами. Тишина почти звенит, как эхо первого, но не последнего выстрела.       Возможно, у Робаута всё же будет новый союзник — такой же, как нечеловечески проницательная Иврейн. Помогающая, чтобы помочь себе, вызволяющая из беды, чтобы не подпустить беду к своему порогу, и бросящая его в агонии, как только выгода исчезнет.       Он не спешит нарушить тишину — будь он проклят самим Императором, если он сделает этот шаг вместо Льва; Лев также безмолвствует, глядя на гололит, на котором всё ещё вскидывают руки скандирующие их имена Астартес, но его губы чуть заметно кривятся в неожиданно поблекшем свете, словно он принес с собой всё те же тени, что носил за плечами тысячелетия назад.       — Оружию порой нужна перековка, — эти слова становятся неожиданностью, когда они наконец звучат, негромкие и почти снисходительные. Робаут чувствует прилив раздражения: проклятый Лев, он снова сделал вид, что это он оказывает милость. — Но мы можем оставить всё как есть, пока оно не рассыпется в прах из-за дорогих нашей памяти трещин. Или можем выковать что-то новое.       — Я не привык отказываться от чего-то из нескольких трещин. Сам понимаешь, это непрактично, — Жиллиман позволяет себе усмешку, но чувствует скорее облегчение, чем радость. — Если мы научимся не спорить, чья рука должна держать молот, будет превосходно.       Молот, ковка. Феррусу польстили бы такие метафоры.       Предположительно, Феррус бы потерял голову от гнева, если бы узнал, что стало с его легионом.       Ферруса нет и больше никогда не будет.       Жиллиман медлит, а затем протягивает руку — не так, как часом назад. Не для пиктеров, сынов и потомков. Лев смотрит ему прямо в глаза прежде, чем ответить.       — Мне вправду хочется верить, что это увенчается успехом, брат.       Лев склоняет голову, и, похоже, в этот раз это значит «да».       — Мне потребуется разобраться в делах своих сыновей лично, Робаут. Я буду благодарен, если ты примешь это как необходимость. Ты не поможешь мне, если будет вмешиваться.       — С делами твоих сыновей, — кивает Робаут, хоть ему и не слишком нравится начинать всё с уступок. Но у них будет договоренность, и это отличная тенденция. — Но мы будем действовать скоординированно, если ситуация затронет не только личные дела.       — Согласен, — коротко отвечает Лев.       — Тогда есть вероятность, что на этот раз у нас что-то выйдет.       — Даже если я снова привез с собой Конрада?       Это с вероятностью в девяносто девять процентов шутка, но Робаут вскидывает брови. Лев посмеивается в серебристые усы. Робаут хмурится, а затем смеется в ответ.       — Ты спрашивал, изменился ли ты, — произносит он. — Так вот, ты ничуть не изменился. Ты всё такая же головная боль, Лев.