Братья по-любому. Вернуть всë

Весна 1992-го

      — Еще на антресолях! — Ольга Николаевна прибегала с кухни, суетливо утирая руки о полотенце, и командовала Валерой. — Ну что лицо такое сделал? Там два набора с сервизом.       — Ма, — посмеиваясь, Фил распахнул дверцы верхних полок и оглядел быстрым взглядом аккуратно утрамбованные коробки, — ну куда мне столько?       — Ничего, лишним не будет, мне их что, солить? А вам с Томочкой не заморачиваться, не покупать. Женька, стоявшая около шкафа, вскинула голову вверх и кивнула брату, мол, бери, не расстраивай. Ольгу Николаевну действительно лишними отказами расстраивать не хотелось. Она сейчас видела своих детей очень-очень редко, если Валера еще мотался из города в город и мог навещать ее, то у Женьки из-за учебы и подработки в больнице времени не было вообще.       — Только аккуратно, аккуратно, — наставляла женщина, пока Филатов медленно опускал коробки в руки сестры. — Я сейчас чай вам сделаю пока. На соседней полке обнаружилась еще одна увесистая коробка. Филатов смахнул пыль с картонной крышки и аккуратно извлек несколько альбомов — бархатных, прямоугольных.       — Смотри, что нашел! Он, спрыгнув с подлокотника кресла, приземлился на диван, установил коробку на край журнального столика, достал альбом и открыл первую страницу. Женька присела рядом, уткнувшись ему в плечо, и принялась разглядывать старые фотографии. Сначала шли юные годы Ольги Николаевны, что-то с выпускного, что-то с практики, одна фотография с Людкой. А затем и портрет биологической матери. Эту фотографию Филатовы уже знали наизусть — она единственная сохранилась еще с детства. Копия Женьки, только с густой блондинистой косой. Женька помнила женщину катастрофически мало, весь ее образ был нечетким и размытым, зато брат помнил мать более четко, и помнил ее посмертный образ: иссохшая, синюшная, от былой красоты не осталось ни следа. Валера быстро перелистнул страницу, чтобы с глаз долой убрать Людкино лицо, но и на следующей странице столкнулся с ним. Обычная живая фотография, только теперь на брата и сестру со снимка смотрела не только копия Женьки, но и копия Валеры.       — Интересно, с кем она тут… — пробормотала Филатова. Фил поморщился, как от зубной боли.       — Понятия не имею, — и поспешил перевернуть страницу снова, когда его остановила девушка.       — Тебе не интересно узнать? — и, встретившись с немым вопросом в его темных глазах, поспешила пояснить: — Почему вы так похожи, например? Женьку давно интересовало, кто были их родители. Когда она стала подростком, она частенько сравнивала себя с братом, искала схожие черты и то, чем они не похожи. Не только внешне, но и внутренне. О том, что у них разные отцы, девчонка знала давно, но тогда у нее был такой детский и наивный вопрос: а как так? Как это можно быть братом и сестрой и иметь разных пап? Не стал же бы Фил в открытую говорить сестренке, что их мать была женщиной с легкомысленными взглядами на жизнь, и сколько еще могло быть после Женьки братиков или сестренок — неизвестно. Один точно, и его намеренная потеря обернулась для двадцативосьмилетней Людмилы летальным исходом. Еще волновало то, что Женька имела с матерью одно общее, серьезное пристрастие к алкоголю. Почему-то Валерка мог пить и знать свою меру, а у девчонки не всегда срабатывал рычажок вовремя остановиться.       — Не интересно, — переворачивая страницу, отчеканил брат, хотя у самого на долю секунды промелькнула мысль, что это мог быть его предполагаемый отец. Интересно, почему эта фотография хранилась у Ольги Николаевны? Может, она что-то о нём знала? — О, смотри, что за карапуз?       — Я, — улыбнулась Женька, разглядывая себя маленькую на руках у Валерки на его первой в жизни линейке в школе. — Какой бант у меня смешной, больше головы… Потом было 1-е сентября самой девушки, и первые общие фотографии её в компании любимой четвёрки мальчишек. Снимков было не так уж и много, но каждый из них на мгновение возвращал в беззаботное время, окутывал теплом и дарил улыбку.       — О, господи, как она попала в этот альбом и как мама ничего за неё не предъявила? — Женька стыдливо прикрыла ладошкой щеку, но смех не остановила. — Косу восемнадцать исполнялось, да? Обнаружился снимок Жени и Вити с дня рождения Космоса, Холмогоров со своим «Зенитом» поймал их в проёме двери, и те синхронно показали ему средний палец. И смешно, и стыдно.       — Ага, а ты пиздюшонок, налакалась тогда, — Валера взъерошил ей волосы на затылке. — А, че, я помню, че это за момент! Вы ж с Пчелой вместе Ихтиандра звали!       — Точно… У него тогда ещё хвостик был, и мы по очереди друг другу волосы держали. А чего это налакалась? Мы вышли как огурчики! — она еще какое-то время продолжала улыбаться, потом закусила губы, медленно перевела взгляд на брата. — Валерк, а у меня очень плохая наследственность, да? Перед глазами обоих замелькали картинки прошлого. Женька была совсем юной и всякое бывало, когда они собирались либо у кого-то из пацанов дома, либо в беседке, бывало, что молодую девчонку накрывало после пары баночек, но ничего страшного в этом не было, на подвиги ее не тянуло, на конфликты тоже. Но вот день сорванной свадьбы помнили все. И как было плохо и стыдно Женьке осознавать, что она заливала в себя весь имеющийся алкоголь в квартире на протяжении трех дней и почти ничего не помнила, кроме страшного утра, когда Вадим привез ее вещи. Именно те дни заставили ее испугаться саму себя и подумать: как так вообще можно было?       — Женек, то, что ты тогда сорвалась… Не значит, что эта наследственность имеет над тобой власть. Все срываются, воробей и тот с сердцем. Фил стремительно отложил альбом на столик и прижал к себе сестру. Его крепкие руки накрыли ее плечи и спину, словно заботливые крылья, и носик Филатовой удобно уткнулся в шею парня.       — Прости меня, маленькая… Валерка. Ее всегда разумный, здравомыслящий Валерка. Женька не помнила, совершал ли вообще брат какие-то серьезные ошибки в жизни? На него всегда можно было положиться, всучить в его широкие ладони что-то свое, разбитое, нуждающееся в срочной починке, и он чинил. Никогда не срывался. Никогда не говорил лишнего. Наследственность ли? Или воспитание характера? Она просто не знала, что пока была совсем маленькой, Валере приходилось постоянно быть сильным и дисциплинировать себя изо дня в день, изо дня в день, потому что лишние эмоции могли погубить в суровой атмосфере детдома не только его, но и ее, малышку.       — Я всегда буду рядом, Женька. Помнишь, как в ту новогоднюю ночь в детдоме, когда я тебе кролика подарил. Я пообещал, что с тобой никогда ничего не случится… Ты помнишь? — он склонил голову, ощущая, как она согласно кивает. — Что при любых обстоятельствах я буду рядом. И я нарушил собственные слова.       — Не правда…       — Мне так стыдно перед тобой, Жек… И было стыдно за этот паспорт, блин. Я ни подойти не мог, ни стоять, как вкопанный, не мог. Даже этому Малиновскому ничего не мог высказать. Я обещал тебе всегда тебя защищать и оберегать, а сердечко твое уберечь не смог. Что я за брат-то такой?       — Самый лучший брат. Мне другого не нужно. А что насчет счастья… Вообще старшие первыми женятся, — Филатова вскинула голову и улыбнулась, демонстрируя брату свои ясные золотистые глаза и смешинки в них, чтобы хоть как-то успокоить. — Я вот вперед полезла и все, судьба мне напомнила, что старшим надо уступать.       — Все шутишь, Женька.       — Ну а что мне, плакать? Все нормально. Хорошо, что так… А то бы поторопилась. А ты представь! — она отскочила от него и активно взмахнула руками: — Я — и жена? Смех! Меня бы Вадим Юрич после недели выкинул бы так и так… — сама себе нажала на какую-то внутреннюю мозоль, и её запал медленно стал улетучиваться. — Может, я вообще как мама? Не создана для семейной жизни… Валера вздохнул, небрежно провел рукою по своим волосам, прорезая челку пятерней.       — Из меня хреновый утешитель и советчик… — вранье. Фил был совестью их компании всегда. Удивительно, почему Пчёла считал совестью Женьку. Может, она сама об этом не догадывалась? — Ты будешь отличной женой, Женька. И отличной мамой. Просто Люд… матери некому было дать совета. Будь у нее такая Ольга Николаевна и такой брательник, как я, может, и получилось что путное? Оценил себя все-таки. Прекрасно. Женька снова просияла, и нырнула руками под его плечи, обнимая за лопатки.       — Знаешь, я ей в одном все же искренне благодарен. За то, что мне подарила такую сестрёнку. Со всеми колючками и шипами ты мне нужна. Ты — это ты, и другой такой Женьки никогда не будет. Ольга Николаевна вошла в гостиную с серебристым подносом, на котором ароматно дымились три чашки с чаем, и замерла над детьми. Губы растянулись в теплой улыбке.       — Смотрю, старые альбомы нашли? Женька отлипла от брата, помогая маме расчистить стол, и не смогла удержаться, чтобы не спросить:       — Ма, а ты знаешь, кто здесь с Людкой на фотографии?       — Жек… — твердо протянул Фил, но сестра только отмахнулась:       — Мне интересно! Ольга Николаевна пододвинула чашки на середину столика и присела рядом с племянниками, притягивая снимок к себе поближе.       — Это Костя, — почти сразу отозвалась она. — Люда вместе с мамой, тетей моей, в Подольске жила. Во время войны сформировали там авиационный городок, население маленькое, это сейчас там народа побольше, а в 60-тые все наперечет. А что там делать молодой и красивой девчонке? Правильно, себя не показать, жизни хорошей не увидеть. Мне тетка написала, мол, едет Людмила в столицу, встреть, приюти… Люда еще неиспорченная была, скромная, большого города и соблазнов не знала. Учиться не хотела, хотела работать, я ее санитаркой в нашу больницу и пристроила. Костя был шофером на карете скорой помощи, пересекались, пересекались… Влюбились, в общем. Парень он хороший был, работящий, крепкий… Я особо не лезла в Людину жизнь, поэтому и упустила, видимо, момент, как и когда у них что случилось, только в 67-м Люда на это дело, — Ольга Николаевна щелкнула себя по шее, — подсела. Ну, средний медперсонал у нас грешил, бывало… Засядут у себя вечером и без стакана не обойдутся. Костя пытался образумить, не получилось. В общем, расстались они, и он уехал. А Людка с горя еще больше запила, пока я не заметила, что у нее уже животик появился. А в августе она тебя, Валерка, и родила… Я аккуратно уточнила, от кого, она мне прямо и сказала — от Костика. Как сильно она любила его, так же сильно его и возненавидела. И от любых напоминаний о нем отказаться хотела. Месяц продержалась, больше не смогла. Увезла тебя к матери, а сама вернулась в Москву. Со мной жить отказалась, все ей осточертело… О ней я до 75-го, пока вас не забрала, ничего не знала и не слышала…       — Значит, это Валеркин отец? — Женька сама не понимала, чему так сильно обрадовалась. Может, тому, что хотя бы брат точно знал, кем был его папа. Крепким, здоровым и хорошим парнем.       — Он. Да и рентген не нужен — видно же, что как две капельки похожи.       — А про него ты ничего не знаешь? Фил же молчал. Может, его и утешил тот факт, что хотя бы отец был порядочным человеком, да и мать в те годы еще имела человеческий облик, но зато теперь еще он понимал, за что его так не любила Людка. За что била почем зря, злость вымещала… Она видела в нем копию первой любви.       — Нет, конечно… — покачала головой Филатова-старшая. — Да и он про Валерку ничего не знал. Людка его даже не искала и никогда не хотела, чтоб он узнал. Из принципа ли, или еще какой причине… Уверена, будь он в курсе, жизнь бы у Люды по-другому могла сложиться…       — Сложилось, как сложилось, — наконец подал голос Валера, захлопывая альбом. — Я ни о чем не жалею.       — Да, я тоже, — в унисон вторила ему сестра.       — Ну, а я тем более, — легонько рассмеялась Ольга Николаевна, — не будь у меня вас, как не впасть мне в отчаяние при виде всего, что совершается дома!       — Слова Тургенева…       — Нет, мои. Потому что Тургенев сказал это про русский язык, а я вот про вас, мои дети, — она поочередно поцеловала обоих детей и отхлебнула из чашки. — Ну что, все собрали? Она заглянула в остальные ящики в шкафу, и Женька заметила старый патефон. Радостно промычав, глотая чай, она подскочила с места и поравнялась с женщиной, с любопытством оглядывая находку.       — А откуда у нас такой? Никогда не видела!       — Как будто ты часто в старых шкафах лазала, егоза, — улыбнулась Ольга Николаевна. — Этот патефон еще из моего детства. Тут еще и пластинки… Фокстрота и танго очень много. А вот моя любимая — «Утомленное солнце».       — Которое нежно с морем прощалось?       — Оно-оно.       — Ма, — Женька разместилась на корточках и подняла хитрые глазки на женщину, — а можно мне его себе забрать? Честное слово, я аккуратно!       — Тебе зачем? В Ленинград повезешь?       — Если позволишь.       — Если обещаешь поставить его на подоконник, распахнуть настежь окна и ради меня запустить «солнце». Женька вскочила, радостно хлопнув в ладоши.       — Обещаю!       — Соседи, держитесь! — засмеялся и Фил, допивая чай. — Так, малышка, давай пакуй тогда свой патефон, мне еще все эти баулы вниз спускать…       — За две недели точно успеешь.

***

      Космос вез Витю в тихий переулок неподалеку от Тверской. Место было спокойное и обычно малолюдное. Сразу так и не понять, что, где и как. Пчёлкин склонил голову, исподлобья оглядывая райончик.       — Ты куда меня затащил, чудище?       — В студию звукозаписи, куда-куда. Как просил. Или думаешь, что все они, как «Мелодия»?       — Кто, ты говоришь, тут у тебя?       — Еще не говорил, — Холмогоров выполз из машины и уже, когда они поравнялись на лестнице, продолжил: — Дядя Сева, брат мамы. Они оба творческие… Витя вспомнил прекрасную и утонченную Ирину Холмогорову, вспомнил пианино, стоявшее в гостиной квартиры на Смоленской площади. Мама Коса была аккомпаниатором в театре оперетты. И после смерти жены Юрий Ростиславович до сих пор хранил пианино в своей квартире. На память.       — А чего не рассказывал никогда?       — Да некогда было.       — За столько лет? Космос только отмахнулся, распахивая дверь. Они прошли по узкому, погруженному в полумрак коридору до небольшого кабинета. Аккуратно распахнули дверь и по очереди вошли в маленькую студию. За плотным, звуконепроницаемым стеклом с гитарой в руках виднелся седовласый, подтянутый мужчина. Его пальцы быстро и ловко пробегали по струнам, и в микрофон лилась приятная, но неизвестная мелодия. Холмогоров приблизился к стеклу и легонько побарабанил по нему пальцами. Дядя обернулся и улыбнулся парню. Витя быстро отметил схожесть их двоих.       — Плохо выглядишь, племяш, — тут же выдал он, сканируя бледное лицо Космоса.       — Да устал немного, — не стал кривить душой Кос, но постарался сразу перевести тему: — что играл?       — А, романс. Названия не помню, — Всеволод отложил гитару и кивнул, завлекая к себе в кабинку. — Может, по соточке? Друзья переглянулись, пожимая плечами, и единогласно кивнули.       — Давай. Дядя Сева быстро организовал еще два стакана, плеснул «Распутина» и протянул каждому из парней.       — Знакомься, это мой друг, Виктор.       — Всеволод. Но друзья моего племяхи — мои друзья, так что можно просто Сева. Не стесняемся. Наблюдая за племянником и закусывая после выпитого, Всеволод видел, как остро Космос нуждается в поддержке, хотя ни взглядом, ни словом эта нужда не была выражена. Пока его мама была жива, маленький Космик был открыт всему миру. Видел он после похорон сестры племянника редко, тем самым было так заметно, как паренек ограждает от всех свою личную боль плотной броней. Балагурить он, конечно, не переставал никогда, но делиться тем, что грызет изнутри, ни с кем не хотел. Шутки — шутками, дело — делом, пожалуйста, общее, а боль — только его.       — Ну что, с делами что не так? Или баба? Пчёлкин даже глаза отвел, будто сделал вид, что не подслушивает. Говори, Кос. Не стесняйся. А Космос с дядей никогда особо и не стеснялся. Умел мужчина простыми прямыми вопросами вытянуть из него признание.       — Знаешь… и то, и другое.       — Это плохо… — дядя Сева отставил стакан, потер уголки рта, а затем выдал: — хотя… знаешь, все образуется. Баба, если умная, вернется. А дела твои… — он легонько постучал указательным пальцем по груди Космоса, — вот именно твои, племяш, будут решены, уж поверь. А если за советом пришел — дам. Космос и сам чувствовал, насколько воспалены его глаза, но держал лицо, как каменный исполин. Внутри застыло стойкое ощущение, что он вот-вот осыпется у их ног, как больное дерево, сбрасывающее листву в разгар лета.       — Дядь Сев, спой что-нибудь жалостливое. Всеволод тут же скооперировался, приземлился на насиженное место и взял гитару обратно в руки.       — Вот романс этот, — парни удобно примостились на массивные неработающие колонки. — Как безумна порой весна. Как горяч новогодний снег. Как ошибки прочна цена, и как краток век. Кто никогда не стоял на краю, Тот не поймет. Кто никогда не стоял на краю, Тот не живет. Космос поднял синие глаза к потолку, чувствуя на себе напряженный взгляд Пчёлкина. Он хорошо знал, что взгляд этот тут же превратится в сочувствующе-поддерживающий. Он не хотел сочувствия. Сам же виноват, да? Мелодия плавно прервалась, и дядя Сева отставил инструмент и взглянул на них двоих.       — А вы по делу или как? Холмогоров опомнился, когда получил легкий пинок коленкой от Вити. Моргнул, оторвавшись от созерцания потолка, и повернулся к нему.       — Да вот, привел тебе поэта погорелого… Пчёла вытащил из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист и протянул Всеволоду.       — …Музыку б придумать? И записать. Мужчина быстро пробежался взглядом по тексту и одобрительно протянул:       — Почему погорелого? Хорошие стихи. Сам сочинял?       — Как дурак две ночи не спал, — признался Витя.       — Ну, давайте. Давайте. Около часа ушло на то, чтобы подобрать мелодию под текст, еще столько же, чтобы Пчёлкин подстроился и распелся. И еще час, чтобы привыкнуть к наушникам и своему голосу в них. В итоге, уже ближе к вечеру кассета была записана и вручена ему в руки.       — Ты, когда влюбленный, такой смешной дурак, Пчёл, — хохотнул Космос, когда они уже садились обратно в машину.       — Ой, бля-я, кто бы говорил, а? — не остался в долгу Витя. — Ты на себя глянь, реально из-за этой своей Черновой загрузился…       — Ниче я не загрузился. Пчёлкин закурил под плавный рык мотора.       — Ладно, хер с тобой. Загрузился. А ты бы согласился делить кого-нибудь с другим, а, Пчёл? Вот представь Женьку…       — Ты со сравнениями-то полегче! Я что, делил ее с кем-то?       — Ты? Ты просто хуйней страдал, прежде чем понял, что ее потерять можешь. И даже тогда барана врубал и рушил все. Да и хрен бы че сделал, если бы она замуж вышла, не забудь паспорт дома. Витя прохладно усмехнулся, делая затяжку:       — А кто сказал, что она его забыла? Космос с прищуром покосился на друга.       — Вытащил я его из пиджака Фила, пока все ютились около молодоженов. А потом просто в квартире на тумбочку подбросил… — Косу сразу же явились картинки прошлого года, истерика Женьки, ее рыдания навзрыд. — Че ты так смотришь? Осуждаешь, что ли? Сказал бороться — я боролся. Да, не так, как нужно было бы… А кто, блять, знает, как нужно? Вот иди и поборись за эту свою, или только как унылое говно ходить можешь? Желваки на лице Космоса заходили ходуном, на лбу вздулась венка. Но он молчал.       — Что, сложно по своим лозунгам жить? — продолжал давить Пчёлкин. — Правильно, потому что на словах все легко, а ситуации у всех разные. Как и бабы все разные. Ты с этой Ритой хоть обборись, если ей нравится из супружеской постели в твою постель прыгать, она так и будет. И рыбку съесть, и на хуй сесть — вот ее лозунг по жизни. С мужем посралась — к тебе прибежала. С тобой надоело — к нему упорхнула. Ей удобно…       — Заткнись, а! — взревел Холмогоров, саданув кулаком по клаксону. Впереди едущие машины даже чуть расступились. Витя и правда прикусил нижнюю губу. Подробностей о браке Риты с мужем он, конечно, не знал. И кем являлся ее муж, тоже. Среди пацанов ходили редкие слухи, что Чернов — бизнесмен, но какой — понятия никто не имел. Кроме Активиста. Кроме Активиста никто не верил в то, что годичный роман Холмогорова с чужой женой может обернуться серьезными последствиями для них обоих.       — Найди себе нормальную…       — Она нормальная.       — Значит, ты дятел. Сам же знал, что она замужем и ты ей только чтобы дырку заткнуть, в какой момент ты растекся, как подросток?       — Да грохнуть его… И всего делов. Витя помнил, как сам горел желание придушить Малиновского, но понимал, что это всего лишь эмоции. Убирать так со своего пути соперника — слишком низкое дело. Вернее, не дело вообще. Чуть позже, уже успокоившись, он осознал, чем Вадим брал Женьку. Пониманием. Лаской. Чертовой лаской, в которой, как раньше казалось, девчонка не очень-то нуждалась. Вся ее угловатость, мальчишеские резкие повадки — все это было, но ни в коем разе не умоляло того, что Женька оставалась ранимой и нежной девчонкой, как бы она не напирала, как бы не отвечала — она оставалась маленьким, хрупким существом. А что насчет Риты? Что жило внутри этой полностью женственной натуры, благоухающей дорогим парфюмом и имеющей грациозность и повадки львицы?       — Это не дело, брат. Надеюсь, ты это прекрасно знаешь, — серьезно, без лишних эмоций ответил Пчёлкин.       — Себя забыл?       — Я ничего не забыл. Но марать руки из-за… — он запнулся на секунду, подбирая слова. — Не имея на то никаких правых обстоятельств, это долбоебизм чистой воды. Этот разговор начинал утомлять обоих. У Космоса физически разболелась голова от всего, что в ней варилось и что в нее еще подбрасывали целыми ковшами Активист, а теперь еще и Витя.       — Ладно, закрыли тему. Думаешь, я ее бросить не могу?       — Ты тему закрыл, — пульнув окурок в окошко, напомнил Пчёлкин.       — Да… Как тебе студия, кстати? Витя пожал плечами.       — Сойдет. А что?       — Ну… Помнишь, ты на новый год мне про легал затирал?.. Может, возьмем под свой контроль? Но только уговор — Белого в этот вопрос посвящать не будем.

***

      В приемном покое больницы царило временное затишье в поступлении больных. Женька, Дунаев и еще двое врачей сидели на крыльце с сигаретами и смаковали эти минуты временного покоя, — как затишье перед бурей, как молчание перед атакой. Андрей травил анекдоты, потом все вместе вспоминали о прошлых дежурствах, об интересных случаях, о проблемных больных, о собственных проблемах. Звук подъехавшей машины воспринялся в те минуты, как оскорбление тишины на горном перевале, как выстрел в лесу. Но рано или поздно это должно было произойти.       — Ладно, ребятки, поскакали мы, — реаниматолог быстро расправился с сигаретой, пожал руку Дунаеву и кивнул Филатовой. — А вы брысь уже отсюда, и так сегодня намотались… Девушка затушила сигарету, лениво потянулась, поглядывая на друга. Андрей продолжал сидеть на выступе лестницы и явно никуда не торопился.       — Ты домой не собираешься?       — Не-а… — Дунаев перекрутил в пальцах фильтр, задумчиво глядя на тлеющий огонек. Женька молча присела рядом с ним обратно, и он со вздохом откинул в сторону бычок, устав от ощущения взгляда подруги и внимательно осматривая ее в ответ, будто на предмет посторонних мыслей.       — Дунаев, что с тобой происходит? Я же вижу, ты как будто на убой себя загружаешь… Впереди сессия, ты как сдавать собираешься?       — А никак, — Андрей равнодушно пожал осунувшимися плечами.       — Что значит никак?       — То и значит. Может, я в армейку хочу. Родине послужить пару годиков. Он же это не серьезно? Женька весело фыркнула, надеясь, что он привычно хлопнет ладонями по коленкам, поднимется, протянет ей руку и скажет: «это шутка, кареглазая, погнали», но парень так и остался в прежней позе. И глаза его — всегда теплые, сочно-зеленые — сейчас, казалось, покрылись тонкой корочкой льда, как трава в начале заморозок.       — Дунаев… Ты чего? Хорош так шутить. Ну как я тут без тебя? А Тоша? Я понимаю, ты устал…       — Нет. Не устал, — прохрипел он низким голосом. — Я заебался. Филатова напряглась. Андрей почти никогда не матерился, особенно при ней. Но тут, видимо, не было больше на свете слов, чтобы выразить его выжатое состояние более красноречиво.       — Поговорим об этом? — еле слышно произнесла она, хотя вопрос больше напоминал просьбу. Так сложилось, что Женьке обычно всегда помогали все пацаны. Выслушивали, искали ответы на вопросы ее жизни, вытягивали, вытаскивали, спасали, а сами в помощи не нуждались. Это, конечно, и логично. Но в последнее время ей пришлось столкнуться с тем, что они нуждались в ее моральной поддержке. Даже если не просили. Не могла Филатова чувствовать и видеть, что жизнь ее близких терпит крушение, и бездействовать.       — О чем, кареглазая?..       — Что с тобой происходит. Я же вижу, как тебе тяжело. Я помочь хочу, Дунаев. Хочу сделать ну хоть чуточку того, что ты для меня всегда делал. Андрей часто заморгал, прогоняя пелену усталости с глаз. Потер уголки у переносицы. С прищуром глядя на щебенку около крыльца, он вдруг произнес:       — Вот скажи мне, кареглазая… Как называется это чувство, когда ты… вроде влюблен в человека, каждый день думаешь о нем, и в то же время понимаешь, что… ничего к нему не чувствуешь? Что это за чувство такое? Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что он говорит о Тоше. Но сложнее было разобраться, что делать с его состоянием. Молчать долго было нельзя, это убедило бы друга, что никто не в состоянии с этим разобраться, соответственно, незачем и делиться тем, что там, глубоко внутри.       — С точки зрения медицины? — улыбнулась Женька. — Алекситимия. С точки зрения психологии — амбивалентность. А если просто с точки зрения жизни… Привязанность к человеку, который в тебя влюблен. И хочется, и колется, и думаешь о его чувствах, будто ответственен за них, а свои не бережешь… Вот они и дерутся между собой, да так больно, что ты эту борьбу чувствуешь.       — Красиво сказала, — хмыкнул Дунаев. — Я аж заслушался.       — Что у вас происходит?       — Иногда я думаю, что нет никаких «нас». Есть ее стремление жить полной жизнью, которой ее лишали всю осознанную жизнь, но она не знает, что делать, когда нет цепей по рукам и ногам. Вот знаешь… как Маугли. Я стараюсь быть с ней терпим и ласков… не получается. Она то ли не понимает, то ли не хочет понять. Страдает, мучается, меня мучает, а потом говорит, что любит, и я не могу ей ничего ответить. Не могу уйти, но и идти к ней иногда не хочется. Я устал. Черт возьми, я устал, кареглазая, для всех быть хорошим.       — Но ты ведь хороший человек, Дунаев. Нет ни одной собаки в городе, которая бы могла упрекнуть тебя в неискренности.       — Но есть Тоша. Такое чувство, что раньше, когда она приходила в общагу, ей ни одна девчонка не казалось какой-то… опасной, что ли. Ее личные переживания будто что-то блокировало, удерживало, может, то, что происходило дома, казалось ей самым важным. А теперь любое упоминание о тебе, о Миленке, о Юльке той же — все, мандец. Это клиника просто. Да и не только в этом проблема. Она подозревает каждое действие: уж не жалость ли это?! А я иногда и сам думаю, вдруг правда жалость? А что на ней построишь? Женька аккуратно примостила голову на его плече, держась за него обеими руками.       — Знаешь, может, это прозвучит очень жестоко… Но твои нервы и твои чувства мне дороже ее. Ты не в ответе за то, как человек воспринимает твои слова. То, что он видит в них совсем не тот смысл, который ты закладывал, это уже не твоя головная боль. Ты сделал максимально для нее. Ты душу наизнанку вывернул, ты такой удар получил, — ее пальцы аккуратно коснулись его рубашки, под тканью которой прощупывался толстый шрам. — Из-за нее. Если человек не ценит твою доброту, а только пользуется ею, надо сделать правильные выводы. Ты же сам учил меня подобному.       — Она как беспомощный, капризный ребенок. Я не могу просто взять и бросить ее. Вот, что меня мучает.       — Она не твой ребенок, Дунаев. И не ребенок в принципе. Иногда нужно бросить кого-то на середине реки и отплыть. Жить захочет — выплывет. Нет — значит, не хотел жить.       — Ты изменилась, кареглазая. И даже не знаю, восхищаться ли мне теперь или пытаться убедить тебя в обратном. Филатова только вздохнула, глядя ему в глаза.       — Просто знаешь что? — со свойственным только ей пылом она легко сжала запястье Дунаева. — Всё будет хорошо. Веришь? Тебе себя упрекнуть не в чем. Если Тоша не глупая и правда любит тебя, она все поймет и сделает так, чтобы вы были счастливы. Но, что бы не случилось, я рядом. И я тебя безоговорочно люблю. Потому что тебя нельзя не любить, Дунаев, и нельзя упрекнуть в неискренности. Внутри тут же расцвело нежностью. Андрей сжал ее руку в ответ и коротко рассмеялся, кивая:       — Что б я делал без тебя, кареглазая?       — А я без тебя? Так что выбрось эти мысли об армии, проблемы с Тошей — не повод линять со своей территории и тем более от меня. Иначе тоже завалю все экзамены и специально выбьюсь к тебе. Ты от меня просто так не отделаешься! Он уже открыто рассмеялся, прижимая девчонку к плечу. И только потом Женька с легкостью отпустила его ладонь, довольная тем, что он позволил поддержать себя. От мысли, насколько сильно он важен для подруги, Дунаеву стало так горячо, что почти заболело сердце.       — Ладно, кареглазая, погнали, у вас же завтра торжество! — он быстро подхватил своей и ее рюкзак, закинул на плечи и кивнул в сторону выхода со двора. — Кстати, а почему решили играть свадьбу в Питере?       — О, я тебе сейчас расскажу!..

***

      Бросив ключи на тумбочку, Женька прошла в темную квартиру. В распахнутую еще днем форточку врывался прохладный апрельский ветер и своим порывом надувал парус на прозрачных занавесках. Вити дома еще не было. Девушка прошла к своему шкафу и распахнула обе створки, осматривая висящие ровным рядком вещи. С этой работой и учебой Филатова совсем замоталась и даже не успела позаботиться о наряде на свадьбу родного брата. Перебирая каждую вешалку, она достигла края и сначала не поняла, что скрывалось под плотным чехлом. Медленно расстегнула замочек и замерла. Ее свадебное платье. Вернее, то, что от него осталось. Она сама даже не помнила толком, почему некогда прекрасный белоснежный наряд невесты буквально превратился за вечер в половую тряпку. Пальцы едва дрожа коснулись выпуклых кружев, в которые впитались зелень и грязь клумбы. Точно, Женька же села прямо в клумбу около загса на парковке. Подол порван… Так, кажется, с нее грязное и мокрое платье пытался стянуть Пчёлкин, когда они с Космосом достали ее из ванной. Ленты на корсете в желтоватых пятнах — следы пролившегося шампанского.       — Новый год, кареглазая. Новая жизнь… — прошептала Филатова слова Андрея и улыбнулась, медленно сворачивая платье в рулон. С ним она зашагала на кухню, схватила мусорный пакет и закатала свой подвенечный наряд в него. А затем вышла на лестничную клетку и распахнула крышку мусоропровода. — Прощай. Хлопнув крышкой, а затем и дверью в квартиру, Женька облегченно выдохнула. Сама не понимала, зачем почти целый год хранила это платье в шкафу. Как и не понимала, зачем позволила себе ту мимолетную слабость в новый год с этим звонком. В прочем, избавление от лохмотьев не обеспечило ее подходящим нарядом на свадьбу Фила. Из допустимых для подобного банкета было всего два, но одно платье напоминало об ужасе Сашиной свадьбы, а второе, которое Женька шила себе еще на поход в театр вместе с Дунаевым еще в 90-м, признаться, не сходилось на бедрах.       — М-да, Евгения Константиновна, спокойный образ жизни не пошел вашей фигуре на пользу, — и тут же спародировала голос Кролика из мультика про Винни-Пуха: — или все потому, что кто-то слишком много ест! Ладно, будем расставлять… Освещение в зале на всю мощность, ловкий разрез около швов… В маленькой кладовке все-таки откопала свою маленькую швейную машинку. Грешным делом подумала, что Витя мог ее выкинуть. Нет, сохранил. Витя. Витька. Как это трудно, проще исписать сто страниц рассуждениями на тему научных перспектив. Женька как будто избегала о нем говорить даже с самой собой. Это все равно, что заводить «Битлз» при всех, вообще заводить «Битлз», когда можешь прослушать прямо с подкорки. Или, например, произносить слова побуквенно. Может быть, и не надо сейчас о нем, ведь есть же вещи «по умолчанию»? Все держится на взаимной открытости: Филатова не объект для манипуляций и он не объект. Видит, как он жмет на педали, когда разговаривает с людьми, от которых ему что-то нужно. Упаковывает (его словечко). Нагло, недвусмысленно, и все-таки действует. Но не с Женькой, с ней больше ни за что и никогда. С ней теперь, как с фарфоровой вазочкой. Не нужно лишних слов, ни каких-то доказательств. Он и так доказал, что любит. И одобрение окружающих больше не нужно. Воспроизвести битлов на подкорке, конечно, вещь хорошая, но этого мало для кропотливой работы. Патефон и фокстрот — не сегодня, захочется танцевать, а надо шить. Филатова достала коробку с кассетами, и взгляд ее зацепился за одну из них без каких-либо опознавательных знаков. И что-то дернуло включить именно ее. Пуск, воспроизведение, и комнату наполнила приятная, неизвестная акустическая мелодия. А затем полились слова. Бодрые, страстные даже…       — Давай! Целуй меня, целуй!.. Ешь, ешь, ешь мои губы, ешь! Прижмись ко мне, прижмись ко мне, прижмись… Раскинься и светись! Смешайся со мной… Несколько наждачный, хрипловатый тембр голоса. Такой… знакомый? Женька опустилась в кресло рядом с магнитофоном, подобрала к груди коленки, вслушиваясь в каждую интонацию, в каждый аккорд.       — …Целуй меня, целуй! Столкнемся берегами! Это ты — это я, это ты — это я. Это наша война…       — Пчёлкин… — улыбаясь в сложенные на коленях руки, узнала она. За шумом громко играющей песни Женька не услышала, как в коридоре открылась дверь, а затем в зал прошёл Витя. Еще с порога он услышал свою песню. Девушка сидела почти около входа с закрытыми глазами и улыбалась. Черт возьми, она действительно улыбалась, слушая его голос.       — Лети-и-и… На руках пустоты-ы-ы… Не хотелось прерывать эту ее улыбку, но палец замер на «стопе». Женька не успела опомниться, когда Витины губы оказались около ее уха, и он допел последнюю строчку:       — Мы лепим скульптуры из темноты. Его голос прошиб мощным разрядом тока весь позвоночник. Женька дернулась, оборачиваясь к нему через плечо, наблюдая близко-близко его глаза.       — Знаешь, что сделали с любопытной Варварой? — хитро прищурившись, проговорил он.       — Меня мало волнует, я же Женя, — она улыбнулась чуть лукаво, поднимаясь с кресла и вытаскивая кассету. — А что, это была тайна?       — Маленькая. Сюрприз, так скажем.       — Эта песня для меня?       — Да. Женька опустила голову, улыбаясь.       — Мне очень приятно.       — Понравилось?       — Иначе бы я не слушала до конца. Пчёлкин поджал губы в улыбке, отводя из-за спины руки, в которых было два картонных пакета. Один протянул первым.       — Тут еще довесок тогда. Думаю, в самый раз.       — Что это? — удивилась Женька, заглядывая внутрь.       — Достань — узнаешь. Филатова, не сводя глаз с ухмыляющегося Пчёлы, выудила из пакета красный сверток. Затем взглянула — в руках было насыщенного цвета красное платье. Девушка восхищенно охнула.       — Какое красивое… Вить, оно же безумно дорогое. Зачем? Витя взъерошил свои русые волосы и промычал.       — Вот захочешь выразить свои добрые помыслы, и тут начинается шквал вопросов: «Зачем, почему, как?». Чтобы глаза на ночь глядя не портила, — и кивнул на начатую работу с платьем около швейной машинки. — Я знал, что тебе идти не в чем.       — Спасибо, — Женька, прижимая платье в груди, миновала расстояние между ними и коснулась губами щеки Пчёлкина. — Просто неожиданно.       — Да, я такой, мистер Неожиданность. Может, примеришь? Девушка подошла к шкафу, распахнула створки, скрываясь за ними, пока Витя доставал то, что находилось во втором пакете.       — Ты чего там шаманишь? — подала она голос из-за дверцы, когда услышала, как тронули иголку на патефоне.       — Одевайся давай. Не отвлекайся. Женька облачилась в платье и взглянула на своё отражение. Платье сидело идеально: V-образный вырез подчёркивал грудь, расклешенная юбка делала талию еще тоньше. Девушка столкнулась с восхищенным взглядом голубых глаз, едва выйдя из своего «укрытия».       — Высший класс.       — Оно прекрасно.       — Ты тоже.       — Что это тебя на комплименты расперло, Виктор Палыч?       — Настроение хорошее, Евгения Константиновна. Иди сюда, — он протянул ей руку и медленно подвел к патефону.       — Ты где нашел эти пластинки?! — обомлела Женька, рассматривая раритетные упаковки. — Здесь что, весь джаз?       — Нет, — улыбнулся он, протягивая ей одну из пластинок. — Еще есть Элвис Пресли.       — Серьезно? — девушка вставила пластинку на ее законное место. Иголочка переместилась на одну из тонких полосочек, раздалось шипение, а затем по квартире разлилась приятная мелодия.       — Oh, my love, my darling! I've hungered for your touch along, lonely time, — протяжно запел король рок-н-ролла. — And time goes by, so slowly, and time can do so much. Are you still mine?       — Ну тогда вы просто обязаны пригласить меня на танец, господин Пчёлкин! Филатова хлопнула по кнопке выключателя, закружилась на месте, не сводя взгляда с пронзительных голубых глаз, которые подсвечивались каким-то ярким огоньком даже в полутьме. Скользнула пальчиками по плечам Вити, обходя его кругом. Крепкие и теплые руки обхватили ее талию, выводя на середину комнаты. Женька улыбнулась, покорно подчиняясь движениям. Расстояние между ними сократилось до минимума, на лицах замер отпечаток легкой усталости. Свет ночника обхватил идеальный профиль Пчёлкина, и его глубокие бездонные глаза засветились таинственным огнем. Девушка невольно залюбовалась ими, думая, что в его взгляде можно было утонуть. Она, положив голову ему на грудь, осторожно, едва касаясь, провела тонкой ладонью по его волнистым волосам, накрутив на пальчик одну кудряшку. Он прижал к себе Женьку еще крепче, уткнувшись подбородком в ее макушку, и вновь обоняние дало почувствовать цветочный аромат — розмарин и шалфей. Такой приятный и родной запах. Иногда, чтобы почувствовать себя счастливым и свободным от всех хлопот, нам нужно всего ничего — лишь маленькая, приятная неожиданность, погружение в другой мир, и все это может произойти именно в такой, казалось бы, обычный день, в определенный час, в конкретную минуту… Шаг, еще, еще… Плавный, размеренный разворот. И одна лямочка слетела с плеча Женьки, оголяя бледную кожу и выпуклую родинку. Она не успела ее поправить, потому что Пчёлкин склонил голову и мягко прикоснулся к ее плечику губами. Вызывая толпу приятных мурашек по всему ее телу. Заставляя сдохших в животе бабочек задергаться, взмахнуть пару раз крылышками. А его губы продолжали впитывать вкус ее кожи, заставляя чувствовать, как ускоряется сердцебиение. Нехотя оторвавшись, оказался с ней лицом к лицу. И взгляд зацепился за то, как Женька приоткрыла рот и нервно облизнула губы. Оглушительно. Почему-то до судорог крышесносно.       — Мне надоело сдерживаться… — тихо, чтобы не выдать волнительную хрипотцу в голосе, признался Витя.       — Целуй меня, целуй… — таким же тоном пропела слова его песни Филатова. Глаза ее влажно блестели в полумраке. И сначала его губы накрыли ее прикрытые веки, затем линию скул, а затем просто впились в ее губы. И она от такого приятного, волнительного и неожиданного напора тихо промычала. Он обхватывал ее шею, впиваясь, притягивая ближе, врезаясь языком еще глубже. Женька задыхалась. И снова глухо раздался ее короткий стон, потонувший в завораживающей песне Пресли. Но его слов не было слышно для обоих. В головах их набатом звучали слова Витиной песни. Целуй… Ешь. Раскинься. Смешайся. И она позволяла прикусывать свои губы, и так дрожала, словно все еще извивалась в танце. Ладони Пчёлкина без зазрения совести заскользили по Женькиной спине, талии, устремляясь вверх, к груди, сминая красную дорогую ткань. Держал он себя из последних сил, чтобы не разодрать это платье к чертям. Подушечки пальцев замерли на ее груди, ощущая, как она твердеет по его ладонями. Как колотится ее сердечко. Его тихий сдавленный стон прокатился вибрацией на ее языке, заставив углубить поцелуй, а затем раскинуться и выгнуться в его руках. Зарыться руками в его волосы, привлечь к себе. Ее язык прочертил влажную тонкую полоску по контору его нижней губы, а затем исчез во рту, который через секунду обхватил Витин подбородок. Дорожка вниз, и зубы прикусили кожу над кадыком.       — Ты же знаешь, что я… — пришлось резко выдохнуть, чтобы не задохнуться. — Знаешь, что я не смогу остановиться?..       — Я этого и не хочу, — призналась она, прикрывая глаза и снова прикусывая его подбородок. И ее пальцы первыми дернули пуговицы на его рубашке.