Братья по-любому. Вернуть всë

      Тоша на автопилоте мешала ложечкой сахар на дне залитой кипятком кружки. Голова болела вот уже три дня, проходить не желала. После такого удара — ничего удивительного. Хотелось поделиться болью, но единственный человек, который готов был с ней разделить это, был бы снова агрессивно настроен против ее отца. Волновать Дунаева блондинка не хотела. Отвлекли шаги. Тоша молча скосила взгляд в сторону матери. Взор то и дело расплывался, и девушка часто заморгала, прогоняя липкую пелену с глаз. Вера Александровна изучающе глядела на дочь, взгляд зацепился за огромный синяк, предательски вылезающий из-под подола юбчонки. Сердце облилось кровью, женщина закусила губы, но промолчала. Хотя весь ее вид воплощал собой беспокойство — начиная от сжатых пальцев и заканчивая сдвинутыми на лбу бровями.       — Чай будешь? — лишенным каких-либо эмоций голосом поинтересовалась Тоша.       — Налей, — мать облегченно выдохнула. Не пришлось искать подхода и слов, чтобы начать диалог. Дочь, как всегда, первой пошла на контакт. Значит, ничего страшного. Пройдет. Переболит. Да и что сама Вера ей сделала? Она даже руки протянула, а Антонина их жестко отхлестала! Материнские руки отхлестала! Женщина присела за столом, снова окинула Тошину спину взглядом и вздернула подбородок.       — Не хочешь рассказать, где ты ночевала две ночи подряд?       — Тебя не касается, — отрезала блондинка, плеснув кипяток в другую кружку. — И не надо строить из себя заботливую мать, ладно? Продолжай играть верную соратницу и оруженосца своего мужа. Это у тебя получается лучше.       — Какая ты стерва, Антонина. Ведь ты же сама виновата, знаешь же!..       — О, неужели? — Тоша резко развернулась к Вере Александровне. Всегда теплые и ясные, как летнее небо, глаза сейчас могли прожечь в женщине дыру. — Сама себя швырнула? Блондинка ненавидела мать сейчас так, будто кто-то выдал впервые за двадцать лет это чувство и умножил его в несколько раз. В несколько сотен раз. Тошу почти трясло от этого. И от того, что невозможно было сейчас схватить материнские плечи и трясти до тех пор, пока из женщины не высыпется вся дрянь.       — Перестань, — строго потребовала Вера Александровна.       — Не нравится?       — По какому праву ты со мной так разговариваешь? — женщина шлепнула ладонью по крышке стола. — Забыла, до чего тебя твой язык довел на днях? Слишком взрослой себя почувствовала, решила, раз есть куда бежать, то и хамить матери можно? Пожаловалась своему ухажеру уже, небось, да? Выставила родителей монстрами в его глазах?       — Вы прекрасно справляетесь с этим сами, — процедила девушка, с глухим агрессивным стуком поставив кружку с чаем напротив матери. — Приятного чаепития. Вера Александровна все видела. Видела, как единственная дочка, олицетворявшая собой всегда покорность, мягкость и что-то по-солнечному теплое, превратилась в колючего ежа. В изломанную куклу. И вовсе не тем вечером в мужнин день рождения Тошу бросили и сломали. Это происходило давно, долго, и вот теперь солнечный зайчик Антонина была полностью разбитой. Вывернутой наизнанку.       — Куда собралась? — гаркнула ей в спину Вера Александровна. — Отец придет, мне что ему говорить?       — Чтобы он шел в задницу, — прилетело из коридора. Дверь хлопнула. Последнее слово впервые осталось за дочерью. Вера Александровна распахнула рот, будто рыба, которой не хватало воздуха, и нервно потерла щеки ладонями.       — Вот паршивка… Паршивка, потому что решила, что может бросить ее, мать, вот так, оставить наедине с отцом семейства. Как бы не казалось где-то в глубине души, что Тоша имеет право на лучшую жизнь — светлую и чистую, как она сама — животный страх это перебарывал. Потому что Константин Маркович спросит с нее, с жены, куда девалась их дочь. Потому что обвинит ее, Веру, в том, что не смогла удержать. Приструнить. Запугать?.. Телефонный звонок прогромыхал в коридоре. Легок на помине!       — Вернулась? — сразу слету выпалил в трубку Константин Маркович. Услышав обреченный вздох жены, хрустнул костяшками. — Когда приеду, чтоб была дома.       — Костя…       — Она должна быть дома, услышала меня? В твоих интересах ее вернуть, Вера.       — Костя, нам с ней нужен отдых друг от друга. Тебе следует успокоиться… Так же не может продолжаться… Ты же сам понимаешь, что был не прав. Но говорила она будто бы в пустоту. Потому что из трубки уже лились противные монотонные гудки. Вернуть ее! Не бежать же по следам Антонины, в самом деле? Вернется. Обязательно вернется. У нее же просто нет выбора. Нет же? Дунаев толкнул дверь своей комнаты, пропуская Тошу первой.       — А ты бывал в подземельях наших? — спросила она, переступая порог его пристанища.       — Вон с этими обалдуями лазали, — кивнул на развалившегося на матрасе и задравшего ноги на стену Кота.       — Кудой? — Кото глаз не открыл, только зевнул, сунул руки подмышки. — Привет, художница!       — Привет, Кото.       — Про подземелья разговор, Котяра, — Андрей помог Тоше стянуть куртку, свернул аккуратненько, положил на свой стул. С вешалками напряженка была.       — А, да! — закивал Кот. — Я думал, что подземелье — это пещеры, вода по колено и диггеры. Ничего подобного — все освещено, чистенько, культурно, до определенного уровня, конечно, дальше непролазная грязь.       — Мы так однажды нашли комнату, в которой хранились какие-то припасы, консервы, банки с вареньем… И каждая подписана — сорт, дата заготовки… — подхватил Дунаев. — Чай будешь? Конечно будешь! Котяра, помой бокалы, ну че это опять? Кот застонал, будто его грозили отправить на каторгу, но поднялся, похватал со столика кружки.       — Ага, и ты стащил одну банку-то!..       — Кстати, где она? — Дунаев опустился на корточки около одной из тумбочек. — Между прочим, трехлитровая баклажка с земляникой!       — Единственный толк от подземелий этих. Но лучше нашей крыши ничего нет, — подметил Кот. — Ты б сводил барышню на звезды посмотреть-то.       — Зимой?       — Вообще-то есть один способ увидеть, — улыбнулась Тоша. — Когда маленькой была, мы с папой в три ночи поднимались на крышу с термосом и вареньем…       — Зачем же на крышу лезть? — усмехнулся Дунаев. — Можно было в тепле, на кухоньке.       — Да ну тебя, — отмахнулась Антонина. — Не буду ничего рассказывать. Хотела открыть страшную тайну, как увидеть зимнее небо летом и наоборот, теперь не открою.       — Тебе надо в планетарии работать. Детишкам про тайны вселенной рассказывать. Тоша пожала плечами.       — Я бы не отказалась. Но в астрономы меня не возьмут, зрение не стопроцентное. Я звезды вижу больше по памяти, чем своими глазами. Наверное, те самые, которые были пятнадцать лет назад. Андрей смотрел ей в глаза дольше, чем обычно. Показалось? Нет, вообще нет, она действительно тепло отзывалась о своем отце. Том, который был пятнадцать лет назад. Другом. Еще-не-садисте. Казалось, девчонка и выживала благодаря этим воспоминаниям. Пыталась иногда оправдать Константина Марковича, убеждая саму себя, что он не всегда был таким. Что было в нем что-то хорошее. Он мог это показывать раньше. Что же произошло потом?       — Ты простила его? — тихо спросил Дунаев. Тоша неопределенно качнула головой и тут же поморщилась — боль от удара не отступала. Андрей плотно сжал губы, протянул ей бокал с чаем. Она сделала пару глотков и подперла подбородок ладонью, глядя куда-то за спину парня.       — Иногда я, конечно, хочу, чтобы он исчез… Но ведь он мой отец, Андрей. Может, я что-то не так делаю?       — Насилие ничем никогда нельзя оправдать, Тош. Может быть, когда-нибудь твой отец поймет это… Блондинка посмотрела на него так, как будто о чем-то догадалась. Андрей же отвел глаза и поджал губы. Да, насилие нельзя оправдать ничем. И нельзя оправдать насилием. Но впервые Дунаев вдруг осознал, что другого варианта нет. И нисколько о принятом решении не жалел… Андрей провел Тошу по всем комнатам, мужским и женским, пьяным и трезвым, и блондинка наглядно увидела, что такое общажная перенаселенность, перекрестность и взаимоопыляемость, густая, как питательный бульон, в котором ты плаваешь со всеми своими романами и разводами, просветлениями и хандрой, где ящик пива принимается как должное и расходится в момент, но закон сохранения количества вещества ненарушим, поэтому на мели остаться немыслимо. Где не удается остаться одному и это здорово, потому что сейчас время быть с кем-то! А Тоше так хотелось быть с кем-то, с тем, кто понимал бы, отвлекал, просто был… Тоша сама не заметила, как стала следить за движениями Дунаева, ловить какие-то определенные слова, жесты, улыбку… У Андрея красивая улыбка. Добрая. Он сам доброта. Искренность. Уютный, как плед. В него хотелось зарыться, укутаться им, согреваться. Может, эти мысли — результат одной лишней бутылки прекрасного общажного пива? А, может, не такая она и лишняя?.. Влюблялась Тоша только один раз — в средней школе. Класс шестой был. И целовалась, кажется, тоже в те времена. Дунаев не был похож на того мальчишку, он, кажется, не был похож вообще ни на одного из парней, которых девушка знала. Он был просто такой… индивидуальный. Вышли на лестницу, где все обычно курили. Табачный дым настолько впитался в стены, что не помогала ни жженая бумага, ни проветривание. Дунаев присел на лестнице, Тоша взобралась на подоконник. Наблюдала, слушала его очередную байку. И задумалась — что он чувствует к ней? Почему помогает? Потому что он ее личный психотерапевт? Психотерапевту не положено влюбляться, они только переносят, и то с пользой для дела… Не побоялась, спросила. Будь что будет?.. Андрей этого вопроса не ждал. Так же, что и их взаимоотношения вообще могут вылиться во что-то… Не думал.       — Ты рассматриваешь меня не под тем углом, Тошка. Поверь, тебе лучше быть мне другом, потому что характер у меня вздорный, я много треплюсь, бывает… Наверное, слишком честно и обидно для нее?       — Если по делу, — Тоша улыбнулась. — Я люблю тебя слушать… — помолчала, подумала и вдруг спросила: — А у тебя было?.. Прости, если говорю что-то не то… Но вот Женя. Ты за нее переживаешь. Часто о ней говоришь. Когда нет рядом — скучаешь. Да, это видно, не смотри так…       — Она моя любимая головная боль, — улыбнулся грустно Андрей. Сделал две затяжки подряд, медленно выдохнул дым. — Но у нас никогда и ничего не было. Так, поцеловались по глупости пару раз, зато поняли, что нахрен нам это не надо. А что до остального… Было. Извини, без имен — мне кажется, это не повод для открытости. Я-то по сравнению с остальными — сущий младенец, хвастать особо нечем. Наш тесный кружок кое-как держится, у прочих же — нормальная общажная жизнь, все со всеми… И, глядя на ее недоуменное лицо, поспешно добавил:       — Это я так, не бери в голову… Кстати, нас с тобой уже посчитали, ну, сама понимаешь… Кто теперь поверит, что мы книжку Достоевского обсуждаем? Ты сама-то веришь? Голова гудела, в груди давление зашкаливало. И нет, Тоша была Дунаеву глубоко симпатична, он ее поддерживал и помогал ей исключительно по доброте душевной. Кажется, таких, как он, принято считать альтруистами? Но вот задумываться о чем-то большем — не задумывался. Он же не мог вот так взять и сдаться, взять и вырвать из себя Женьку…       — А я влюбилась… — вдруг призналась Тоша, растерянно улыбаясь. Андрей был обескуражен и не мог понять, почему так быстро. Как так получилось? А как у него получилось с Женькой? Когда увидел впервые ее коленки с размазанными на них шпорами и предложил помощь? Или когда в первые дни учебы предложил ей пойти в кино и пообещал, что станет ее лучшим другом?       — Я наконец-то почувствовала, что живу. Ты меня вытащил, теперь бросишь?       — Нет, — подмигнул Дунаев, для пущей убедительности взял ее руку. — Ты только на пути к выздоровлению, как я брошу тебя на полпути?       — А потом? Когда вылечусь?       — А кто сказал, что путь будет быстрый? А сама тем временем фиксировал формулировку — «влюбилась!». Так честно и, черт возьми, так это здорово… Может, этот день был лучшим из их дней?       — Я вот что подумал. Хочешь, мы тебе комнату устроим? Это проще простого: заработал — снял. А гордость свою… ну в общем, сама знаешь, как с ней поступить. Пойми, это лучший вариант для тебя.       — Я одна жить не смогу.       — А я к тебе приходить буду. Каждый день, если захочешь. Выкинул бычок, притянул девчонку за руку ближе. Обнял. И Тоша почувствовала, будто она в тюльпане. На ладонь положили, другой накрыли, как будто пчелка в цветке, Дюймовочка.

***

      Подработка-учеба, учеба-подработка, поесть-поспать, что еще… Комнату проветрить — душно стало, не продохнуть. Дунаев дуется, Пчёлкин ночует через два дня на третий, иногда целый день спит, и этот симбиоз — не понятно — дико раздражает или не очень?.. Единственное спасение — Вадим. И то редко, и то мало. У него нагрузки валом, звонит по вечерам — голос уставший, если не сказать — убитый.       — Все в порядке, не устал, просто спать дико хочется… Соскучилась? Потерпи до выходного, малыш. Появилась новая форма обращения: «Малыш». Это Женька — малыш. И так хорошо, тепло. Но разговоры недолгие, она все понимает… Пчёлкин специально захлопывал плотно дверь в свою комнату, когда ей звонили. Не хотел слышать, и в то же время хотел. Ее голос. Такой спокойный и умиротворенный. И посвященный ему. Что он ей там, колыбельные поет перед сном? «Спокойной ночи, малыши» с доставкой на дом! Наверное, так же себя ощущала Филатова, когда видела его, Витю, с Лерой. Когда услышала тогда, чем он тут с этой… Кхм, о покойниках либо хорошо, либо ничего… В общем, когда все слышала. Это не просто неприятно, это до ужаса больно! И каждый раз, когда Женька уходила — Пчёлкин знал, куда и с кем, и ничего не мог сделать. Только ловил себя на мысли — если она сейчас смоется совсем, он пропадет. Честно. «Да, я дрянь-человек, Жека, а хирург твой типа человек-гора. Допустим, ну и? Он и без тебя простоит, никуда не денется, а я слечу с катушек и все!». Женька не хотела играть с Пчёлкиным. Не хотела с ним ничего. Хотела честно, по уму: забыть то, что было два года назад по глупости (такая уж ли глупость, что без нее теперь вообще никак?) и сохранить то, что было до этого — дружбу, братство. Они все-таки собрались тогда вечером втроем. Пока Космос по привычке своей мудрил с провиантом — вырезал виртуозно фигурки из огурцов, складывал розочки из колбасы, Витя терпеливо ждал. Сам себе удивился — никогда особым терпением похвастаться не мог. Поглядывал каждые десять минут на циферблат наручных часов и в коридор. Глупо, по-ребячески все это, но загадал — если придет в срок, не загуляется, не забудет — значит, не все так плохо. Значит, еще уважает, по меньшей мере, его. Женька не обманула — пришла к десяти.       — Время — 22.00. Ваш ребенок дома! — хохотнула с порога, с каким-то понятным только ей энтузиазмом скидывая пропитанные снегом замшевые сапожки. — Ждали? О, даже не начинали без меня!.. Она была в хорошем расположении духа. На языке вертелось только одно слово, которое могло описать ее состояние, — счастливая. Да, уставшая, но… счастливая, черт возьми. Привычно обняла за спину суетящегося Космоса, получив такой же привычный тычок носом в макушку, затем склонилась к Пчёле, на пару секунд обвив его за шею. В нос Вите ударил запах чужого мужского одеколона. Раздул ноздри, разом и сильно выдыхая.       — Ну че, братцы-сестры-кролики? — Холмогоров поставил тарелку с закуской на столик и хлопнул в ладоши. — Вздрогнем врагам нашим во устрашение?       — Вздрогнем! — подхватила Женька, потянулась к своему бокалу. — Давайте, ребят, за мир, что ли… Я вас люблю. Витя уставился на нее, его грудь сжалась от эмоций, которые пугали его до усрачки. Он уже переживал мучительную боль, сам причинял ее. Но сейчас ему было все равно, потому что любовь к Женьке — единственная чистая вещь в его жизни. Он думал, что Филатова хотела подсластить пилюлю, не понимая, что надежда остается, что он ей небезразличен. Ей важно было убедиться, что Пчёла пилюлю съел, и она подействовала, что он поправился и не собирается делать глупостей. Все это шито белыми нитками, зачем же притворяться?.. Может быть, любовь это риск, но он готов был рискнуть, и это не выбор. Пчёлкин никогда не думал, чего хотел, никогда не думал, что сможет кого-то так любить, боролся с этим. И это первая битва, которую он не против проиграть. Виноват, конечно, он. Прежнее истрачено, нового не появилось. Демонстрация раскаяния на Женьку не подействовала. Кто может отменить прошлое? Ни у кого нет такой власти. Витя был невыносим, ревновал, тряс Женьку по пустякам… А толку? Ей лишь нужно обыкновенное женское счастье. Осознание этого момента Пчёлкин проглядел, проморгал тогда на даче Царевых, когда их мир померк, и теперь Женька устремилась на поиски другого, где все только начинается. Может, она выбрала Малиновского импульсивно? Ладно, выбрала, но Витя цеплялся за любую мысль о том, что это ненадолго. Лишь бы она не торопилась менять свою жизнь, не ломала ее. Конечно, Пчёла бы мог вставить свои пять копеек вновь и фыркнуть что-то вроде: «держись от него подальше», но это не сработает, как и все, что он мог сказать о Вадиме хорошего или плохого (хотя кто спрашивал его мнения?), или хотя бы — «не спи с ним», но Женька обидится и не услышит. Слишком грубо? И тем не менее в точку. Зная Филатову, Витя предполагал, что ничего еще не было, и хорошо, чтобы ее сомнения, если они есть, продлились как можно дольше.       Выходной у Вадима наступил в пятницу. Он по обычаю уже притормозил на противоположной от ВУЗа стороне, заглушил мотор и стал высматривать среди толпы студентов Женьку. Молодые люди высыпали из двора института, как разноцветное драже из банки, оживленно что-то обсуждая, активно жестикулируя. Филатова выделялась. Всегда выделялась для Малиновского. Особенно теперь. Девчонка будто расцвела. Пропали куда-то все ее колючки — обломались, осыпались. Раскрылась, как самый прекрасный бутон. Вадим улыбнулся. Нет, он нисколько не считал это своей заслугой, ему просто нравилось наблюдать за Женькой. Нравилось глядеть на нее, нравилось, как она улыбалась. Как менялась каждый день, как заражала теплотой. Заметив уже знакомую наизусть машину, Филатова обнялась с Миленой и Юлькой, натянула Велосипеду на нос шапку, привычно уткнулась носом в грудь Дунаева, прощаясь, и побежала через дорогу.       — Слушай, Андрей, а кто это? — Миленка чуть шею не свернула, пытаясь под не очень удобным для себя углом разглядеть, кто же водитель этого автомобиля. Дунаев щелкнул ее по носу.       — Знаешь, что сделали с любопытной Варварой?       — Нашлись, то же мне, конспираторы! — фыркнула девчонка. Женька запрыгнула на переднее пассажирское, чмокнула Вадима в гладко выбритую щеку.       — Какая у нас сегодня культурная программа, Вадим Юрич?       — Большая и насыщенная. Ты только не расстраивайся, побыть наедине мы успеем. Тут дело такое: однокурсник мой бывший в гости прилетел. Не виделись лет семь, если не больше. Ты не против составить нам компанию?       — Конечно, нет, — закачала головой девушка. — Будь хоть весь твой класс, мне же не это главное. Малиновский поджал губы в улыбке, нежно погладил ее ладонь.       — Ты — чудо, — и машина быстро сорвалась с места. Дверь в квартиру Вадима уже была приоткрыта — Марина, разглядев в окно подъехавшую машину, распахнула, пока суетилась на кухне. Малиновский пропустил Женьку первой. Голоса звенели, что-то пригорело на кухне.       — Приветик, теть Жень! В прихожую выбежала Машка. Вся довольная, счастливая. Еще бы! Женьку не видела, кажется, тысячу лет.       — Проходите в зал! Я сейчас все принесу!.. — крикнула из кухни Марина. — Машуль, не висни на тете Жене, видишь, она только с учебы, устала… Мария Петровна!       — Я соскучилась! — оправдалась малышка.       — Сейчас только руки вымою, сядем и возьму тебя на коленки, идет? — подмигнула ей Филатова. На накрытом в зале столе изобилие. Какие-то яркие заграничные баночки, пакетики, коробочки. Вино, чайничек для чаепития. На тахте расположился, видимо, тот самый однокурсник Вадима. Очень подтянутый, в темном костюме и галстуке.       — Значит, так, — представил Малиновский, — перед тобой очень красивая девушка — Женя. Женя, перед тобой не очень красивый мужчина — Герберт.       — Засранец! — хохотнул однокурсник, отвешивая шуточный пендель Вадиму. — Рад знакомству, очень красивая девушка Женя.       — Взаимно, Герберт. А… по отчеству?       — Какие наши годы! — отмахнулся он. — Просто Герберт. Действительно, какие их годы? Чуть больше тридцати. А замашки мальчишеские, как у всех, такие с детства знакомые глазу Филатовой.       — Герберт весь мир объездил! — Марина вошла в зал с тортом в руках. — В каком ты, Гера, сейчас городе в Швейцарии работаешь, я забыла?       — Ну если быть точным, то в настоящий момент не работаю.       — Ничего, старче, — Вадим принялся открывать бутылку вина. — Сегодня здесь, завтра снова в Женеве — ваше дело такое!       — Значит, Герберт, вы дипломат? — уточнила Женька. — А Вадим рассказывал, что вы однокурсники.       — Видите ли, красивая девушка Женя, в области высшего образования случается много неожиданностей. И жизнь порой поворачивается самым удивительным образом. Действительно, мы учились вместе. В одной столовке трескали сосиски, рубали компот. Надеюсь, не забыл, Вадя? А теперь он — выдающийся хирург нашей культурной столицы, да-да, не скромничай, кто тут твоих заслуг еще не знает? А я представляю отечественную электронику за рубежом. Сидели, попивали вино, ели Маришкин торт, заграничные сласти, звучала тихая музыка. Машка с удовольствием разместилась на Женькиных коленках, обхватила девушку и внимательно слушала взрослых, хоть ничуть и не понимая больше половины.       — Между прочим, — продолжал после общения о великом Герберт, — я тебе, Вадя, предлагаю всерьез задуматься о работе у нас. Ты посмотри, что в России-матушке творится?.. Не сегодня-завтра Горбача скинут, и кто придет к власти — большой вопрос. А вот что честные доктора у нас будут последний болт без соли, да и то с другом пополам доедать — это к гадалке не ходи…       — Не агитируй его, — хохотнула Марина. — Ты же знаешь — бесполезно.       — Да и куда я от своих девчонок, Гера, ты скажи?       — А что мешает? — развел руками Герберт. — С жильем поможем, язык — не проблема!.. Только не начинай говорить свое любимое: «Я люблю свою страну. Родился, живу и буду жить». Ну это же обреченность, Вадь!       — Нет, мой друг, это не обреченность, а осознанная необходимость — иначе само понятие родины теряет смысл, верно?       — Кто же спорит, — отозвался тот. — Только страна нас не очень любит. А дальше и вовсе откажется, помяни мое слово… Но тебя держать будут весомые аргументы, согласен, — и на Женьку посмотрел. — Живя по заграницам, как раз и начинаешь понимать, что для человека важнее всего. Глаз от Филатовой не отводил, будто ментально посылая сигнал не просто слушать, но и говорить тоже. Женька намек уловила, спросила:       — А что важнее всего?       — Наверное, простое человеческое счастье, красивая девушка Женя. Особенно для женщины.       — А почему вы женщину как-то особенно выделяете?       — Женщинам всегда больше всех доставалось. Мужчины все-таки сильный пол, даже сейчас есть свои гладиаторы, рыцари двадцатого века.       — Эх, Гера, были бы еще эти рыцари настоящими мужчинами, — грустно улыбнулась Марина. — Если уж и есть, то одни уже женатые, а другие — мой брат.       — Давайте спросим у молодого поколения, — Герберт поднял свой бокал, салютуя Женьке. — Женя, вот ваше поколение не лишено же рыцарей, я прав?       — Не лишено, — согласилась она, и тут же представила своего Дунаева. — Но их нещадно мало. И ценности очень сильно меняются у каждого поколения… К сожалению.       — Это вы о чем? Филатова неопределенно пожала плечами.       — Вы же сами заговорили о стремительно меняющейся обстановке в стране. Меняются и люди вместе с ней. Сейчас зеленая бумажка куда важнее и ценнее, чем настоящие искренние чувства. Малиновские почти синхронно посмотрели на Женьку. Герберт отпил из бокала, кротко кивнул и тут же задал следующий вопрос:       — А вы сами?       — А я сама… Я сама думаю, что все-таки нужно, чтобы было к кому прийти. Нужно кого-то ждать. Нужно любить. Потому что, наверное, семья — это как родина. Должна быть, и все тут, иначе в ней вообще смысла нет…       — Золотые слова, — одобрил Герберт. — За это надо выпить, господа! Вино было вкусным, вина было достаточно. Машка, вдоволь наигравшись с заграничными игрушками, подаренными Гербертом, умаялась и заснула на руках Женьки. Та, к слову, тоже задремала. От усталости ли или от выпитого, но так они с племяшкой Вадима и прикурнули. Марина домывала посуду, Герберт с Вадимом стояли на балконе.       — Хорошая у тебя эта красивая девушка Женя, — выдыхая сигаретный дым, искренне признался друг. — Что у вас, все серьезно?       — А что в твоем понимании «серьезно», Гера?       — Ну…       — Если то, о чем подумал, то нет. Пока достаточно того, что я доверяю ей, она доверяем мне. Она молодая, ей торопиться некуда. А мне торопиться уже противопоказано.       — Ты как всегда уклончив в своих ответах, Вадя. Ладно, лезть в душу не буду. Но скажу одно — девчонка хорошая. Идейная. Таких сейчас с фонарем не сыщешь. Так что торопиться наоборот нужно, чтоб не увели. Смекаешь?       — Машка задремала, — Марина высунула на балкон голову и проговорила в полголоса, — и Женька тоже.       — Машку в охапку и поехали, — кивнул Герберт, — машина внизу.       — Ты ж выпил, Гер!       — А кто сказал, что я за рулем? — хохотнул дипломат. — Иногда можно пользоваться регалиями, любезно дарованными фирмой. Забирай дочурку и поехали. Только красивую девушку Женю не разбуди, — и подмигнул. Филатова дернулась тогда, когда хлопнула входная дверь. Быстро проморгалась, отметила, как за окном неумолимо быстро стемнело. Мрак в зале разгонял теплый свет стоящего в углу торшера. Вадим подошел сзади, оперся локтями на спинку дивана и склонил голову к девушке.       — Проснулась, соня?       — А где все?..       — Ушли только что.       — Боже, как неудобно… Я же не попрощалась, — Женька зажмурилась, сжимая пальцами переносицу. — Даже не поняла, как меня вырубило. Сколько времени?       — Начало одиннадцатого.       — Ой… А что, собственно, «ой»? Витька заругает, да?       — Ты можешь остаться. Выделю тебе свою кровать, сам лягу здесь. Надеюсь, с твоим братом проблем не будет? У нее-то с Витей? А должно?..       — Я ему не отчитываюсь… — насупилась девчонка, поднимаясь с дивана. Встала, пытаясь найти баланс, боковым зрением видя один бокал, другой, причем уже в замедленном падении, потом дошла звуковая волна, весьма характерный звук… Значит, и правда разбила.       — На счастье, — усмехнулась Женька, но тут же спохватилась: — Прости, неуклюжая я до ужаса! Где у тебя веник? Я уберу. Вадим ее обратно на диван усадил.       — Сиди, не падай, я сам. Вернулся с веником. Женька видела, что смешно ему, а чего смешного? Ну разбила, с кем не бывает! Подобрала ноги и смотрела, как он подметает осколки. Густые волосы на затылке — она помнит — мягкие, так и захотелось потрогать. Рукава рубашки подвернуты, а руки… руки красивые… Фиг с ними, с бицепсами-трицепсами, часто ли ты видела, Женька, чтобы и ниже локтя тоже были вот такие!.. Чуть длиннее, чем по канону, а ладонь широкая, сильная… Вот это, наверное, счастье и есть? Малиновский собрал осколки на совок, ушел, опять вернулся. Женька смотрела на него, рот до ушей. Видок, наверное, глупее не придумаешь. А что ей еще оставалось делать? Только на нем взгляд и фокусируется.       — Ну что, Евгения Константиновна, баеньки?       — Не хочу спать, хочу всю правду. Расскажи мне, как ты меня заметил? Я прям сразу тебя взбесила, да?..       — О, да у нас вечер воспоминаний!.. — хохотнул Вадим. — Да, Филатова, прям сразу. А еще видок твой. У тебя были такие рваные джинсы, что сразу захотелось взять иголку и заштопать. И по попе дать, чтобы в следующий раз сама штопала.       — Чтоб ты понимал… Это идеология хиппи… А потом? Что было потом?       — А потом ты мне нахамила.       — Дура потому что… И ты потом злился, да?       — Нет, конечно. Я отключился. Смотрел. У тебя очень смешно кончик носа двигается во время разговора. Как будто ты отдельно, а он отдельно.       — Знаете что, Вадим Юрич!..       — Знаю, знаю. Все, что ты собираешься сказать — чистая правда, — не сдержался, опять тихонько посмеялся. — Я такой.       — Ты… ты… А придумать ничего не могла сейчас. И на диване сидеть больше не получалось. Сейчас встанет и сделает то, что хочется, а не то, что надо, можно или нельзя.       — Жень, что ты делаешь, щекотно! Ну щекотно же! — засмеялся чуть громче. — У меня топят будь здоров, ты перегрелась. Тебя надо в душ, да под холодную воду, но боюсь, не поможет. Ай! Это уже не честно! Женька уже не щекотала, а тыкала острыми ноготками в его ребра.       — Больно. Неприятно. Сейчас отвечу. Его пальцы схватили ее запястья, сжимая, и Женькин выдох послал по его шее волну мурашек, вверх, к затылку, заставляя тяжело вздохнуть. Момент — и он впился в ее губы. Это было так не по-малиновскому. Он никогда не целовал Филатову так. И с Женькой что-то такое приключилось, вдруг, без предупреждения, как будто рябь побежала по поверхности, и ум патиной покрылся, помутился… И все, и мышления нет, а есть один только Вадим, прекрасный, как черт. Был сейчас только он, его теплые руки на запястьях и она, девушка из Москвы, которой по-хорошему надо бы под ледяной душ, только это — Вадим прав — и в самом деле не поможет, хоть головой в сугроб. Женька не хотела отлипать, потому что не было такой силы — ни ньютоновой, ни не-ньютоновой, реактивной, гравитационной, которая могла бы ее от него оторвать. Поцелуй, растерзав все преграды, перерастал во вполне естественное пульсирующее, давящее, сбивающее дыхание к чертям. Еще один быстрый, влажный поцелуй, и Женька потянулась за исчезнувшими губами, когда Малиновский отстранился, придерживая девчонку за подбородок, останавливая. Он просто взял ее в охапку и посадил на подоконник.       — Погоди, я все-таки диван разложу. Спать пора, уснул бычок, лег в кроватку на бочок и спит. А ты чем хуже?       — Вот, совсем другое дело, — обрадовалась Филатова с подоконника и обняла его за шею. — Теперь я вижу, какой ты… А то при этой разнице в росте глаза в глаза не посмотришь и целоваться неудобно… Ты надо мной наклонялся в три погибели… Ой, что я говорю… Просто ты такой высокий, до неба, аж голова кружится…       — Что голова кружится — это вполне объяснимо, — на его губах опять улыбка.       — Но не объяснимо, почему я сегодня такая… раскованная, да?.. Ты ведь останешься?.. Одеялком укрыть, водички… Вадим не выдержал и снова засмеялся. Филатова вздохнула с улыбкой и обняла его еще крепче, прижимаясь ухом к его груди. Все-таки разницу в росте так просто не устранишь. И не надо.       — Сиди, не падай, поняла? Я быстро… Застелил ей кровать, себе диван, вернулся, улыбнулся — Женька так и сидела на месте послушно, вцепившись пальцами в края подоконника и болтая ножками.       — Ваша опочивальня готова, мадам Филатова.       — Не уходи, побудь со мной… Пожалуйста.       — Побуду, пока ты не уснешь. Женька свернулась калачиком, прикрывая глаза, ощущая, как ее накрывает теплое одеяло. И руки Вадима задержались на ее плечах. Губы коснулись ее разгоряченной щеки.       — Вадим, мне завтра будет стыдно, да?       — Обязательно, — отозвался он. Но тон все тот же — шутливый. — А я приду с утра посмотреть, как ты краснеешь. Принесу живой воды, есть у меня тайный рецепт, чтобы с того света выручать. Засыпай, малыш.

***

      Пчёлкин опрокинул, кажется, уже-неизвестно-сколько стопок. Глаза чуть слезились, он периодически сжимал их у основания переносицы. Полночь. Сука, полночь! А ее — нет. Не придет. Это точно. Хотелось рвать и метать. Но Витя не шевелился, застыл скульптурным изваянием, гипнотизируя взглядом бутылку коньяка. Ее содержимое таяло со стремительной скоростью. Женька не пришла ночевать. Женька не пришла. Женька… Трель звонка разбила тишину в квартире. Пчёла недоверчиво покосился на коридор. Неужели пришла? Время видала вообще, полоумная? Ну сейчас он ей голову открутит, а потом обрадуется. Нет, не тому, что открутил голову, а тому, что пришла. Зараза мелкая. Почему ты так любишь нещадно трепать нервы? С языка уже почти сорвалось колкое и едкое словечко, когда Пчёлкин буквально прищемил его зубами. На пороге стоял Космос.       — Впустишь? Витя махнул рукой в коридор, сам первым зашагал обратно на кухню. Холмогоров толкнул дверь, быстро стянул с себя пальто и двинулся следом. Сразу же оценил масштаб трагедии. Взял бутылку, нюхнул горлышко.       — Бухалово в одиночестве — верный путь к алкоголизму, Пчёл.       — А у меня то самое одиночество, если ты не заметил.       — А Жека где?       — А не пришла Жека, — сам от себя не ожидая, Витя нервно расхохотался. — Убью. Точно убью…       — У-у-у, — Космос выдвинул ногой стул и оседлал его. — Картина Соловьева «Приплыли». А позволь полюбопытствовать — кого? Жеку или мужика ее?       — Обоих.       — Посадят, Пчёл. Посадят… — Космос тяжело вздохнул, откашлялся и кивнул. — Ладно… Что у вас там? Напряженное лицо Пчёлкина застыло. Мысли навязчивыми мухами усеяли сознание. Он осторожно прислонил ко лбу прохладное стекло бутылки. Внутри будто мясорубка. Прикрыл глаза. И позволил себе слабость. Одну крошечную слабость — высказаться.       — А ничего!.. Ты прикинь, я же ей сказал тогда. Сказал все… Как дурак, как кретин последний!..       — Ну почему «как»? — фыркнул, пожимая плечами, Кос. — Даже обидно… Пчёлкин смолчал. Не до этого.       — Мы теперь просто друзья, Космолет. В остальном повесила на себя запрет. Сказала, что «всё». Другому, блять, отдана и все такое. Кто только ее отдавал, а?       — А что ты хотел от нее услышать? «Витька, милый, я так ждала два года, когда твой мозг пересушенный созреет наконец?». Ты ж не сопляк, Пчёл. Понимать должен. Делать что-то, ну, не знаю…       — А что мне делать? Она не хочет. Ничего. Для нее теперь ее хирург — свет в оконце! Ты вот видишь ее здесь сегодня? Я лично нет! А хочешь навангую, где она?.. В глазах злость, хотя Космос отлично видел — выучил за столько лет — как друг старательно хочет исправить это, закрыть эти эмоции показным безразличием тут же. Старательно игнорируя острые когти, которые скребли его изнутри.       — Хорош заводиться. Она не «не хочет», она не может. Гордость не позволяет вот так взять и… И какого хера ты вообще на нее эту ответственность переложил? Решился, вылил на нее все это — решай, мол, Жека, сама, делай, что можешь и что хочешь, а я в стороне постою пока. Так, да? Витя фыркнул, оттолкнулся от стола и прикрыл глаза.       — Знаешь, как сказал один мудрец Платон? — накинул сверху Космос. — Шевелись, делай что-то, да? Пчёла позволил себе усмехнуться уголком губ.       — Так и сказал?       — Ну… приблизительно. Пчёлкин вздохнул, прикрывая глаза и чувствуя уверенную ладонь на предплечье. И все вдруг стало предельно просто.       — Он прав. Пошевелимся.