Братья по-любому. Вернуть всë

      Витя отпер дверь и шагнул в неосвещенную прихожую. Пробивавшийся откуда-то из кухни голубоватый лучик света от горевшего за окном фонаря тускло поблескивал на гладких вертикальных гранях и легко скользил по льдистой поверхности огромного зеркала. Женьки не было… Он протянул руку, безошибочно нащупал выключатель, и прихожая осветилась мягким сиянием лампы. Рывками стащил с рук черные кожаные перчатки и затолкал их в карманы пальто, параллельно размышляя, стоило ли вообще возвращаться в квартиру сегодня. Ватная тишина пустой, до конца обставленной и идеально приспособленной для жилья и отдыха квартиры навалилась на него, приглашая лечь и расслабиться, бездумно глядя в мерцающий цветными пятнами экран телевизора. Он прошел по квартире, по дороге включая все, что можно было включить: свет, телевизор, радио, музыкальный центр, новенькую микроволновку — и закончил свой маршрут перед шкафом в спальне. Теперь квартира наполнилась разнообразными звуками, и Пчёлкин с удовольствием слушал их, медленно стягивая рубашку. Телевизор бормотал на разные голоса, перекликаясь с радиоточкой, музыкальный центр приглушенно лязгал древним металлом, в микроволновке постреливали, набухая и лопаясь, сосиски — целых три, поскольку день выдался хлопотным, и молодой человек не успел даже перекусить. Поправив поясной ремень, он несколько секунд постоял, закрыв глаза и прислушиваясь к какофонии звуков и запахов, наполнявших квартиру.       — Дерьмо чертово, — сказал он наконец, протянул руку и взял с верхней полки шкафа плоскую бутылочку с коричневой жидкостью. Коньяк разлился по телу живительным теплом. Витя завинтил алюминиевый колпачок и поставил бутылку на место. Она стояла на верхней полке шкафа с тех самых пор, как он вернулся из больницы и втихаря, когда спала Женька, пользовался коньяком, как обезболивающим. Еще одна бутылка — побольше — стояла на полочке в шкафчике над мойкой в кухне. Нет, это не зарождающийся алкоголизм — он просто ленился бегать из конца в конец квартиры всякий раз, когда ему хотелось смочить губы. Теперь можно было жить дальше. Пчёла вернулся на кухню, по дороге выключая все лишнее — музыкальный центр, радиоточку. Микроволновка выключилась сама, мелодично звякнув и потушив внутри себя свет. Сгрузив провизию на поднос, он отнес все в комнату и упал в кресло перед телевизором. На экране замелькали новости:       — В Калуге убит главный редактор областной газеты «Знамя» Иван Фомин. Убийство было совершено на политической почве: уголовник-антикоммунист расправился с редактором областного органа КПСС… На одного из руководителей Ленинграда было совершено покушение. Мэр Ленинграда Анатолий Собчак усиливает свою личную охрану… Председатель Верховного Совета РСФСР Борис Ельцин назвал действия Кремля в Прибалтике «демонстрацией силы» и призвал вывести дополнительные войска из прибалтийских республик… Нервно поморщившись, Пчёлкин выключил телевизор, чтобы не портить себе аппетит и поужинать в тишине. Не вышло. Телефон, единственная толковая вещь (за исключением шрама на полшеи и геморроя) доставшаяся от Леры, стал надрываться в кармане пальто, мирно висящего в коридоре. Запихнув в рот последнюю сосиску, недовольно рыча, Витя ответил:       — Чучище, тофко не гофори, шо ты соскучифся…       — Писюн изо рта вынь сначала, — хохотнул Холмогоров. — Тут дело одно есть, пригоняй. Малая у меня, если что. Спешно, до боли в глотке проглотив, Пчёлкин скривился:       — Предлагаешь мне ее забрать? Дай угадаю, пьяная? Даже через мобильник он будто бы видел, как Космос закатил глаза:       — С ней все в порядке, тут другое.       — Грядет Апокалипсис?       — Пчёл!       — Да еду, еду. Сбросив вызов, поспешно отправился на кухню за кофе. Кофе был черным, как торфяная жижа, и горьким, как яд гремучей змеи. Это мгновенно привело Витю в порядок, и он, снова взглянув на часы, нацепил ботинки и набросил на плечи пальто. Оно показалось ненормально тяжелым. Пчёлкин хлопнул себя по лбу, вынул из внутреннего кармана «кольт» и убрал в шкаф, прикрыв сверху стопкой полотенец. Теперь можно было ехать. Что Женька делала в такой поздний час у Космоса? Может, действительно что-то случилось, и Холмогоров просто не стал сообщать все нелицеприятные факты по телефону? Только, казалось, все устаканилось, ничего не дергало до зубной боли, и тут… Кнопка звонка вихлялась под пальцем, уворачиваясь, как живая, но в конце концов из недр квартиры донеслось надтреснутое дребезжание, и спустя несколько секунд дверь распахнулась.       — Влетай, — Холмогоров сверкнул стаканом с прозрачным содержимым. Даже на расстоянии в нос Пчёлы ударил запах спирта.       — А говоришь — никто не бухал, — фыркнул он, сбрасывая на ходу пальто. — Че за отрава? «Отрава» представляла собой разбавленную уксусом и водкой воду для компресса Тоше.       — Тебе успокоительное, блин. Проходи давай уже. Витя заметил ораву ботинок в коридоре, прикидывая что-то в уме. Затем повернул голову: в поле зрения появился застывший в дверях зала Дунаев. Пальто сорвалось с крючка и упало на пол. Пчёлкин неслышно скрипнул зубами и поднял его, высматривая, куда бы пристроить. Тем самым оттягивая встречу с нежелательной компанией.       — О, — Андрей почувствовал, как его протискивают вперед Витины плечи, и высказался таким тоном, словно вовсе не слышал звонка в дверь и появление Пчёлы оказалось полной для него неожиданностью, — кому б не пропасть… — но руку по привычке протянул. Пчёлкин пожал протянутую ладонь, борясь с привычным желанием схватить его за патлы и натыкать носом в дверной звонок. Но дать волю раздражению не получилось: худенькая блондинка с цветущим синевой лицом завладела вниманием. Женька удостоила Витю приветствующим кивком, обмакнула платок в протянутый Космосом стакан и приложила компресс к Тошиной скуле.       — Где еще? Показывай… — велела она. Тоша стеснительно взглянула на присутствующих парней:       — Давай лучше в ванной? Филатова помогла блондинке приподняться, окинула обеспокоенным взглядом ребят и спешно повела Тошу в сторону ванной комнаты. Стоило двери хлопнуть, Пчёлкин прошел к дивану и развел руками:       — Мне кто-нибудь объяснит, что произошло? Космос подбородком кивнул в сторону Дунаева, мол, все вопросы только к нему. Пока Женька обрабатывала ушибы и ссадины Тоши, Космос и Дунаев продумывали план дальнейших действий в полголоса на кухне. Андрею стоило огромных усилий переступить через себя и согласиться с мнением Холмогорова — обсудить произошедшее с Пчёлой. К кому-кому, а к нему бы парень стал бы обращаться в последнюю очередь. Однако увиденное сегодня заставило отодвинуть гордость подальше. Потому что злость на Константина Марковича выросла до такого масштаба, что хватило бы обернуть весь земной шар в два слоя. Один взгляд на ее синяки и одно лишь яркое представление того, как Тоша их получила, заставлял яростно сжимать кулаки. Воздух в комнате зазвенел от напряжения и повисшей тишины. Пчёлкин откашлялся, требуя наконец объяснений.       — Короче, Дунаевскую даму обидели, — озвучил сам-таки Холмогоров. — Надо бы начистить одному Чиполлино хлеборезку.       — О, ну это классика жанра… — устало отозвался Витя, но заметив тяжелый взгляд Андрея, кротко кивнул. — Без проблем, ладно. Отстаивать честь дам — наш священный мушкетерский долг. И давно у вас шуры-муры? В зеленых Дунаевских глазах какая-то тяжелая пустота. С губ сорвалась холодная усмешка, и Пчёлкин отмахнулся.       — Ладно, че это я…       — Договоримся сразу — Жека про наши планы знать не должна. Ясно? — ледяным тоном произнес Дунаев.       — О, ты не переживай, святая душа, мы за последние месяцы научились это делать мастерски, — успокоил его Витя. Взглянул на закрытую дверь ванной комнаты, и вдруг все эти синяки на лице милой блондинки перекинули его на два года назад — в Котельники. В Женькину комнату. Как она после такого потрясения задремала на его плече, а он нежно-нежно гладил гематому на ее щеке. — Кто ее так?       — Папаша родной.       — У него в кулаках подковы, что ли, вшиты? — мрачно хмыкнул Пчёлкин. — Родную дочурку по мордам… Бухой был?       — Хрен его знает, какой он был, — борясь с раздражением, процедил сквозь зубы Дунаев. — Сейчас желание одно — чтобы этой мрази по-хорошему вообще больше не было.       — Бойтесь своих желаний, Андрей Васильевич, — Космос плеснул коньяк в стакан и протянул парню. — Глотни, успокойся.       — А ты не думаешь, что твоя дама догадается, откуда ноги растут? Дунаев тяжело, длинно вздохнул, осушив любезно протянутый ему стакан. Витя стиснул брови у переносицы, странно поглядывая на друга Женьки. Всегда спокойный, уравновешенный, абсолютно светлый, к слову, даже по меркам Пчёлы человек сейчас олицетворял собой сплошной комок нервов. Жаждущий возмездия. Кажется, никто никогда не видел Андрея таким, поэтому даже Пчёлкину стало странно от этого. Раздраженно шмыгнул носом, потому что уже второй его вопрос был обречен остаться без ответа.       — Ладно. Все, что знаешь, говори. Выпустим двух ребяток прогуляться к этому Брюсу Ли. Женька аккуратно обрабатывала ушибы и синяки на худеньком теле Тоши. Та терпеливо морщилась, борясь с естественным позывом шикнуть от боли.       — Конечно, это не мое дело… — наконец, подала голос Филатова, — но хотела спросить: такое часто бывает? Ты не подумай, просто реакция Дунаева была такой, будто подобное в твоей семье — нездоровая норма. Блондинка нервно потерла кончик носа, судорожно выдыхая.       — Так сильно — впервые.       — Но за что? — искренне не понимала Женька. Тоша вдруг нервно хохотнула, и было в этом коротком смешке что-то истерическое, больное до жути, что Филатовой самой стало жутко.       — Наверное, за то, что родилась. Я не знаю. Но сегодня хотя бы представляю причину — я хотела сбежать со дня рождения отца. Знала, чем может весь вечер кончится. Это, естественно, не понравилось никому. Ну и осмелилась впервые откровенно сказать ему в лицо, что я устала от всего этого… Вот и результат. Выходит, давать отпор, как советовал Андрей, не всегда хорошо.       — Дунаев херни не посоветует, — вдруг улыбнулась Женька. — Просто когда человек, привыкший к тому, что все ему сходит с рук, встречается впервые с сопротивлением, это выводит его из привычного устоя. И реакция может быть абсолютно непредсказуемой… — она осторожно, почти не причиняя дискомфорта, перевязала Тошину руку и объявила: — ну, вот и все. Мазь хорошая, поможет, через пару дней уже и следа не останется. Физического, конечно. След на бедной, ранимой, измученной девчачьей душе не исчезнет никогда.       — Спасибо… Правда спасибо большое, — улыбнулась ей Антонина. — Андрей очень много рассказывал о тебе.       — Да? — выгнула бровь Женька, скатывая остатки бинта. — И что же он там наговорил интересного?       — Что ты очень добрый человек. Я хотела с тобой познакомиться при удобном случае, только вот он не особо приятный для этого выпал… Филатова поднялась с края ванной и хмыкнула. У нее такого желания, к слову, не было, но произошедшее не оставило выбора. Беда, как известно, объединяет, и сейчас, послушав короткое откровение Тоши, Женька смягчилась еще больше. Ей эту блондинку было искренне жаль.       — А сама как с Дунаевым познакомилась? — слетело с губ раньше, чем девчонка успела как следует это обдумать.       — После очередной ссоры с отцом побежала на крышу… А там он. Выслушал меня. Помог морально. Меня это удивило… Помню, что лицо его до боли знакомым показалось, и я весь свой внутренний каталог перерыла в поисках соответствий, но ничего не нашла. Удивил он своим участием в жизни абсолютно незнакомого человека. И у меня был тогда только один вопрос: «Ты вообще кто? С какой планеты?»…       — Да уж… Дунаев есть Дунаев, — только и смогла выдавить из себя Женька. Хотя тон выражал это как «мой Дунаев такой, да». Подчеркивая важность, глубокую привязанность, что-то нерушимое и сильное. Хотя по факту Филатова за последние месяцы уже не знала, что происходило там, внутри ее Дунаева. А Тоша, абсолютно не претендовавшая на него, казалось, чувствовала его лучше, чем близкая подруга.       — Ладно, идем к ребятам… Космоса не бойся, он парень хороший, добрый… Глупостей творить не будет.       — У вас у всех общий девиз: «друг друга — наш друг»? — улыбнулась Тоша.       — Типа того, своеобразное братство. Абсолютное повисшее спокойствие в зале заставило Женьку несколько напрячься. Троица терпеливо ждала возвращения девушек и общалась ни о чем таким будничным тоном, что Филатова осознала, что здесь что-то не так — никогда еще Пчёлкин и Дунаев не смотрели друг на друга так терпеливо.       — Ну что, поехали? — Витя поднялся с дивана, смерил Женьку взглядом с головы до ног. Такой тон заставил ее удивленно вскинуть брови.       — Погоди, — с такой же нарочито будничной интонацией отозвалась она, шагая к Андрею. — Можно тебя на минуту? И направилась к кухне. Заметив вопросительный взгляд Дунаева, повторила уже тверже:       — Говорю: на минуту можно тебя? Парни переглянулись. Никого это уже не удивляло — Женька за столько лет научилась читать истину по царящей атмосфере, без слов. Космос присел бедром на подоконник, распахнул форточку, впуская в огромную комнату морозный ветер, чиркнул зажигалкой и закурил, устало махнув рукой. Стоило Дунаеву переступить порог кухни, Женька спешно захлопнула за ним дверь, плотно вжавшись в нее спиной.       — Вы что удумали? Он нахмурился, запрокинул голову, разминая затекшую шею.       — Иногда ты чересчур мнительна, кареглазая.       — Я повторяю — что вы удумали?       — А я повторяю, — он склонился к ней, понижая голос. И в его всегда сочных, как летняя листва, глазах сейчас читалась ничем не прикрытая усталость, — ты чересчур мнительна. Ничего. Устраивает? Допрос окончен?       — Ты не умеешь врать, Дунаев. Не пойми неправильно, ты, конечно, внушаешь долю страха иногда, но… Не суйся никуда, слышишь? Особенно в чужой монастырь. Андрей почти расхохотался про себя, передергивая плечами. В голову начало приходить понимание, насколько сильно все изменилось. Все буквально сломалось в последний год, а сейчас этот перелом срастался неправильно. Теплая ладошка тут же ободряюще опустилась на его плечо.       — Ты же Дунаев, — тон Женьки, должный приободрить, вдруг внушил ему, что его фамилия стала какой-то слишком нарицательной даже для него. Дунаев — значит непоколебимое спокойствие и уравновешенность? Стабильность? Может быть, тюфяк и рохля? Что она имеет ввиду? Что он не способен на серьезные и болезненные перемены?       — Очень ценное наблюдение, кареглазая.       — Я о здравомыслии, понимаешь?       — Вот я и мыслю здраво.       — Да, только эти мысли делают тебя невыносимым… иногда, — добавила Филатова, заметив быстрый взгляд, который он на нее бросил.       — Но они остаются моими мыслями.       — А я остаюсь твоим другом. И не позволю тебе…       — Господи, Жека… — застонал Андрей. Сейчас бы по привычке погладить ее по плечам, вселяя уверенность, что все ее надумки — глупости, но почему-то не хотелось. — Поезжайте уже с Пчёлой домой, а?       — А ты?       — Мне стать третьим в вашей квартире? — фыркнул он. — Спасибо, но к такому жизнь меня не готовила. Останусь тут, общага уже полтора часа, как врата свои захлопнула.       — М-м-м… — высоко интеллектуально отозвалась Женька. — Только не тискай свою Тошу сильно, побереги ее тонкую… душевную организацию.       — Иногда ты бываешь такой язвой, Филатова.       — А ты — упрямым бараном, Дунаев! Она отлипла от двери, распахнула ее и вылетела в коридор. Резко стянула с крючка свою куртку и почти что рявкнула:       — Витя! — Пчёлкин чуть сигаретой не поперхнулся и удивленно взглянул на нее из зала. — Поехали… Она не должна была так разговаривать ни с кем. Никто не виноват. Пчёла смотрел на нее пару секунд, и в его глазах бегущей строкой читалось: «Ты слишком много на себя берешь», потом прочистил горло, сдержанно кивнул, глядя немного странно, будто с осуждением:       — Незачем так орать, право слово, Евгения Константиновна, — помог накинуть куртку и чуть сжал пальцы на ее плечах, понизив голос до шепота: — И контролируй свой поток вседозволенности. Наскоро распрощавшись, они покинули квартиру Космоса. Странно было признавать тот факт, что отсутствие Женьки рядом сейчас Андрею принесло облегчение. Сам не понимал, почему. Может, не прав был сам? И стоило быть с ней мягче? А что он, собственно, сказал?       — Вам это… в зале постелить? — потирая затылок, в кухню вошел Космос.       — Что?.. — не понял сначала Дунаев, а затем усмехнулся: — ей — да. Я на полу. Дай мне просто подушку, да и все…       — А, вера не позволяет, да? — беззлобно хохотнул Холмогоров.       — У нас не те взаимоотношения, Кос. Тащи белье, я сам постелю. Тоша сидела на краю дивана, когда в зал вернулся Андрей. Улыбнулся ей тепло, подмигнул.       — Как самочувствие?       — Получше. Успокоилась немного, но… страшно, — она обхватила себя руками, пытаясь выдавить улыбку. Но получилось фальшиво.       — Ладно, не парься пока, — он легонько стукнул кулачком по ее плечу. — Тебе сейчас важнее отдохнуть и выспаться.       — Можно я тебя обниму? — вдруг спросила она. Дунаев, отапливая ее сердечко одними глазами, распростер руки, принимая девчонку в свои объятия. Тонкий аромат одеколона с дубовыми нотками и запах сигарет смешались в какую-то волнующую симфонию, заставив Тошу расслабленно прикрыть глаза. Молчала, слушала. Андрей стоял, не шелохнувшись. Дышал. А у девчонки — волны, поднималась и опускалась, вверх и вниз, прислушалась — ничего.       — Андрей?..       — М?       — Куда ты сердце подевал, где оно? Все еще там?       — Там, — весело фыркнул он. — Как обычно у людей и бывает — слева, а ты сейчас справа. И голос как из-под воды. Как будто сквозь водяную линзу. Густой, темно-зеленый, свет застревает и не движется.       — А ты человек? Мне иногда кажется, что ты засланный, ну, оттуда… — пробормотала Тоша, а Дунаев продолжал обнимать: осторожно, как будто она стеклянная; потеряет равновесие, упадет — и вдребезги, и другой такой не будет. — Чтобы у меня все было хорошо, да?       — Конечно, — вдруг сказал он твердо, а потом опять уголки губ разъехались. И переложил обе ее руки, и она послушалась, наблюдая, как он разбирает диван, достает одеяло, подушку, вверх — вниз. А у нее волны — вверх вниз, вверх вниз, вверх вниз.       — Ну что, разделась? Повернуться можно? Тоша забралась под одеяло с головой, чувствуя, будет ей завтра апокалипсис. Но это будет завтра. А пока… пока слишком хорошо и спокойно. Руку из-под одеяла потихоньку выпустила, ища, есть ли кто снаружи живой, здесь ли. Здесь, здесь. Рука теплая, ладонь широкая. Дунаев лежал на полу, запрокинув одну руку за голову, удобно подмяв подушку, а второй тихонько перебирал тонкие пальцы блондинки.       — Хоть бы нос высунула, задохнешься ведь.       — Может, я хочу задохнуться. Может, у меня дыхание сперло и обратно не возвращается.       — Ни о чем не думай, спи. Доброй ночи, Тошка. И за руку держал. Вы бы уснули? Тоша — да. Сразу и без задних ног.       Машина Пчёлкина мчала по пустынным улицам Ленинграда. Совершенно прямая и пустынная дорога убегала за горизонт, автомобиль не требовал ни малейшего усилия для управления, и парень незаметно сам для себя погрузился в раздумья и воспоминания. Музыка только помогала, подталкивала его думы, заставляла их вновь и вновь кружить по лабиринтам памяти… »…Пожелай мне удачи!» Как-то так получилось, что всю жизнь ему сопутствовала удача и в то же время он всегда как будто ходил по лезвию бритвы, и если бы эта самая госпожа Удача хоть на секунду отвернулась от него, не было бы сейчас ни самого Вити, ни его тоскливых воспоминаний… Загорелся красный неожиданно и впервые за весь путь от квартиры Космоса. Пчёла выжал «тормоз», опустил окошко, закурил, косясь на молчаливую Женьку. Та головы не повернула, только протянула ладошку.       — Угостишь?       — По ушам бы тебе дать, врач ты, блин, будущий… — буркнул он, но сигарету дал. Филатова опустила стекло со своей стороны, и теперь по салону машины циркулировал январский морозец, приятно холодя лицо и пощипывая щеки.       — Пообещай мне, что Дунаев не влезет никуда, — вдруг потребовала Женька и наконец встретилась с Витей взглядом. — Что все, что ему пришло в горячую его башку, вы с Косом поддерживать не станете.       — Слушай, Жека, — загорелся зеленый, Витя дернул ручник, — кажется, мы в последний наш с тобой разговор договорились — не посвящать друг друга в свои дела. Тебе же спокойнее. Твои слова?       — Дунаев — это мое дело.       — А, ну кто бы сомневался!.. — фыркнул Пчёлкин, перестраиваясь в левый ряд.       — Перестань, пожалуйста, язвить. Я не хочу, чтобы у этого человека были проблемы.       — Впервые за три года ты так открыто мне это говоришь. Мы перешли на новый уровень откровений? Я тронут. Женька прикрыла глаза, пытаясь контролировать играющую бурю внутри, надула щеки и с шумом выпустила воздух.       — Просто пообещай.       — Прекращай свое бабское вот это… Обсудили, поплакали, покакали, двинулись дальше. Никуда твой Дунаев не полезет. Все?       — Хочешь сказать, ты приехал к Космосу просто так?       — Тебя забрать, как видишь.       — С чего такое благородство?       — Филатова, иногда твои откровенные язвительные вопросы вызывают у меня вполне естественную зубную боль. Потому что все еще продолжаю нести за тебя ответственность до приезда Фила. Ты ж у нас одна словно в ночи луна, словно в печи сосна, словно в глазу бревна… И в средствах не стесняешься… Грустно, холодно. Витя смотрел на нее, серьезно так смотрел, тяжело. Женька не выдержала, отвела взгляд.       — О чем ты?       — Да обо всем. Отпусти наконец своего Дунаева, дай свободу. Не лезь туда, куда не просят.       — С каких пор ты таким борцом за свободу Дунаева стал? Пчёла фыркнул, но ничего не сказал. А Женька понимала, что прав он. Не надо было, неостроумно, не по делу… Нахамила от усталости, и кому!.. Андрею. Зачем?       — Ты ж посмотри на себя: позеленела вся от моральных мучений, развела достоевщину. Не надоело? Нет, по глазам вижу, нравится тебе мать Терезу играть. Да нет, ты умница, доброе сердце. Только грани не видишь. Но ты хорошенько подумай, надо ли оно — не тебе! — а ему. Если ты в состоянии понять вообще, к чему я это говорю. Ты привыкла, что тебя все любят и ценят и непременно должны считаться с твоим мнением, но факт остается фактом — не всегда твое мнение важно. И никто не будет останавливаться на задуманном только потому, что Женечка Филатова сказала: «Ата-та, нельзя так!». Смешно, но это правда. Нападать Женьке не хотелось, а в оборонительной позиции было что-то унизительное до непристойности: тот, кто оправдывается, фактически признает за собой вину. И пусть Филатова считала, что никакой вины за ней сегодня нет… вот только считать и чувствовать — разные вещи. В этом сценарии все спутано, смешано… Где один, там другой, а как их вообще можно ставить рядом!.. И потом получается то, что получается. Каждый отрезок жизни по два раза, сначала счастье, потом — на том же месте — опустошение. Дунаев сейчас находился на том распутье, когда и бросить невозможно, и тащить тяжело. Потому что чувства к Женьке тормозили его очень часто и во многом. А сегодня он вдруг тоже не сдержался. Что же это получалось? Что протухло все у них? Что есть более теплый и понимающий человек, чем она, Женька? Немного стало ясно, почему Пчёлкин стал отстаивать сейчас Андрея. Смешно так звучит — Пчёлкин и отстаивать Дунаева! Однако все просто — он больше не казался конкурентом.       — Ты ж его как мужика отвергла. Походил за тобой, сопли повытирал. Поднадоело. Ну и че теперь хочешь? Мужиков нельзя держать в черном теле, Жека, они этого не прощают. Действительно, на протяжении трех лет Андрей честно пытался обуздать страсти, скрупулезно следуя методу великого рационалиста, и поначалу не очень-то преуспевал. Однако сейчас отчетливо ощущалось, как тон его высказываний изменился, он стал сдержанным, в нем появилась сила, которую Женька раньше не чувствовала — сила сжатой пружины, готовой распрямиться и перевести потенциальную энергию в кинетическую, в решительный праксис.       — …Не слушаешь меня? — донесся снова голос Пчёлкина.       — Да… — на автомате отозвалась Женька, но тут же спохватилась. — Что не прощают?.. Витя тяжело вздохнул, выкрутил руль. Вот и знакомый уже до боли поворот. Пару метров — и они дома. Как же странно у тебя все в жизни, Женечка! Ревнуешь друга, живешь с недо-другом, недо-бывшим… Пора как-то исправлять это положение, как считаешь?       — Я уже давно про другое. Есть предложение собраться втроем завтра вечером. Я, ты, Кос.       — По поводу?       — Раньше нам поводы были не нужны, — в голосе отчетливо послышалась… печаль? Кажется, да. Именно в одной этой фразе было запечатана огромная ностальгия по тому времени, которое уже не вернешь. Времени, которое было всего два года назад. А сейчас казалось, что целую вечность. — Ну что, не против? Она не против. Никогда не против. Только снова выходит так, что она не может. Потому что есть один человек с планами на завтрашний вечер.       — Если только глубоко вечером…       — Ладно, — отозвался Пчёла изменившимся голосом, спокойно-преспокойно. Настоящие мужчины из старого кино типа «Касабланка» примерно таким макаром ключевые реплики и подают (что-то вроде: «я любил тебя больше ангелов и Самого Бога, а теперь, уж извини…»).

***

      Зима в Ленинграде особенная — ветряная, промозглая, студеная даже при небольшом минусе. Дни казались серыми, мрачными, будто весь город был окутан густой дымкой. Удивительно же стало, когда утром Женька увидела солнце, и даже приходилось щуриться, чтобы чересчур яркий свет не резал глаза. Она летела на встречу к Малиновскому, вздыхая полной грудью и улыбаясь. Новая жизнь была полна проблем, но это была жизнь, а не прозябание, которое предшествовало ей в течение нескольких долгих месяцев. Нева и в ледяном плену, и в серой дымке оставалась красавицей — могучей и сильной. Острая, колючая, вздыбленная, в изломанных льдинах, абсолютно лишенная глади и покоя. Вот такая. Рука в руке, размеренные шаги. Тепло от одного присутствия Вадима рядом. Личный врач душевных бурь. Малиновский спрятал Женькину холодную ладошку в кармане своего пальто, сжимая крепко, бережно. Они спустились у сфинксов к воде. Было странно тихо, застыла Нева, а по небу неслись, как именно в сером Ленинграде бывает, острые облака. Неслось — над, неслось — под, а Вадим и Женька замерли между сфинксами в безветрии и тишине — какое-то прощальное чувство… как в детстве, когда не знаешь, какой из поездов тронулся: твой или напротив. Или, может, Васильевский остров оторвался и уплыл?.. Раз уж сфинксы в Ленинграде, чему удивляться? Им это было одинаково все равно: тем же взглядом смотрят они — как в пустыню… И впрямь: не росли ли до них в пустыне леса, не было ли под Петербургом болота?.. Ленинград двоится. В нем две воды. Одна вода — поверхность: ее много, она прекрасна, она разбивает город на прозрачные грани, в которых он и отражается, удваиваясь, играя в призрачность того и другого: отражение реальнее. Другая вода — вертикальна, сверху и снизу, мутная ось зарождающейся бури, готовой перебить все эти парадные зеркала. Вадим говорил правильно: есть в этом что-то от Гамбурга и Амстердама, но, чтобы не было им обидно, покруче, потому что оба вместе. Васильевский остров был разделен на прямые, как чертеж, улицы. Вдоль Невы бывший Меншиков дворец, Кунсткамера, Сухопутный шляхетский корпус, а дома — в одинаковом отсчете этажей, все каменные, еще и разрисованные. Снаружи красота, а заглянешь во двор — знакомая Женьке московская беспутица, да еще и мрачность. Здесь удивительно тихое место. Все скромно, неспешно. Особенно это чувствуется на линиях и во дворах. Проспекты противостоят тишине. Они, точно три русских богатыря, красуются на карте острова. Средний проспект в меру силен, в меру активен, безусловно, это Добрыня. Малый, как Алеша Попович, скромен, тих и молчалив. Большой проспект максимально велик и спокоен, уравновешен и более всего отображает дух Василеостровской стороны. Илья Муромец Васильевского острова, с его старыми тополями, скромными газонами, Андреевским рынком, за которым видна набережная Невы. Сколько там хожено, сколько поколений выросло на улицах этих проспектов, линий, переулков… Румянцевский сад серый, пустынный, никогда не блистал зеленым покровом, зато умиротворение здесь можно было потрогать пальцами. И еще можно было выступить на театральной сцене. (Конечно, если рядом никого не было). Можно было выйти из парка, зайти, минуя вторую линию, во двор Академии Художеств и там, если повезет, в кучке отходов, найти цветные стеклышки мозаики. Женька не сама догадалась — Вадим рассказал. Он когда-то здесь гулял мальчишкой целыми днями, так что кому, как ни ему, было знать все потайные ходы, лазы и просто чудесные места заповедных линий. Видимо, в его детство тут было намного больше «сокровищ», потому как все, что смогла отыскать Филатова за эту вылазку — это кусочек цветного стекла, размером где-то пять на три сантиметра, глубокого изумрудного оттенка. Камешек жил у нее потом долго и служил «волшебным камнем Изумрудного Города», доставшимся Элли на память о ее приключениях… Когда Малиновский был совсем маленьким, их семья жила на второй линии, в подвальной квартире со сводчатыми потолками, и как первым воспоминанием о своем детстве он считал вид чужих человеческих ног в окне. Неба из окон его детства видно не было, только ноги: мужские, женские, детские — разные. Мальчишкой еще научился слышать, как по-разному звучат каблуки башмаков, туфлей и сапог зимой и летом, в дождь и в гололед. Это теперь из его окон виден Тучков переулок, весь, видны дома и деревья, и, конечно, небо. Рядом с Андреевским рынком, на седьмой линии, в доме № «16-18» находилась и находится по сей день аптека доктора Пеля. Именно сюда уже который месяц горела желанием попасть Женька. Когда Вадим толкнул старую дубовую дверь, впуская девушку в вестибюль загадочной аптеки, она тут же ощутила волшебное перемещение в ту эпоху, когда в красивом историческом здании трудилась на благие цели династия Пелей. В центральной части зала сидел манекен — копия основателя аптеки Василия Пеля. На его столе — пузырьки с таблетками и фотографии его семьи в рамках. Но самое интересное, конечно, находилось под стеклом аптечных витрин: склянки с лекарствами, колбочки, пробирки, стеклянные шприцы и иглы, пинцеты, дозированные лекарства в виде порошков, и те самые ампулы, создателем которых был сын Вильгельма Пеля — Александр Пель. В начале двадцатого века здесь была настоящая фармацевтическая фабрика. В здании даже держали животных для проведения лабораторных опытов. Были и лекарственные препараты, которые производились с использованием биоматериалов животных. Петербуржцы по утрам длинными очередями стояли возле аптеки Пеля, в которой могли приобрести лекарства, чудесным образом исцеляющие от болезней. А вот в темное время суток это место старались обходить стороной, потому что верили в разные мистические истории, которые передавались из уст в уста на протяжении многих лет. Петербуржцы были уверены, что в подвале аптеки на Васильевском Вильгельм Пель занимался алхимией. Проще говоря, поиском философского камня, который подарит своему обладателю бессмертие. Считалось, что башня — это портал в другой мир, и грифоны через нее попадают в Петербург. Люди, которые жили рядом с башней, жаловались, что по ночам слышат странные звуки, будто когти скребут по жестяной крыше, а некоторые утверждали даже, что видели тени от непонятных огромных крылатых существ на стенах квартир. Понятно, что их пугала Башня Пеля: без единого окна, без дверей, над ней то и дело наблюдался дым разных цветов. Женька уже не знала, как и когда Малиновский договорился об индивидуальной экскурсии, но в зале вскоре появилась приятная полноватая женщина с теплой улыбкой — за столько лет работы в аптеке-музее она продолжала искренне улыбаться посетителям, таким как Женька, которая с нескрываемым детским любопытством и восхищением облазила все витрины в главном зале, прочитала все подписи и надписи под объяснения Вадима — рассказывал исключительно то, что знал сам.       — Добрый день, — кивнула экскурсовод, привлекая внимание Филатовой. — Хочу вам предложить небольшую игру. Она была, конечно, в основном задумана для детей…       — Это как раз для моей прекрасной спутницы, — подмигнул Малиновский, и ощутив от Женьки тычок в бок, открыто улыбнулся, притягивая ее чуть ближе.       — Но я думаю, что это будет интересно любому человеку — проверить свои пять чувств.       — Студент Филатова, какие? Женька скривилась, поймав на себе его чуть лукавый взгляд.       — Осязание, вкус, обоняние, зрение и слух, дорогой Вадим Юрьевич.       — Абсолютно правильно, — улыбнулась экскурсовод. — Если готовы, прошу за мной. Женька искала предметы по названию, определяла вещества по запаху и на ощупь…       — Закрывай глаза, открывай рот, — хохотнул Малиновский.       — Я уже говорила, что из тебя бы вышел милый маньяк?       — Евгения, меньше слов! Женька засмеялась, прикрывая ладошкой глаза. Что-то очень знакомое, сладкое почувствовалось на языке.       — Это какая-то конфета… Ириска?       — Ты же в аптеке.       — Гематоген! Филатов его любила в детстве. Даже не знала, что больше: гематоген или жвачки! Ольга Николаевна одобрительно кивала и говорила, что «бычья кровь полезна», а Женька не обращала внимание на ее слова тогда… Только потом дошло. Правда, любить гематоген после таких откровений не перестала. На улице снег вихрился в воронках маленьких смерчей, каждый ураганчик жил своей жизнью. Опять рука в руке, плечо к плечу… Шагали по Васильевскому, Женька — довольная и счастливая, как ребенок, Малиновский — такой же, только по одной простой причине. Они вдвоем временно оглохли для всего, что не относилось… к любви? И не выговоришь. Впрочем, как бы это ни называлось, нельзя было терять ни секунды. Давно уже не было никакого «я». На его месте возникло «мы», а «мы» упиралось в целый мир, лбом ко лбу — любопытные глаза, улицы, бульвары, деревья. Сопряженное с ними и было миром: они будут счастливы — и он. Позиция Вадима была таковой: если Женька не убежит от него восвояси под каким-нибудь неубедительным предлогом — к брату на вокзал, или к жениху-аристократу, или на последний автобус, то они вместе спасут этот мир от зимы, которая в нем разлита как ртуть, попряталась по щелям и глядит оттуда крошечными злыми шариками. Превратят ее в золото, зиму — в лето.       — Ты должна знать, как это делается, — подмигнул Женьке, — у тебя ведь по химии абсолютная пятерка.       — Ты хочешь от меня определенности, ведь так? — наконец, решилась спросить она. Конечно, хотел. И она хотела не меньше. Просто всё в ее жизни раньше получалось само собой. Ее не спрашивали, ей не предлагали. Просто как-то выходило. А она и не знала, что можно было спросить и уточнить. Женьке казалось, что с Вадимом у нее все вполне ясно и понятно. Поцелуи были? Были. Поездка на море была? Была. Проводят время вместе, гуляют вместе? Вместе. Он знает ее большие страхи, она знает его маленькие секреты. И вроде бы все же ясно, да?       — Я понимаю, что ты боишься этого, — говорил Малиновский ровно, а руку держал крепко. — Думаешь, определенность положит конец чему-то такому, что ты пока не готова отпустить. Но мне кажется, она даст возможность идти дальше, а нам надо дальше, иначе будет плохо. Что такое плохо, я понял, наверное, в тот день, когда выписывался твой Витя. Ты ведь ничего не говорила, а я не имел наглости спросить. То ли брат, то ли друг, то ли бывший, то ли недо-нынешний.       — У нас все… неоднозначно, — честно призналась Женька, но тут же спохватилась: — было. Но мы все давно решили, поэтому не смей ревновать.       — О, милая Женька, это вовсе не ревность, — уверенно качнул головой Вадим. Так ли уж давно «они все решили»? Женька просто не знала о визите Пчёлкина в тот день, когда предстояла поездка в Одессу. То, каким тоном разговаривал с Вадимом Витя, уверяло, что молодой человек явно ничего не решил с девушкой. Но знать ей, конечно, об этом абсолютно ненужно.       — Я хочу, чтобы ты приняла решение и озвучила мне его, — добавил, глядя в ее глаза и тут же подмигнул. — Вот положа руку на сердце… Малиновский не питал каких-то надежд, и осознание Женькиной слишком сильной привязанности к Пчёлкину каждый раз саднило, как разбитая коленка, — не воображай, что она твоя, она не твоя. Он привык. Столько раз говорил себе, почти убедил, но этой ночью разомкнулось, ослабли какие-то винты, и Вадим подумал — нельзя привязывать, не нависать над ней, надо отпустить, пусть решает отсюда, а не по прошлым отметкам, которые никто не будет брать в расчет.       — Раньше я думал, что это я тебя учу, а оказалось наоборот. Ты учила меня видеть ночь, туман, рельсы, уходящие в твоем направлении и во всех направлениях мира. Ты кошка на веточке, которая забралась высоко и смотрит. Ее невозможно сманить оттуда какой-нибудь любительской колбасой или вареным минтаем. Она спрыгнет, когда захочет, и не раньше. Решайся уже, иначе минтай протухнет, и ты не узнаешь, какой он был на вкус. В общем, выбирай свободно, не думай обо мне. Ты мое счастье, где бы ты ни находилась, — теперь это так. Но где твое? Сердце взволнованно сжалось, застучало сильнее. Женька вглядывалась в лицо Малиновского, ставшее теперь таким своим, родным. Аккуратно подняла руку, коснулась подушечками пальцев созвездия родинок на его щеке. А он просто не шевелился и смотрел на нее. У него всегда была эта особенность: когда он смотрит в глаза, кажется, что все секреты выскальзывают из темных углов, стремясь навстречу его взгляду. Конечно, это было не так, но Филатова чувствовала, что этот взгляд призывает сказать правду. Ответить на вопрос. Малиновский же просто смотрел в ее глаза и понимал, что исчезает в них. Таких живых, что, кажется, у них есть собственное пульсирующее сердце. Она приподнялась на носочках выше, приблизилась вплотную к нему и сама поцеловала. Секунда, и Вадим обхватил ее лицо ладонями — нежно, почти что бережно отвечая на скольжение ее губ. Женька зажмурилась, с неохотой отстраняясь от него. А ладошка продолжала лежать на его груди. Там, где сердце. Напористое, такое громкое, уверенное. Она знала, что недавно оно было другим — бедным, зашитым в грудной клетке, прокачивающим через себя какую-то муть, грусть, дым. Но теперь они связаны, переплетены, перепутаны. И ее сердце телеграфирует без устали всем-всем-всем: нужен ты. Ты нужен. Ты. Ты не видишь себя такой, Женька, не можешь видеть, даже если проторчишь у зеркала целый день, но Вадим — другое дело. Вот брови-ласточки, он прикоснулся к ним, и ласточки взлетели — девчонка улыбнулась. Женькино сердце как бомба, того и гляди рванет. И ничего не остается, только смотреть, обнимать, гладить кончиками пальцев воротник его пальто.       — Если ты думал, что я не знаю, чего хочу, то ты ошибся. Я знаю. Малиновский вопросительно чуть вскинул подбородок. Женька сильнее сжала его воротник и абсолютно искренне выдала:       — Быть с тобой.