И весь мир прахом разлетится, если ты ответишь "нет"...

Темно. Тихо. Холодно. Больно. Голова раскалывалась и было совсем трудно понять, сколько прошло времени — все словно застыло. Не менялось ничего: ни капающая труба, ни жесткая деревянная скамья, ни сырые стены, ни одинаковые лица «товарищей», от которых меня мутило. Тонкие синяки на запястьях — оставленные холодными наручниками, в которых меня держали часами во время очередного допроса — лишь слегка поменяли свой цвет, переливаясь темно-синим, красным и фиолетовым. Есть не хотелось, пить тоже не хотелось. Хотелось курить, услышать приговор и увидеть еще раз улыбку Бестужева. О Насте я старалась не думать. Но глубокие, забирающиеся под корку голоса следователей, не давали о ней забыть. Они знали о нас все и даже больше. О родителях, о любимом кафе сестры, о том, в какой аудитории я потеряла свой зонтик, о Никите. И пользовались этим — угрожая прямо или косвенно. Я старалась абстрагироваться от их слов и сама себе нашептывала Гюго на французском, получая в ответ от своих надзирателей лишь раздражение, насмешки, никогда не потухающий свет в камере и порцию воды и каких-то сухарей, вдвое меньше положенного. Но даже это не выводило меня из себя — лишь убеждало в том, что я так уже знала. В этом месте прогнил не только хлеб и стены — человеческих душ здесь не было и подавно. Времени не существовало, и я не могла сказать, прошли сутки или неделя. Но и это было не так страшно и пугающе, как чертов… товарищ Меньшиков. Полковник НКВД Олег Евгеньевич Меньшиков продирал взглядом до самого нутра и припечатывал своей нечеловеческой усмешкой к месту, не хуже смертного приговора. Для многих в этом месте и он и был самой Смертью. Судьба продолжала сталкивать нас вместе, словно бы назло. Впервые я увидела его пять лет назад. Он сидел за своим столом и держал в руках обычную, совершенно невзрачную папку, в которой лежали какие-то документы, а в комнате пахло дубом, сигаретным дымом и металлом. Я стояла недалеко от двери — бледная, тонкая, сцепившая руки в замок, несколько недель как потерявшая родителей и взявшая опеку над сестрой. — Что ж вы стоите, Анна Сергеевна, — спокойным, даже немного веселым, голосом предложил мне мужчина, кивнув на стул. — Присаживайтесь. От его слов, от портрета вождя, от этих стен затошнило и я лишь крепче сжала пальцы, не говоря ни слова. Меньшикова это не расстроило, он, словно бы этого и ждал, пожал плечами и, расписавшись в бумагах, закрыл папку. — Как желаете. Дело недолгое. Вы ведь знаете, что здесь, не так ли? Я кивнула. Мужчина все-таки улыбнулся мне, как неразумному ребенку. — Тогда, держите, — произнес он, протягивая мне предмет. Я сделала шаг, протянула деревянную руку и заставила себя взять папку. На ней большими черными, совсем безликими, буквами была надпись «ДЕЛО № 230247. Разумовские С.В., Е.А». Все, что осталось от родителей. Их дело. Их последние фотографии. Приказ. Высшая Мера Пресечения. Расстрел. Мамины сережки. Папины часы. Короткий номерок их могилы. Специальная выписка из нашего роддома. Два имени. Мы. Я прижала папку к груди и молча зашагала к двери, практически не замечая ничего из-за слез. Голос Меньшикова в спину, заставил обернуться. — До встречи, Анна Сергеевна, — произнес он тогда и достал новую, чистую папку. Он улыбнулся мне на прощание и вернулся к надписи, выводя новые ровные буквы. «Разумовская А.С». С тех пор, мы виделись с ним гораздо чаще, чем мне того вообще хотелось бы. Но я твердо встала на путь отца, и чтобы его пройти — у меня была своя Галгофа и свой Ирод с Понтием Пилатом в лице одного человека. Меньшикова О.Е. Сейчас он пришел ко мне первым. С недоговорками, приподнятой бровью, ложью и угрозами. Ничего нового, но все еще было неприятно, особенно когда он с упоением, но якобы между слов, проходился по знакомым фамилиям, не обходя стороной Мишеля и, конечно же, Настю. Он ничего не говорил о мере наказания — лишь смотрел и отбивал ритм дорогущей перьевой ручкой по столу, отчего у меня дергался глаз. Но сегодня, уже на выходе, он посмотрел на меня и произнес одну фразу. — Как отец, так и дочь. Обидно. У вас был больший потенциал. И это было ответом на все непроизнесенные вопросы. Расстрел. Все-таки он. Скорее всего, Миша будет рядом. Надеюсь Насте обо всем расскажут постфактум. Надеюсь Никита сумеет ее сберечь и увезти прочь. Надеюсь… надеюсь… По металлической двери ударили дубинкой и от неожиданности я вздрогнула. Свежая, но уже успевшая покрыться корочкой, ранка на губе, снова закровоточила. Черт. — Разумовская, — ровный мужской голос. — На выход. Я удивленно моргнула. Никаких «лицом к стене, руки за спину» или «пошевеливайтесь, гражданка». На выход… какой выход… куда… уже? Они не могут. Не могут так… — Оглохла? На выход. Я сглотнула и встала со скамьи, сцепив руки перед собой, до боли и белых пятен впившись ногтями в ладони. И сделала шаг. После еще один и еще и еще. Коридор был как обычно длинным и серым. Словно длинный тунель. Я медленно шагала под конвоем и смотрела прямо. Сейчас мы дойдем до поворота налево. Он находился совсем недалеко от главного входа, что вел в приемную, за которой, совсем рядом, была дверь, ведущая наружу. На свободу. Но только мало кто доходил до нее. Тех, кого вели в невзрачный коридор налево на волю возвращался лишь очередной цифрой на кладбище и именем в папке. Иронично подумалось, что моя папка точно лежала эти дни на дубовом столе Меньшикова… и что в руках у сестры она будет смотреться чужеродно, но, в то же время, правильно и неизбежно. Интересно… а Мишель уже там? Интересно… Настя возьмет трубку, когда ей позвонят? Интересно… добьется ли она того, чтобы оставить меня с родителями?.. Интересно… Но поворота налево не случилось. Мы прошли мимо и, с перезвоном ключей, отворилась дверь на волю. — Свободна, — прогромыхал голос охранника и меня, застывшую в неверии, подтолкнули в спину, отчего я в несколько шагов оказалась в приемной. Свет тут был приглушенным, а голоса тихими — никакой пугающей, почти медицинской стерильности, как в коридорах и камерах, от которой можно было сойти сума. Все просто: тихие голоса, тихий шум техники, механические часы, висящие на стене. Только тишина. И тихий всхлип сестры. И её крепкие объятья. И шепот. — Живая… Курить все еще хотелось. Но я обняла Настю в ответ, уткнулась носом в её рыжие волосы, и сама не поняла, как расплакалась.