И весь мир прахом разлетится, если ты ответишь "нет"...

Черная машина блестела, словно молоденькая ласточка. Задняя дверь отворилась и я, мельком оглянувшись по сторонам, села внутрь, не обращая внимания на двоих в форме, что нависали над головой. Больше никого не было… ни Мишеля, ни Сашки, ни Кости… ни, чего я боялась больше всего, Насти. Хорошо… значит только я. Сидения были жесткими и холодными. Вслед за мной сели служащие — один рядом, другой возле водителя — и машина плавно двинулась, увозя меня куда-то. Дикого страха не было — сердце билось в груди, а не в горле, как в первый раз, а едва подрагивающие пальцы я сжала в кулачки и сложила на коленках. Тишина давила и угнетала, а через плотные мутные стекла солнце казалось каким-то невыносимо далеким и ненастоящим, словно нарисованном на картоне. Пока мы ехали, я думала о сестре и о том, что скоро она должна была прийти домой. Как и всегда во вторник, чуть по раньше, вернувшись с занятий. Картинки рисовали то, как Настя оставляет приготовленный обед на плиту, а после, пока еще не совсем тревожно, поглядывая на часы, садится на кровать и начинает читать любимую книгу, пытаясь отвлечься. Как бледнеет ее лицо, когда за окном темнеет, а вместо меня на пороге появляется кто-то и официальным тоном говорит фразу об аресте. Или ещё хуже — не дождавшись, она оббивая пороги зданий, а после получает безликую пустую бумажку с надписью об аресте и приведенным в исполнение наказанием. «Разумовская А.С. Ст.58 УКСССР — агитация и пропаганда революционной деятельности». Наказание: заключение, либо расстрел. Перед глазами сразу же предстал улыбающийся на семейном вечере отец, цитирующий Герцена: «… и как знать, кто окажется более ловок, свободное слово или товарищ Вождь?» переделав под себя последнюю строчку, заменив Николая на Вождя, будучи уверенным, что после разрухи у нас лишь один путь — к свободному и демократичному будущему. Но как и сто лет назад, тяжелая машина репрессий оказалась ловчее. Отца и мать расстреляли пять лет назад, словно в издевку вернув нам лишь их обручальные кольца, где в виде гравировки было выведена фраза, которой папа когда-то зацепил маму. »…Наши дети будут лучше, чем мы…» Машина резко остановилась и я вздрогнула, осознав, что слишком потерялась в своих же мыслях. Дверца машины открылась, в нос ударил сладкий запах тополя и я с немалым удивлением уставилась на серое здание нашей коммуналки. Меня подхватили под локоть и направили в сторону входной двери. Холод окатил по позвоночнику: в голове одна ужасная картинка сменялась другой и каждая из них была связана с младшей сестрой. Мне никогда не хотелось её втягивать, никогда, но… нет. Нет. Настя всегда была в разы благоразумнее, и всегда гневалась, стоило ей увидеть очередную агитку или стихотворение, по неаккуратности оставленное за столом в комнате… По коридору меня вели так, словно бы тут же и расстреляют. Соседи аккуратно высовывали головы из комнат и провожали нас взглядом. Мои «спутники» так и не промолвили ни слова, а я, немного успокоившись, крепко держала ремешок сумочки, стараясь собрать все свое бесстрашие и хладнокровие. За Родину не страшно отдать жизнь и дважды, разве не так? Дверь нашей комнатки отворилась и тут же захлопнулась, отрезав меня от остального мира. — Полковник, — проговорил «гражданин», обращаясь к мужчине, что уже стоял посреди наполовину разгромленной комнаты, и задумчиво листал Настин конспект по лингвистике, в полголоса проговаривая себе что-то на немецком. Мужчина оторвал взгляд от записей и улыбнулся так, что в темных глубоких глазах у него абсолютно ничего не отразилось. — Товарищ Разумовская, — развел он руками. Я приосанилась и холодно улыбнулась в ответ, уже знакомому лицу. То ли в издевку, то ли нет, но ко мне он обращался исключительно так, в отличии от сослуживцев, и я отвечала ему тем же. — Товарищ Меньшиков. Позвольте спросить, что все это значит? Он оглянулся, так, будто бы видел комнату, и происходящее в ней, впервые. — Как ваш литературный кружок? — спросил он, не ответив на мой вопрос. Я сдержанно кивнула. — Все в порядке. Он оказался интересен первачкам, здорово, что молодые люди все больше внимания уделяют не только холодным числам, но и горящим чувствам, что можно обернуть в слова. — Да-а-а, — мужчина холодно улыбнулся и пробежался взглядом по моему рабочему столу, коснувшись пальцами подбородка. — В этом вы правы. Тогда, вы же не против, — он окинул взглядом бардак и улыбнулся, — небольшого творческого беспорядка? — Что вы, — я сжала зубы, — прошу. Меньшиков благодарно (и жутко) улыбнулся, отвернувшись к моим записям. Я стояла в углу комнаты, окруженная двумя, слушая, как падают на пол книги, как с грубым шелестом переворачиваются и рвутся страницы записей. Подойдя к полочке, что висела над столиком, полковник подцепил пальцами нашу семейную фотографию и я вскинулась, подгоняемая яростью и ненавистью. — А вы явно в отца, — произнес он, обратившись ко мне. — И горжусь, — почти что выплюнула я, встречаясь с глубоким взглядом. К черту их… не найдут они тут ничего, не найдут… ни сейчас, ни потом. Не найдут. Не докажут… Спустя какое-то время, ящики закончились. «Граждане» подхватили несколько тетрадок и книжек, отложив их в кожаный плотный чемодан. Со стороны коридора послышался, затихнувший какое-то время назад, шепот соседей, и в комнате появилась Настя. Она осмотрела комнату с, по истине Разумовским, спокойствием и двинулась ко мне. — В чем тебя опять обвиняют? — чуть устало спросила она. Я почувствовала некоторый укол вины, но лишь пожала плечами. — Как всегда — участие в антисоветской пропаганде. Сестра закатила глаза и обернулась к «гражданам». К полковнику Меньшикову подошел один из мужчин и что-то прошептал на ухо. Он кивнул и глянул на нас. — Что ж, сегодня вы свободны. Но будьте осторожны, Анна Сергеевна. И, в последний раз холодно улыбнувшись, он и остальные наконец-то ушли, даже не закрыв за собой двери. Настя молча закрыла из, отрезая нас от любопытных соседей и прямо уставилась на меня. — Мне уже надоело, что каждую неделю к нам приходят люди из НКВД, Аня… — я было вскинулась, чтобы сказать ей что-то, но она махнула рукой. — Сегодня убираешься сама, у меня встреча с Никитой. Она молча переоделась, и, так и не сказав ни слова, ушла прочь. Я медленно прошлась по комнате, подбирая все, что теперь валялось на полу, возвращая на места. Раскрытый Пушкин — потрепанный, с порванными страничками, валялся на стуле. Я вернула его на стол и пробежалась пальцами по черным напечатанным буквам. »…И на обломках самовластья…» — … напишут наши имена.