Не расстраивайтесь, княжна

— Вера, представляешь, в Сызрани нашелся человек, который за год переплавил пуд железа в собственную артиллерийскую пушку! — И что же с ним теперь? — Теперь им заинтересовался губернский совет. Бедолага; Николай Никодимович, знаю я его хорошо, не оценит подобных фокусов… А вот еще: в Костроме нашли корову, которая дала удивительное количество молока — аж целых пять ведер за раз! Бедное животное, наверное, нелегко ей пришлось… — Все-то у тебя, дедушка, вести какие-то жалостливые и грустные. — Это ты еще настоящую новостную хронику не читала, — послышался хруст газеты. — одни грабежи, разбои, даже несколько драк — все к одному. Так в подобном положении новости о коровах — самые стоящие. Ты не согласна со мной? — Согласна, согласна. Садись чай пить, пожалуйста, совсем остыл уже. Пейзажи Крыма Вера Дмитриевна намеревалась сменить на менее долгожданные пейзажи Петербурга, к которому ее, однако, тянуло все чаще и чаще, но по какой-то странной и непонятной случайности вместе столицы она уже неделю жила в Нижнем Новгороде, в доме дедушки, в милом и аккуратном домике, совсем неподходящим такому человеку по мнению всех остальных жителей города. Михаил Андреевич жил скромно, не по средствам — их у него было гораздо больше, чем сам он позволял себе тратить, однако все капиталы он приумножал, говоря, что ему в сущности ничего и не нужно, и желал оставить большую часть своим дочерям, потому и в столице не жил, предпочитая обитать в местах, на первый взгляд кажущихся не такими представительными. Уже как пять лет он крепко обосновался на Волге, разъезжая на собственном пароходе то из Самары в Кострому, то из Костромы — в Нижний Новгород, а в последнем и вовсе осел, обзавелся очаровательным домом с мезонином и крепкой верандой на втором этаже, горничной и кухаркой в одном лице, которую звали Кристиной и денщиком, отзывавшегося на неизменное и протяжное: «Захар!» Так Михаил Андреевич и жил, изредка наведываясь в Петербург исключительно к своим близким и по приглашению лиц, стоявших над его волей, а больше и не показывался, потому что терпеть не мог света. — Ты, разумеется, на ее именины поедешь? — Разумеется, поеду. — А именины сегодня, дорогая моя. — Дорогой дедушка, на память я пока что не жалуюсь. — Очень хорошо. Как Вера свернула со своего пути она и сама не понимала; всю дорогу она твердила себе, что если она и не стремилась увидеть Ольгу и Владимира, то хотя бы должна была воспитывать в себе твердую волю и серьезный характер, однако все решилось по воле слепого случая. И ночью в Москве она сошла с поезда, не обремененная ни лишним обществом — ехала она одна без компаньонки, — ни наставительными проповедями Лиды — та почему-то не поехала в Москву, как обещала, а сразу же умчалась а имение, вероятно, предвкушая, какую головомойку можно было устроить младшей сестре. Так Вера и появилась на пороге дома дедушки с одним чемоданом в руках и в крайне растерянных чувствах. Михаил Андреевич и слова не сказал, только молча распахнул дверь, телеграфировал Анне Михайловне, что встретил Веру на вокзале (редка ложь во спасение никому не могла повредить). и что вместе они собирались прибыть ровно к именинам Ольги. — А с чем пироги, Кристина? — улыбнулась Вера кухарке — та души не чаяла в молодой барыне и считала ее чуть ли не второй своей внучкой. — С капустой? — С капустой, с капустой, душа моя, бери, еще напеку! — Кристина, хватит! Тесто, оно для пищеварения вредно, — с деланной строгостью одернул женщину Михаил Андреевич, но его потуги выглядеть строгим барином были тщетными — все в доме его любили и только из уважения притворялись, что побаиваются его. Правда, Кристина не пыталась даже и притворяться. — Тьфу, что вы говорите, барин! На что ученый, ей же клянусь, такие слова иногда выговаривает, что страшно становится, а истины не понимает! Вы ведь понимаете, — била себя в грудь кулаком кухарка, обращаясь к Вере. — мои пироги и вредны! Да если тесто с четырех утра замешать и до восьми его держать, оно тоненьким-тоненьким будет, что твоя паутина! Правильно я говорю, барышня?! — Правильно, — с набитым ртом подтверждала Вера. — Абсолютно верно! — Во-о-от! — торжествующе тянула Кристина. — А вы, барин, хоть и умный человек, но в кухонных делах ничего не смыслите! — Ну хорошо, хорошо, — отмахнулся Михаил Андреевич. — завела шарманку, хоть до вечера уходи из дома! — Уходи! — хмыкнула кухарка. — Так ведь все равно ейный день уходит! И куда уходит, барышня, — снова плакалась она Вере. — на самый конец Кунавино убредет, да там ведь и костей не сыскать! — Кристина! — Нет, вы что хотите делайте, хоть увольняйте, а я скажу! — с непоколебимой решимостью Кристина отодвинула стул и села с явным желанием рассказать все, что она думала об этом возмутительном поведении. — Третьего дня, барышня, вы в гости к дочери губернатора пошли, а этот, будто мышь из-под крыльца, раз, из дома, и его след простыл! — Кристина перевела дух и снова начала. — Вернулся к вечеру, помните? — Вера кивнула; Михаил Андреевич раздраженно вздохнул, но вниманием кухарки был обделен, ей было и вовсе все равно. — Так вернулся без шляпы? — Он сказал, что ее потерял, разве нет? — Вера посмотрела на дедушку, но тот только махнул рукой и с очень рассерженным видом, всегда ознаменовавшим его крайнее смущение, развернул газету. — Дедушка? — На что тебе я? — проворчал он. — Вот, — кивнул он в сторону Кристины. — твой глашатай, она тебе все расскажет! — И расскажу! Конечно, расскажу! Шляпу-то у него украли! — Как украли? — выдохнула Вера. — А вот так! Просто взяли и с головы стащили! — Ну что ты врешь, ну неправда это! — завертелся в кресле-качалке прославленный доктор. — Ну кто украл?! Взяли на время, понимаешь? — А вы что, бюро по выдаче шляп на время? — съязвила Кристина. — То-то я смотрю, на доме вашем такая табличка висит! — Ладно, ладно, Кристина, не волнуйтесь, во всем вы правы, слов, конечно же, нет, — успокаивающе пробормотала Вера и погладила старую кухарку по плечу. — Не расстраивайтесь так, я шляпу новую куплю дедушке, лучше прежней. — Да я разве из-за шляпы! — внезапно всхлипнула Кристина; Вера опешила, со стороны кресла послышалось сконфуженное ворчание. — Прибьют нашего врача, что тогда делать-то будем! Ведь во все трущобы таскается, будто жизни ему жалко! Для себя самого себя не бережет, так ради вас хотя бы, ради дочек своих, а то ведь все без толку, говори не говори! — Все, все, не плачьте только, не будет он больше никуда ходить, — обняла ее Вера, но Кристина только махнула платком. — Как же, не будет! Он ведь с этой самой!.. Да как же ее зовут… С идеей! — наконец нашлась кухарка. — Ведь только сирым и убогим и помогает! — А где еще по-твоему должен быть врач? — проревел дедушка, было вскочил из кресла, но сел обратно под Вериным взглядом. — Прикажете в дома каменные и белые наведываться? — Да там хотя бы убийц нет! — Не будет он больше никуда ходить, вот увидите. — Вера налила чаю и протянула Кристине чашку. — Увезу его я в имение, а там вообще никого до пяти верст нет, вот тогда счастье и наступит. — И увезите, увезите его, барышня, — снова всхлипнула Кристина, а через минуту вскочила. — Что же это я тут сижу, у меня же щи там поспевают! И след ее простыл. Вера внимательно посмотрела на Михаила Андреевича, однако тот старательно читал одну страницу газеты, пока наконец не выдержал и, одним движением сняв очки, посмотрел на внучку. Знакомый этот взгляд не смутил Веру, она привыкла видеть дедушку сердитым всегда, в редкие минуты он был ласковым и добрым, но в такие моменты она только сильнее тревожилась — доброе расположение дедушки всегда ознаменовало чье-то серьезное положение здоровья, и Вера начинала волноваться сильнее. Его ворчание и возмущение всегда действовали на нее умиротворяюще, так она понимала, что все на кругах своих. — Ну что ты на меня смотришь, будто я картина в музее Александра III? — разразился он ревом; Вера не повела даже бровью. — Да, шляпу украли; да, я даже не знаю, кто это! Ну и что? — Да, в сущности, ничего, — уселась Вера за стол. — Хорошо, что не убили. — Какая ты, Верочка, у меня оптимистка, — саркастично заметил Михаил Андреевич. — Во всем найдешь положительные стороны. — А скажешь, не повезло? — Скажу, Вера, что врач должен быть везде, — с привычной серьезностью проговорил Михаил Андреевич. — По дворцам, особнякам и дачам в Петергофе я находился немало, теперь, вот, отрабатываю свой долг перед совестью. — Отрабатывай, сколько твоей душе угодно, только при свете дня ходи. — А если меня ночью позовут?! — снова забрюзжал Михаил Андреевич. — Если там, в этих трущобах, будет какая-то женщина умирать в родах, мне, что, сказать, будто я сплю, и приказать не будить Его Благородие, так, Верочка? — Перестань кипеть, как самовар! — вышла из себя уже Вера. — Никто тебя не просит пренебрегать долгом! Но вот Кристину обижать — это разве хорошо? Она чем это заслужила? — Вера… — неопределенно пробурчал дедушки, но скрыться под газетами у него не получилось; Вера их отдернула. — Дай мне дочитать газету! — Вцепился в нее, будто первый раз в жизни увидел, газета подождет! Вот что, — пораздумав, Вера присткнула рукой по столу. — я тебя обещание возьму. — Какое еще обещание? — Что ты везде Захара с собой будешь брать. — Вот еще, — фыркнул Михаил Андреевич. — Не «вот еще», а так и будет. Захар! — деник появился на веранде, словно ждал, что его позовут. — Захар, вы с дедушкой часто ходите по вызовам? Слуга замялся, вертя в руках кепку, но даже отчаянные знаки дедушки не помогли. Он выпрямился и кивнул: — Нет, Вера Дмитриевна, Их Высокоблагородие меня редко с собой берут, — дедушка издал странное восклицание; Вера начинала понимать, в кого она пошла характером. — А если берут, то только после ссоры, если позволите. — Ну что за дом, что за дом! — возмущался Михаил Андреевич. — Ни одного верного человека, все норовят сдать! — Не сдать, а помочь, — в его сторону Вера даже не повернулась. — Так вот, Захар, с этой поры вы с дедушкой будете всегда и везде, на все вызовы вдвоем. — Так я, барышня, только и рад, а Их Сиятельство меня с собой не берут. — Теперь будут брать. Да, дедушка, — послышалось тяжелое бурчание. — Он согласен. — Захар просиял и закивал. — Очень я вам благодарна, Захар Павлович, а то шляп не накупишь. — Так тебе шляп жалко, а не родного дедушку, — из-под газеты показалась круглая лысина. — Вот, как ты дедушку на самом деле любишь! — А вы как думали. Пять шляп фасона «Борсалино» каждый день покупать — разоришься ведь. С минуту дедушка и внучка молчали, каждый исподлобья глядя друг на друга, но первым не выдержал Михаил Андреевич и расхохотался так, что голуби на улице испуганно закурлыкали. Вера удовлетворенно кивнула и вспомнила, что хотела дать ему почитать что-то из своих выписок, но книги под рукой не нашлось, и она вышла, извинившись, в комнаты. Карамзин с многочисленными бумажками и ее кляксами нашелся в гостиной, но когда она подходила обратно к веранде, остановилась. — Ладно, Захар, ты Кристине передай, чтобы над щами долго не колдовала, все и так вкусно. Да еще, коляски-то не видать? — Никак нет, Михаил Андреевич, они протелеграфировали, что к двум часам будут. — В самое пекло Николаша решил заявиться, умеет он себе шероховатости создать. Но да ладно, ты ему кваса приготовь, слышишь? — Да, Михаил Андреевич. — Холодного такого, понимаешь? — Как не понять, Михаил Андреевич, сделаем-с! — Хорошо, ступай, спасибо тебе. Последнее время ей начинало казаться, что фигура Николая Платоновича преследовала ее, однако каждый раз поразмыслив, понимала, что у того могло создаться ровно такое же мнение относительно ее самой. Львов ничего ей не писал, не высылал никаких счетов и справок, и Вера сама ему не писала — подобное считалось все равно неприличным. Один раз она хотела ему позвонить, даже попросила дедушку самого набрать номер на телефонном аппарате, однако Михаилу Андреевичу в трубку прокричали, что Николая Платоновича в городе нет, и не знают, когда он вернется. Доктор тогда по-доброму усмехнулся и сказал, что нигде ему покоя нет, однако Вера видела по лицу деда, что он поведение Львова одобрял и считал его человеком деловым и благородным, а качества эти редко уживались, по мнению дедушки, в одном человеке; раньше подобное исключение составлял только отец Веры. Теперь же, вероятно, Львов должен был быть здесь, но дедушка об этом ей ничего не говорил, однако упрекать доктора в сокрытии тайны Вера не собиралась — склонности к интригам бытового характера у Михаила Андреевича не наблюдалось, к тому же он мог попросту забыть об этом Вере сообщить, с его-то пациентами. Привычным движением она провела рукой по волосам, поправила воротник у платья и подумала — не стоит ли сменить его на кружевной, но передумала — красоваться перед этим человеком ей не было никакого смысла, он не играл в ее жизни никакой роли и обращать его внимание на себя Вера вовсе не стремилась. Ее даже злило то, что писем Николая Платоновича она ждала и каждый день тайком проверяла — не прислали ли что-то ей. Успокаивающе на нее могла подействовать мысль, что Львов просто-напросто забыл про их план, и тогда бы Вера по привычке разочаровалась в новом знакомом и через день-другой перестала вспоминать его, но каждодневные напоминания о честности и достоинстве этого человека не давали ей этого сделать. К тому же Вера уважала его. — Гости будут? — Вера вошла на веранду так, будто не слышала ничего. — Не поздно ли, сегодня ведь едем? — Разве я еду с тобой? — изумленно высунулся на солнце Михаил Андреевич. — Разве нет? — ухнула Вера на манеру дедушки. — Вы как себе представляете — я с Ольгой одна на один буду? — Так ведь там еще и Лидочка будет, — слабо заметил дедушка, предвидя свое поражение. — Она вас разоймет. — Как же, — протянула Вера. — Это, скорее, мне придется их разнимать, если Лида уже ее не задушила в порыве сестринской любви. — Просто ужасы мадридского двора, — усмехнулся доктор и потянулся за книгой. — Хорошо, поеду с тобой, а Николая возьмем гостем. — Какого Николая? — как бы ничего не зная, спросила Вера. Но от прозорливости врача увернуться было сложно. — Такого «Николая»! Будь так добра, не изображай передо мной, будто ты ничего сейчас не слышала, я прекрасно уловил твое сопение за дверью. — Мерси. — Же вун при. — отозвался дедушка, и Вера хрюкнула — французский доктора был особенным, с великолепным нижегородским выговором, которого Вера, к грядущему ужасу Лиды, изрядно нахваталась за эту неделю. Больше они не говорили, молчали. Так они сидели часто, каждый думая о чем-то своем, читая или что-то выписывая. Вере жилось с дедушкой очень хорошо, с ним притуплялась тоска по дому: в каждом движении, в каждом отголоске она слышала маму и отца, однако это не вызывало грусти и печали, напротив, это напоминало о радостных моментах, и ожидание встречи становилось не тягостным, не отравленным приступами меланхолии в отсутствии родителей, а приятным. дедушка хоть и был человеком старого образа жизни, однако о новых веяних знал побольше Веры и не стеснялся ее просвещать, каждый день что-то подсовывал ей, показывал гравюры, сохранившиеся у него дома, размышлял об устройстве ее школы, одним словом, вел с Верой образ жизни, достойный самого ответственного служаки Петербурга. В такие ленивые дни они мало выходили на улицы, прятались в прохладных и затененных комнатах дома, такого маленького снаружи и огромного внутри. Верина комната была не такой большой, она сама выбрала себе ее, зная, как устанет от своего будуара в Петербурге; начисто выбеленная, лишенная всяких излишеств, она для нее была главным пристанищем. — На курсы ты этой осенью собираешься поступать? — послышалось из-за газеты. Вера кивнула, зная, что дедушка ее видит. — На какие? — Какие есть. — Это что, душа моя, тебе все равно? — А не все ли равно? Так или иначе работать я не пойду — чужой хлеб отрывать только, если и ходить, чтобы не лентяйничать, а там все одно — что право, что медицину изучать. — дедушка неодобрительно крякнул, но ничего не сказал. — Ольга решила свои именины у вас в имении справлять, — помолчав, заговорила Вера; дедушка повел бровями только глубже уселся в кресло. — Вы ей разрешили? — А Их Сиятельство у меня особого разрешения и не просили, — выпалил он, шурша газетными листами. — Вот так вот! Просто поставила перед свершившимся фактом и все! — Мама писала, что она не желал быть на ее именинах, — просто так заметила Вера, но дедушка ее перебил. — Представляю, какой скандал закатила твоя сестрица! Наверняка рыдала, в ноги бросалась! — Во всяком случае на костюмный бал разрешения ей не дали. — Вот как? А что же будет? — Фотография. Владимир, говорят, решил ей фотографический аппарат подарить. — Какая прелесть! — старый доктор и не стремился скрыть своего сарказма. — За такое поведение именно то, что следует дарить! — Дарить-то будет Владимир, а для него поведение Ольги самое что ни на есть подходящее. — Знаешь, Вера, я бы с большой радостью услал бы и его, и ее куда-нибудь в провинцию! — сердито заключил Михаил Андреевич. — В Самару, например! Или в Тобольск! Вера фыркнула и налила им еще чаю. — Ольга бы ни за что не согласилась. Она и Москву не особо-то жалует, а тут глухая провинция. — А их никто спрашивать-то и не стал бы, дорогая моя! Услали бы и все! Вот, Николай приедет, — задумчиво посмотрел вдаль Михаил Андреевич. — у него и спрошу, можно ли что-то сделать. — Не надо, — отмахнулась Вера. — мы и так его добротой злоупотребляем, это уже неприлично. — Почему неприлично? — удивился доктор. — Владимир и его племянник, он принимает в его воспитании такое же участие, как и Сергей Михайлович, только вот он, надо сказать, в воспитании преуспел куда больше, чем его добросердечный барт! Сережа мальчишку разбаловал, а с ним надо было сразу строго поступать! — Вы бы его еще на гауптвахту отправили. — Ты, душа моя, не жила во времени моего отца, — со знанием дела погрозил пальцем Михаил Андреевич. — а он служил, — Вера его перебила. — При государе-императоре Павле Петровиче! — хором закончили оба. — Знаю, знаю, — кивнула она в ответ на обиженный взгляд доктора. — Дедушка, миленький, ты мне об этом столько раз рассказывал! — Видимо, не в прок твоей сестре и Владимиру Алексеевичу! Ну где это видано, чтобы молодой человек, здоровый, сильный, и ничего не делал! Нигде не служил! — Так войны никакой, к счастью, и нет. — А зачем война? Зачем? — завелся доктор, как юла. — Разве мало службы на Кавказе, в Крыму? Что хорошего в городских гарнизонах? Только одно пьянство да разврат, прости, Вера, за такие слова, но уж как есть, — развел он руками. — Нет, надо будет с Николаем поговорить на этот счет, — заходил Михаил Андреевич по веранде. — Пусть займется мальчишкой! — А Ольгу вы куда денете? — Куда… — затоптался на месте дедушка. — Куда деть Ольгу… А, вот, придумал! — хлопнул он рукой по столу. — Да хотя бы в твою будущую школу! — Покорно благодарю! Вот это вы очень хорошо придумали, Ваше Сиятельство! Рада я безмерно, что тут и говорить! Нет уж, увольте, спасибо, — встала Вера из-за стола и посмотрела на улицу — там, в глубине деревьев зафырчал незнакомый мотор. — Мне ее общества хватит и дома. Это не ваш случаем гость, — позвала она доктора. — Вон там. Дедушка отложил в сторону газету и салфетки и чуть ли не бегом подскочил к Вере. Лицо его просияло, когда за зеленой липой показалась привычная фигура в белом костюме, и Вера чуть отошла в сторону, чтобы ее не увидели. Наспех подав ей чашку с чаем, дедушка выскочил за дверь, и она услышала, как Михаил Андреевич громко позвал Захара. За что так любили Николая Платоновича в семье, почему все так радовались его появлению, Вера до сих пор не понимала и не знала, но, верно, в нем было что-то очень хорошее, если его присутствие приводило всех в такой восторг. Она аккуратно выглянула из-за тюлевой занавески, когда услышала радостный голос дедушки, и лицо ее приняло удивленный вид: Львов, растеряв всю прежнюю холодность, с особым радушием обнимал старого доктора и что-то увлеченно ему рассказывал. Совсем другое у него было лицо, чем когда он пребывал в светском обществе и терпел привычные беседы — спокойное, в нем не был напряжен ни один мускул, даже проступала какая-то мягкость. Рассматривая Николая Платоновича, Вера забыла скрыться, а потому на поклон гостя пришлось ответить кивком головы, но никакой неприязни Вера к нему не испытала. Со времени в Крыму она испытала ко Львову только уважение и восхищение, которое, однако, пыталась скрыть и от самой себя. Шаги по лестнице раздавались все отчетливее, и через минуту на пороге веранды показались дедушка и Николай Платонович, одетый совсем по-летнему, по-дачному, и Вера вдруг подумала — как бы хорошо он смотрелся в их поместье. — В самое пекло приехал, умник такой! — Ну что поделать, Михаил Андреевич — дела! Вера Дмитриевна, вы, наверное, подумаете, что от моего присутствия вам уже спасу просто нет, но прошу меня простить, не знал, что вы будете здесь. Он говорил с ней точно так же, как с ее отцом, с Сергеем Михайловичем, словом, со всеми, кто составлял его близкое окружение, и Вера решила, что никакого предубеждения у него к ней, возможно, и не было, а были неудобные люди, окружавшие их все время, оттого общение и было таким вымученным. Забавно, что мысли их сходились. — Вы нисколько не мешаете мне, — невозмутимо возразила Вера и пододвинула ему стул. — Присаживайтесь. — А я сам, Николай, Веру не ждал, — раздался в комнатах голос Михаила Андреевича. — А потом — раз! И вижу фигуру внучки на пороге! — Мерси, я-то думала, что ты обрадовался мне, дедушка, — проворчала Вера. — Я обрадовался, но появление твое было неожиданным, тут уже сказать нечего. — Что-то случилось? — поинтересовался Львов. — Вы спасались бегством? В глазах у него было что-то, похожее на улыбку и смех, и Вера хмуро улыбнулась в ответ. — Почти. Не захотела раньше времени появляться дома. — Понимаю, — кивнул деликатно Львов. — В Петербурге сейчас ужасная жара. — И у нас тоже, — появился на веранде дедушка с Захаром. — Вот, лучшее средство от жары — квас; пей! — Не пейте! — спохватилась Вера; на нее удивленно посмотрели. — Дедушка, какой холодный квас, так и заболеть можно! Разве можно разгоряченному человеку давать что-то холодное? — дедушка на секунду замер и закивал, поддакивая. — Лучше чаю, — она быстро взяла чашку из буфета, привычным движением налила из самовара воды и аккуратно подала Николаю Платоновичу. — Когда отпыхнете, вот тогда и попьете квасу. — Благодарю, — с легкой улыбкой принял чашку Львов и снял с головы соломенную шляпу. — Лучше чему вас, нигде чаю не пил, клянусь! — Это все Вера, — с гордостью обнял ее Михаил Андреевич. — Все время Кристину донимала просьбами сходить в лес за травами, он ведь у нас недалеко, вон, на той стороне, — махнул рукой дедушка за купол храма. — та все-таки согласилась. — Вера Дмитриевна, вы меня спасли, благодарю еще раз. — Рада помочь, — махнула она рукой и чуть поправила занавески, чтобы не залетали мухи. — Вы из Москвы? — Да, но не люблю этого города. — Почему? — Да, почему? — присел рядом с ней Михаил Андреевич. — Я вот как раз думал туда нашу новоиспеченную пару выслать. — Нет уж, — решительно сказал Львов. — куда угодно, но не в Москву. — А что такого плохого в этом городе? — спросила Вера. — А что хорошего? — повел он плечами, щурясь от солнца. — Вот у вас — провинция, но и нравы провинциальные, купеческие, значит, сильные и чистые. Как у вас говорят — дома каменные, а люди железные? — Вера усмехнулась, соглашаясь. — А Москва тоже провинция, но с пошлостью столицы и проста до ужаса. Там ваша внучка и мой племянник, Михаил Андреевич, погрязнут в пороке окончательно. — Ну, я с вами не соглашусь, — замотала головой Вера и снова налила ему чаю. — Я жила с мамой в Москве около двух лет и ничего плохо про этот город сказать не могу. Прост — да, но непритязательность ничем не плоха. — Вера Дмитриевна, — улыбнулся Николай Платонович, — позвольте спросить, где вы жили? — В Замоскворечье, на улице Бахрушина. — А на Хитровке вы когда-нибудь были? Понимая к чему ведет Николай Платонович, Вера угрюмо сложила руки на груди и приготовилась отразить удар. — Была. — Львов несколько недоуменно на нее покосился. — Дедушка вам не рассказывал, как втайне от мамы брал меня с собой на все визиты к своим пациентам? — Николай Платонович вопросительно посмотрел на доктора, но тот, улыбаясь, развел руками. — И, уверяю вас, мало кто из них жил на Якиманской или Остоженке. — Вот как, — уважительно протянул Львов. — тогда, я полагаю, вы знаете, какая там публика. — Знаю. Однако и в Петербурге такой публики не меньше, и если человек захочет, то найдет подобное везде. — Но все-таки в Подольске такого гораздо меньше, не согласны? — Ольга никогда в жизни не согласится переехать в Тобольск. — Да кто же ее будет спрашивать?! — пророкотал Михаил Андреевич. — Николай! — Да? — Ты, вот, поезжай с нами и поговори со своим племянником! — А куда же поехать? — удивился Николай Платонович. — Разве вы не тут будете обитать? — Мы бы с радостью, — отозвалась Вера. — но у Ольги сегодня именины, и нас просят там быть. — Ах, да, помню. — Нет, просят не нас, — уперся дедушка. — а просят тебя, моего присутствия там особо не жалуют. — А без тебя, дедушка, я не поеду! Николай Платонович, не думайте, что я приглашаю вас в последний момент, — обратилась она к нему. — я бы вам написала, но от вас не было никаких вестей, я и не хотела вас беспокоить. — Точно, — спохватился Львов. — я же ездил и по вашему вопросу. — из черной папки, появившейся из ниоткуда, вдруг он вытащил гладкую стопку листов. — Пожалуйста, это по нашей с вами воспитаннице, — Вера с усердием схватила бумаги; Львов незаметно улыбнулся. — Вашими стараниями и вашими, Михаил Андреевич, Феня теперь устроена в приют на первое время, — предупреждающе проговорил он. — далее ее передам вам на полное обеспечение, правда, буду рад, если и мне позволите проявить участие. А вот вам документы на все материалы и продукты. — Благодарю. — Вера приняла счеты; удивительно, но по всем расчетам она убиралась ровно-ровно. — А почему же так дешево? — Потому что цена соответствует своей обычной, а не той, которую уже в лавках вывешивают. — Николай Платонович, — начала было Вера, но он вежливо ее прервал. — Вера Дмитриевна, зачем вам платить больше того, чем нужно? — Но разве это удобно? — Можете даже не сомневаться. — Вот и хорошо, — подытожил Михаил Андреевич и, обняв Веру, подмигнул Львову. — Ну что, Николаша, поедешь с нами? — Откровенно говоря, не уверен, что я там придусь ко двору. — Придетесь, особенно, по сравнению с тем обществом, которая Ольга собирает. — Благодарю, Вера Дмитриевна, польщен. — Если вы думаете, что у вас подарка нет, то об этом беспокоиться не нужно, это вовсе не так необходимо. Однако Львов как-то меланхолично покачал головой, и взгляд его немного затуманился. — Нет, как раз подарок подходящий у меня имеется, за этим дело не стало. — Вот и сладили! — хлопнул в ладоши Михаил Андреевич и крикнул денщика. — Сейчас пообедаешь с нами, а потом вместе и доедем до Тарантьево, тут недалеко — верст сорок, не больше. — Я на козлах поеду, — брякнула Вера, не стесняясь недоуменных взглядов. — И не спорь, дедушка, мне так удобнее. — Ты, душа моя, все небылицы какие-то выдумываешь, но будь по-твоему. — А вы на автомобиле поедете? Вера сначала спросила, а потом уже поняла, что ее вопрос прозвучал, как поддевка, но Львов только чуть рассмеялся и помотал головой: — Нет, это только коров чудить; поеду обычным образом — в коляске. Может, вы изволите прокатиться? Теперь, вероятно, смеялись уже над ней, но Вера мрачно покачала головой. Она всего этого нового не любила, и так каждый раз читала в заметках, что эти изобретения давили людей горстями, а ехать в подобном чуде техники одной и вовсе не хотелось. — Нет, мне уж лучше на козлах. *** На козлах было ехать неудобно — солнце светило прямо на нее, как бы Вера не пыталась укрыться шалью; занятие это она бросила, впрочем, почти что сразу же, как только выехали они в поле, потому что это было настоящим преступлением — прятаться от свежего воздуха и голубого неба под пыльной накидкой. Вера с наслаждением смотрела на стоги сена, возвышавшиеся почти до нее самой, на зеленую полосу леса, казавшейся издалека черной кромкой, на зеленую траву, такую яркую и такую зеленую, что она едва заставляла себя сидеть на козлах ровно и не просить остановить Захара каждый раз, когда видела россыпь цветов. Дитя города, Вера любила деревню так сильно, что временами тоска по ней становилась нестерпимой. Она помнила, как часто в детстве ее отправляли туда из душного и пыльного Петербурга, как ничто не сковывало ни ее жизни, ни ее движений, и воспоминания эти, во многом благодаря Михаилу Андреевичу, не были омрачены памятью, почему ее так часто туда отправляли. Однако даже красота природы не могла скрыть истинной причины, почему Вера тряслась по неровной дороге, нещадно сгорая до самых веснушек, и в причине этой она сама смогла признаться не сразу, только после того, как пятнадцать минут кряду кивала и говорила что-то про себя, не замечая встревоженных взглядов Захара. Вера не хотела, чтобы Львов видел ее глаза, когда они приехали бы в Осиновку. Тогда на встречу им обязательно выбежала бы хозяйка вечера — Ольга — под руку со своим уже мужем Владимиром Алексеевичем. В такую минуту Вера предпочла быть одна со своими мыслями и остатками боли, а не находиться под пристальным изучением даже не двух, а четырех пары глаз — Михаил Андреевич не преминул бы по-совиному посмотреть на свою внучку. Вера не любила Владимира уже давно, однако не любила в отдалении; она могла спокойно размышлять о том, как он нехорошо поступил, как предал ее, и постепенно, день за днем, чувство, бывшее сильнее всех остальных, покинуло Веру, как и завещала Зинаида Михайловна, оставляя после себя непонятное презрение и жалость, а эти два чувства убивали и вовсе все положительное, что если и могло остаться. Однако Вера не знала, что будет с ней, когда она увидит Владимира вживую, сколько прошлых лет в ней всколыхнется, сколько остатков прошлой любви в ней поднимется, пусть сама она и будет ненавидеть себя в эти минуты. Вера все это знала, она беспощадно препарировала любую возможности их встречи, но каждый раз сходилась на мысли, что предугадать свое поведение она не могла. — Тарантьевка! — крикнул Захар, и Вера вздрогнула. — Почти приехали, барин! — Очень хорошо, Захар, — послышался голос дедушки. — Езжай теперь чуть тише. Вера, ты там не сгорела? — Нет. От свежего воздуха не сгорают. — Однако от солнца могут, — услышала она негромкое замечание и едва ли улыбнулась. — Вера Дмитриевна, вам шляпа не нужна? — Благодарю, имею свою. Вот уже были видны колонны их старого дома, и Вера чуть приподнялась на скамейке, обеими руками придерживая шляпу. Белый дом, похожий на сахарный леденец, медленно выступал из зеленых деревьев на подъездной аллеи. За ним, она помнила, начинался роскошный сад, особенно красивый во время цветения, но весна, такая холодная и поздняя, одела все деревья только к середине июня, и в эти числа июля сад мог похвастаться остатками былой роскоши — где-то были видны пушистые макушки сирени, к ней же примешивался терпкий запах рябины, а когда дул ветер, до всех доносился аромат жасмина — Вера помнила, как часто она плела себе из него белые короны. И во всем этом великолепии, принадлежавшем раньше одной Вере, была Ольга, законная хозяйка сегодняшнего вечера; та, которой все преподносили бы подарки; та, которую называли бы «царицей бала» и рукоплескали бы в ее честь. А рядом с ней обязательно бы стоял Владимир, такой же, как и прежде, когда он еще был ее женихом, Вериным избранником, и он бы тоже принимал все комплименты, как бы смущенно улыбался и говорил, как он счастлив. А до Веры никому не было дела, потому что ее День Рождения был в холодном октябре, потому что сама она выбрала честь семьи, и потому что ей предстояло бы расцеловать Ольгу в обе щеки и сказать, как же она рада ее видеть. — Остановите, Захар Павлович. Руки ее дрожали, когда она спускалась вниз, но ехать вместе со всеми у неене было сил. Она не могла появиться перед всеми гостями в таком растрепанном виде, с таким взглядом, который говорил куда больше, чем все слова, которые она по правилам хорошего тона, обязательно замолчала бы. Она заглянула в коляску — ее спутники молчали и ждали ее ответа. — Вы поезжайте вперед, а я пройдусь. — дедушка хотел что-то возразить, но Вера продолжала. — Меня немного укачало, мне бы прогуляться лучше. — Вера, — все равно начал Михаил Андреевич, но Львов вежливо его перебил. — Думаю, дорогу мы с вами найдем, правда? А Вера Дмитриевна и правда бледна что-то. — Благодарю. Она не увернулась от внимательного взгляда, но вот чудо — несчастным насекомым, которого распластали под увеличительным стеклом она себя не чувствовала. Напротив, Львов все словно понимал и нисколько ее не осуждал, позволяя ей привести свои мысли в порядок, и предстать перед всей публикой привычной Верой — спокойной, чуть прохладной и улыбающейся. Вера кивнула, похлопала дедушку по плечу, и тот, ворча, приказал трогаться дальше. Коляска пошла через лес, осторожно поскрипывая; оттуда уже были слышны звуки патефона, выводящего что-то веселое и красивое, были слышны голоса гостей, Вера даже, кажется, уловила голос Лиды, а сама она осталась одна. Она хорошо знала эту дорогу через малый лес к саду и к входу в дом, о котором мало кто знал. Не боясь испачкать платье травой, она медленно шла, сняв праздничные туфли, с наслаждением зарываясь ногами в мягкую траву и холодную землю. Так или иначе это должно было когда-то случиться, если бы она не согласилась вечность плутать по загранице, выйти там замуж и больше не приезжать в Петербург, однако на такое Вера не была согласна. Она и так слишком многим пожертвовала ради Ольги, не хватало теперь еще и отдать той свой дом. Она не заметила, как прошла душистую рощу и свернула вдаль от голосов, разносящихся все громче и громче. Она застыла на месте, когда мимо нее, за деревом, пронесся белый китель, и голос громко позвал: «Оленька!» Так, верно, мог обращаться только тот человек, который любил, любил искренне, глубоко и страстно; так, как никогда не любил ее саму, Веру. И пусть! Она отпустила бы их обоих, приди они вдвоем, повинись они и расскажи о том, что их так долго мучило и тревожило! Разве стала бы она стоять между ними камнем, не позволила бы им быть вместе? Разумеется, она погоревала бы немного, может быть, даже пообижалась, но все равно была бы счастлива, понимая, что смогла дать им то, что так было необходимо. Но так поступать? Играть в горячую сестринскую привязанность, изображать любовь к ней, строить планы на совместную жизнь, а за спиной сбегать и пребывать в связи? Разве это было человечно? Разве так можно было поступать? Слезы упали на белый воротник, и тот стал потемневшим на фоне кипельно-белого шелкового платья. В шелке было слишком жарко, машинально подумала Вера, опираясь на толстую ветвь дерева и собираясь с силами. Какая любовь могла остаться после этого? Только горечь и остатки ненависти, больше ничего. Сзади нее послышался неаккуратный шорох, и кто-то сдавленно выругался; Вера обернулась — это был Львов. — Вера Дмитриевна, ради Бога, простите, что нарушаю ваш покой, однако я немного заплутал, — с тем же успокаивающим равнодушием проговорил он и отмахнулся от комаров листком лопуха. — Кажется, я в вашем зачарованном саду превращаюсь в лешего. — Весьма возможно, — почему-то в его присутствии Вера чувствовала, как все внутри нее унималось. — Дедушка рассказывал, что дом построен в сказочных угодьях, как раз надалеко от Китеж-града. — Какая прелесть, — просто улыбнулся Николая Платонович. — всюду сказка, всюду быль… Не проводите меня к гостям? — неожиданно спросил он. Вера, подождав минуту, качнула головой. — а то, я боюсь, что убреду к коту-бояну в самые дебри. — Простите, из меня плохая хозяйка, однако гостям я показываться не хочу. — А вы меня только направьте, — он учтиво подал руку, и, поколебавшись с минуту, Вера приняла ее. — А дальше я уж сам доберусь. — Вы останетесь на ночь? — спросила она, когда они пошли по дороге. — Уверена, комнат хватит. — Я бы и рад, — прозвонили все те же часы. — однако с точностью я смогу вам сказать только после одного объяснения. — Какого объяснения? — Один разговор, очень важный для меня. И, признаться, неожиданный. Они остановились на минуту, и, пока Вера поправляла подол платья, она незаметно рассмотрела его лицо. Странно, но Николай Платонович казался в эту минуту таким земным, таким обычным, что Вера почувствовала легкий укол зависти, что лишь немногие могли видеть его таким все время. Он о чем-то думал, вероятно, потом улыбнулся, и улыбка эта не то что бы красила его лицо, но так оживляла и делала его таким милым, что никто не мог не удержаться и не улыбнуться в ответ. Но он встрепенулся, и Вера приняла то же выражение. Они снова пошли по дороге и были почти у очаровательной поляны с блестящим обществом, как около них возникла тень, и Вера почувствовала, как по спине у нее прошла дрожь. Она не видела лица Владимира из-за сиявшего солнца, однако знала, как переменился ее взгляд — на краткий миг все прошлое перестало существовать, и она снова была Верочкой, которая приезжала сюда на летние каникулы, бегала взапуски с милым мальчиком и втайне от всех мечтала, что когда-нибудь он составит ее счастье. Она почти что улыбнулась и сама не знала, какими трогательными стали черты ее лица, как она вся чуть обмякла, но когда воспоминания о предательстве возникли сами по себе, Вера почувствовала непривычную решимость при мысли, что она была не одна. — Николай Платонович, — на звук его голоса у Веры все потянулось к нему, и в ту же минуту замерло; теперь для нее это был чужой человек. — Вера… — он чуть запнулся, но после продолжил. — Дмитриевна. — Племянник, — сухо и благожелательно, как мог только он сам, Львов чуть улыбнулся; улыбка была холодной. — Как служба? — Я не служу, — отрезал Владимир. — Вашими усилиями я был вызван из Тифлиса. Еще одно напоминание о том, что там они были с Ольгой и вовсе не думали о ней, нарисовало на лице Веры непонятную гримасу. — В Тифлисе ты не служил, ты и сам это знаешь, — спокойно продолжал Николай Платонович. — так что, не совсем понимаю, о чем ты говоришь. Сергей Михайлович здесь? — Дядюшка тут, — с подчеркнутой вежливостью отметил Владимир и издевательски поклонился, но ничего, кроме легкой брезгливости во взгляде Львова, Вера не увидела. — Желаете поговорить? — Будь добр, проводи. Вера Дмитриевна, — он вежливо поклонился ей, она кивнула. Владимир резко повернулся к ней, но Николай Платонович встал так, что со стороны его племянника Веру было разглядеть нельзя. — Передайте от меня приветствие Сергею Михайловичу, — ответила она. — Я обязательно увижу его, но все же передайте. — Конечно. Пойдем, Владимир. Он не сразу же пошел за своим дядей, Вера видела, что он смотрел на нее, но солнце палило так сильно, что ей приходилось щуриться, и все вокруг расплывалось фиолетовыми кругами. Когда ей показалось, что она сейчас упадет, Владимир резко повернулся, и две фигуры двинулись ближе к дому. — Оленька, ты сегодня чудо, как хороша! — Никто не сравнится с тобой! — Разве только Вера. — Лидия Дмитриевна, но ведь сегодня именины Ольги. — Ты очень прозорлив, Владимир. — А где же Верочка, Оля? Разве ее сегодня не будет? — Будет, должна быть, я приглашала ее! Дедушка! Значит, коляска с дедушкой была уже у дома, и пусть все спрашивали о ней, ее отсутствия мало кто бы заметил. Если только Николай Платонович, но вряд ли он стал бы извещать об этом во весь голос. Вытерев лицо платком, Вера неслышно прошла к старым дверям, стоявшим там, со слов Михаила Андреевича, еще со времен Александра I, и аккуратно зашла в старую гостиную. Из нее вела дверь в парадные комнаты и спальни, куда бы она в таком виде ни за что не сунулась сейчас — вся заплаканная, с распухшим носом и красными глазами — вот уж приятное зрелище, нечего сказать. Но она помнила, что на втором этаже, по той же стороне, были заброшенные комнаты, где она пряталась еще в детстве, и никто ее не находил. Вера любила этот старый дом, особенно эту часть, которую мало кто знал. Вторая половина была скрыта от общего глаза за раскидистыми кленами и дубами, а балкон из белесых камней и кованой решеткой утопал в зарослях флердоранжа, удивительным образом прижившимся здесь. К этой части дома вела полуразрушенная лестница, да и сам дом выглядел чуть обветшало, но его Вера любила всем сердцем и не согласилась бы променять ни на одну дачу Петергофа. Она встала на квадрат паркета, тот заскрипел; она остановилась. Вдалеке от всей веселой толпы здесь было тихо и прохладно; дом дышал вместе с ней, и Вере не хотелось нарушать его покой даже стуком туфель. Щемящее чувство тоски появилось внезапно, как бывало всегда, когда она чувствовала запах старых чернил и бумаги; ей виделось, что последних десяти лет не было, она снова пряталась в громадных комнатах, бегала туда-сюда по лестнице и тайком примеряла пышное смешное платье прабабушки, чей портрет хранился в бывшей гостиной и неизменно пугал ее своим надменным видом. Вера очнулась от воспоминаний, как ото сна. Где-то в глубине комнат послышались осторожные шаги, она подумала, что это был Николай Платонович и выпрямилась — перед ним ей отчего-то не было стыдно появляться в таком виде, она знала, что его осуждения она не заслужила. Едва приглавдив волосы, она не повернулась в сторону шагов и невозмутимо ждала определенного замечания, когда стук каблуков от сапог раздался чуть громче и замер около нее. Николай Платонович на ее памяти сапог не носил. Вера повернулась и едва не отпрянула в сторону, усилием воли заставив себя устоять на месте. — Вера. Я искал тебя. Последний раз они виделись в карете Сергея Михайловича, и она невольно прикоснулась к щеке — сколько раз после того дня она боялась мыть ее, а сколько, уже позже, когда поняла весь ужас поступка Владимира, скоблила мочалкой ее каждый день с особой жестокостью, только чтобы смыть остатки воспоминаний от прикосновения его губ. Конечно, он этого теперь не помнил — да и какая глупость помнить о невинном поцелуе, когда Ольгу он мог целовать всю, сколько его душа желала. Он шагнул вперед, Вера отшатнулась от него. Странно соединялись в ней остатки былой любви и нового, неприятного отвращения, и это чувство наполняло ее всю. Удивительно, но он поменялся; незаметно, но тот порок, который всегда искусно оживлял его черты лица и так смущал Веру, теперь был таким выпуклым, что она не могла глядеть на него без дрожи неприязни. И все же часть в ней тянулась к нему, как бы она не старалась все вытравить в себе, однако и это она могла предугадать, а потому короткий миг проснувшегося чувства не испугал ее, Вера была к этому готова. Она не стала выпрямляться, в последнее время она всегда была немного сутуловата и громко проговорила: — Владимир Алексеевич. Рада вас видеть, день сегодня особенно хороший — именины у Ольги. — Я рад тебя видеть, Вера. Он смотрел на нее так, как обычно смотрел на Ольгу, но никакого злого торжества, как она себе иногда позволяла представлять, Вера не почувствовала, наоборот, чувство отвращения наполняло ее все больше и больше, и она почувствовала, как ее замутило — во многом была виновата еще и жара. Он снова шагнул к ней, однако запнулся о собственные сапоги и чуть покачнулся; она даже не протянула ему руки. Красив, Владимир был красивым даже сейчас, когда смотрел на нее с видом уязвленного достоинства, и чем сильнее Вера проникалась его красотой и тихим голосом, тем сильнее восставала против себя. Где же был Николай Платонович, когда она так сильно нуждалась в его обществе? — Погода сегодня, правда, очень тяжелая — жарко, как в банке парного молока. Но к вечеру, должно быть, пройдет. — Ты совсем не поменялась, — проникновенным голосом заговорил он, но привычной приятной дрожи от его речи Вера не ощутила. — Оля говорила, что ты сильно похудела, но ты все так же хороша, Вера. Ты удивительно хороша. — Как Ольга? — она без привычной застенчивости посмотрела на него и почувствовала, как ей стало тяжело дышать — к несчастью, она все еще краснела под его взглядом, но и это явление было временным, она была в этом уверена. — Николай Платонович сказал, что вы удачно добрались? — Зачем ты так? — еще тише произнес Владимир и решительно шагнул; замнись Вера хоть на секунду, оказалась она тогда бы около стены и отступать было бы некуда. Она не замешкалась. — Ты говоришь так, будто бы и не было ничего! Ах, вот они все чего ждали! Не ее спокойствия, не ее выдержки, они все ждали ее слез или ужасной пошлой сцены с бросаниями на шею, страстными признаниями и фальшивыми поцелуями в старой беседке! И Владимир, человек, в чьей нравственной Вера уже давно не сомневалась — ее просто не было, — он желал того же самого. Все старые чувства погасли, уступая место гневу и ярости. Нет, Вера не ждала извинений, не ждала и признания, что они некрасиво поступили, но она не ждала и того, что ее станут склонять к омерзительному адюльеру, правда, теперь ей было угтовано место Ольги, вероятно, это было как раз тот тройственный союз, о котором ее сестра упоминала в первом и последнем письме. Вера заставила себя сжать руки в кулак, а хотелось изо всех сил дать Владимиру хорошую оплеуху. И где же был Николай Платонович?! — Довольно, — прервала она его душевные излияния. — Вера, я знаю, я — подлец, — внезапно горячо зашептал Владимир, но она его прервала. Вся красная от гнева, Вера не заботилась ни о своих словах, ни о том, как она выглядит со стороны. — Вы верно подметили, Владимир Алексеевич, вы — редкостный подлец, и я с радостью дала бы вам пощечину, только не хочется марать руки. Вы, сбежав с моей сестрой, теперь решили опозорить меня своим вниманием? — Вера, разве ты можешь…- Владимир ошарашенно смотрел на нее, он явно не ждал подобных слов; а Вера продолжала. — Так вот знайте — этого не будет. Прошло то время, когда я была рада вашим визитам, теперь ваше общество вызывает во мне жалость и презрение, а эти чувства не располагают к хорошему общению, к тому же ваши попытки поставить меня сейчас в неудобное положение и вовсе мерзкие, и я не желаю иметь к ним никакого отношения! — Вера! Только сейчас я понимаю, что совершил ужасную ошибку, возможно, роковую!.. Владимир говорил что-то еще, однако Вера его уже не слушала, она только пыталась понять, куда от него можно было скрыться. Наверх подниматься было нельзя, там были одни комнаты, причем, глухие, и кто знал, на что могли они толкнуть ее теперь уже шурина; выходить в парадные ей тоже не хотелось — там, скорее всего, были гости и Ольга, а выйди они к ним вдвоем, ее репутация была бы испорчена, значит, оставался один выход — в сад, но и там он бы продолжал свою беседу, а этого ей не хотелось. Когда в саду показалась знакомая фигура в белом костюме, Вера, не обращая внимания на приличия, изо всех сил закричала: — Николай Платонович! Львов обернулся; Владимир же окаменел и было дернулся в сторону, но по мере приближения своего родственника все сильнее и сильнее словно врастал в землю. Теперь Вера припоминала, как менялось его лицо каждый раз, когда в разговоре упоминалась личность его еще одного родственника. Что-то знакомое мелькнуло в его руках, но Вера не успела разглядеть, что именно. Сейчас все ее спокойствие находилось в руках Николая Платоновича, и она лихорадочно ждала, когда тот подойдет к каменным ступеням. Львов все понимал, Вера видела это по выражению его лица, и на минуту что-то страшное, отдававшее яростью, мелькнуло в его глазах, когда он посмотрел на Владимира, стоявшего за ее спиной, однако, как было привычно, тень эта прошла, и на его лице не было ничего, кроме спокойствия. Он мог устроить сцену, мог пристыдить своего племянника, однако Вера молила его в душе этого не делать, не причинять ей еще большей боли, и он, помолчав, сорвал лист лопуха на манер веера. — Меня прислал ваш дедушка, — начал он так, будто продолжая уже давно идущий разговор. — он все говорил о какой-то вазе из розового мрамора, однако я никак не могу понять, где ее искать. Владимир, — он с тем же равнодушием кивнул племяннику. — Вы ее и не найдете, — Вера старалась говорить спокойно, но чувствовала, как внутри ее трясло. — Лида разбила ее два года тому назад, но дедушке не сказала. — Интересное положение, — задумчиво проговорил Николай Платонович. — Может, стоит поискать в доме нечто похожее? В старых домах всегда можно найти уйму интересного. Владимир, ты слишком бледен, ты здоров? — Немного перегрелся на солнце, — отрывисто произнес Владимир, и снова в руках у него что-то блеснуло. — Это не ваше, дядюшка? Вера пригляделась к тому, что так сияло на солнце; то были знакомые темные очки, которые Николай Платонович с таким беспокойством искал в Ялте. Странное у него было выражение лица, когда Владимир протягивал их ему — не то задумчивости, не то какого-то превосходства, и как бы Вера не старалась восстановить себя против этого человека, ей пришлось признать, что черты лица Львова были куда занимательнее прекрасного лица Владимира — у последнего оно напоминало гипсовую маску, красивую, но бездушную, а в глазах Львова, пусть те и не были такими большими и глубокими, постоянно что-то загоралось, отчего весь его облик приковывал к себе внимание. — О, мои очки, — с вежливым безразличием Николай Платонович кивнул племяннику и принял находку. — Очень мило с твоей стороны, благодарю. Я всюду их обыскался, нигде не мог найти, думал, уже потерял; где же ты их нашел? — В доме, — Вера слышала, как в голосе у него клокотало бешенство. — у Тоцких. Не припоминаете, когда там были? Владимир так старался вызвать своего дядюшку на поединок, так старался говорить небрежно и непочтительно, что любой другой на месте Львова отвесил бы ему оплеуху и отправил служить куда-нибудь далеко, в Оренбург, однако Владимир бл умен и прекрасно понимал, чем ему грозит явное оскорбление, а потому играл на полутонах, на издевательском тоне, на гримасах и ухмылках, и Вера не могла узнать в этом человеке того, кого она когда-то любила, а самое страшное было то, что некоторые его ужимки были ей вполне знакомы. А вот Львов сохранял поистине исполинское спокойствие. — Да, действительно, я совершенно забыл. — Немудрено, — вступила в разговор Вера и почувствовала, как взгляд Владимира метнулся и на нее. — Тогда была страшная суматоха, — Львов недоуменно на нее взглянул, и она пояснила. — Вы приходили к нам как раз перед отъездом. — Да-да, точно, — кивнул он, словно что-то вспоминая. — Тогда еще Лидия Дмитриевна была немного нездорова, кажется. — Именно так. — Что ж, очень рад, — заключил Львов, пряча очки в карман. — Благодарю, Владимир. — Не стоит благодарности, — с вызовом бросил тот. — Ну почему же? Я потерял хорошую вещь, ты нашел, по-моему, все логично. — А что вы делали в доме у Тоцких? — никак не отступал Владимир, и тут уже не выдержала Вера. — Разве у вас есть личные дела с кем-то из них? — Вы забываетесь, Владимир Алексеевич. — Вот как? — теперь весь его гнев был обращен к ней. — Почему ты так думаешь, Вера, — он хотел добавить что-то еще, однако Николай Платонович его перебил. — Полагаю, тебе было бы теперь пристойно обращаться к своей свояченице, — он особенным тоном подчеркнул это звание. — не иначе, как «Вера Дмитриевна». — А почему?.. Владимир остановился на полуслове. Непонятная тень легла на лицо Николая Платоновича, никоим образом не меняя его облик, однако добавляя в него нечто новое, что не терпело неповиновения. Веру это нисколько не пугало, а вот Владимир почему-то запнулся и только сжимал и разжимал руку, в которой у него при привычке всегда был револьер. Львов наблюдал за своим племянником невозмутимо, а от того Владимир распалялся еще сильнее. Неизвестно чем могло закончиться это представление, если бы на другом конце дома не послышался веселый смех, и в дверях через минуту не показалась знакомая фигура, от которой у Веры запершило горло. Это была Ольга. Она еще, вероятно, не надела праздничного костюма, а только принарядилась в обычное парадное платье, но и в нем она была необычайно хорошо, и как обычно Вера почувствовала, как все в ней начало тускнеть и гаснуть при появлении сестры. Стоило труда напомнить себе, что теперь она была не просто Верой, а Верой Дмитриевной, и что жизнь ее теперь не ограничивалась одним домом, а была больше, гораздо больше, и Вера сама не представляла, какой красотой в эту минуту загорелись ее глаза, как прямо она выпрямилась; она больше не желала бояться Ольги. — Володя! Володенька! — краткая вспышка боли от того, что теперь Оля звала так Владимира, на секунду ослепила ее, однако присутствие все той же фигуры Львова как будто бы уравновесила Веру, и она прямо посмотрела на сестру. — А где все? Почему на своих именинах я должна разыскивать своих гостей, а не наоборот?! — в ее голосе звучал все тот же каприз. — А, Верочка! Ах, здравствуйте… Ольга выбежала к Вере со Львовым, и в её глазах Вера теперь явственно могла уловить тот же интерес, который когда-то горел в Ольге при виде Владимира; сейчас же этот огонек предназначался Николаю Платоновичу, однако он глядел на ее сестру так же, как и Сергей Михайлович, — отстраненно и безучастно — однако взгляд его был куда холоднее и отчужденнее, он даже не пытался выказать своего почтения. Обе сестры были в белом, такое случалось и раньше, что они появлялись в одинаковых нарядах, однако в те дни Оля непременно заставила бы Веру переменить платье, чтобы их не сравнивали, но теперь Вера такого не допустила бы. — Верочка, тебя этот цвет как-то бледнит, не находишь, Володя? — тот кивнул. — Ты бы переменила костюм, а? — Меня все устраивает, Оля. — Но ведь все остальные тоже подтвердят, что этот цвет тебе не идет! — По моему мнению, этот цвет Вере Дмитриевне очень идет, — с привычной невозмутимостью отозвался Львов. Вера благодарно на него взглянула; его лицо было непроницаемо. — А вы, верно, Николай Платонович? — Оля, по обыкновению, улыбнулась как бы самой себе, а потом вскинула брови вверх, прямо посмотрев на Львова, и даже Вера была вынуждена признать, что сестра была очень хороша. Однако Николай Платонович только легко поклонился, и ничего на его лице не поменялось. — Право, вы не такой уж и страшный! — Благодарю. — А Владимир вас описывал такими словами, что я даже испугалась — что за ужасный и великий человек к нам может нагрянуть, — Оля щебетала так же, как прежде, и Вера почувствовала, как в ней начала нарастать неприятная волна. — Однако это большая честь, — с улыбкой заключила Оленька и подала руку Львову. — принимать вас здесь. Руки Львов не принял, и в его взгляде Вера не нашла ничего, что могло бы хорошо описать Ольгу Дмитриевну. Это было нехорошо, очень нехорошо, однако Вера почувствовала, как все внутри нее радостно ухнуло — она не ошиблась во Львове, он не мог попасться на такие глупые уловки, он был совсем иным. Почему ее это так радовало, она предпочитала не думать, ей и без того хватало забот. — А вы рук не целуете? — протянула Оля, видимо, не намереваясь отступать. — Нет, Ольга Дмитриевна, не привык. — Действительно, страшный человек, — громко шепнула Оля на ухо Владимиру и снова сияюще улыбнулась Львову. — А я между прочим именинница, мне никто не смеет отказать! — Очень рад за вас. — И что же вы мне пожелаете? — вскинула голову Оля и как-то торжествующе посмотрела на сестру. — Как человек мне совсем не знакомый? — Поздравляю вас, желаю вам здоровья, — на секунду повисла тишина, Вера заметила, как Львов искоса взглянул на нее, однако сразу же он продолжил, — и особенно желаю преданных людей вокруг вас, которые никогда вас не предадут и не обманут. В последнее время это особенная ценность. Особенно, в близком кругу семьи. Вера вспыхнула; шпилька была аккуратна до точности игольного ушка и так же хороша — к ней нельзя было подойти ни с одной стороны. Улыбка у Ольги на секунду пропала, Вера почувствовала, как сестра кинула на нее хорошо знакомый взгляд — он всегда предвещал ссору, однако Оля сдержалась и снова постаралась улыбнуться. На Владимира и вовсе не хотелось смотреть — он весь пылал в праведном негодовании, но, как и Оля, ничего возразить не мог. Зачем Львов так поступал, Вера не знала, но, как бы сама того не хотела, винить его в его же словах не могла. Он говорил за нее иносказательно то, что она сама так хотела сказать, но что не могло ей позволить положение сестры. — Какое интересное пожелание, — за дверями слышался шум; Вера узнала в голосах родителей и родственников. — Но почему же именно это вы мне желаете, Николай Платонович? — Обычно принято желать того, чего у нас нет, — гомон нарастал и смешивался с музыкой из патефона. — Или же того, чего именник лишен сам. Ольга вспыхнула, но отвечать было поздно — и старая часть дома потонула в звуках веселого марша, смехе и голосах родных. Вот, в белом кителе вбежал в комнаты Левушка и, не дожидаясь официального приветствия, так обнял сестру, что Вера даже крякнула от неожиданности; вот, появились родители, и она увидела, как на их лице проступило облегчение, когда они увидели дочь — верно, им нелегко пришлось в эти дни, с Ольгой и Владимиром рядом с собой, а за ними выступила Лида под руку с Фредериком — в этот день особенно красивая, торжественная, и ее холодное выражение лица только подчеркивало ее сияние, отличное от всех дочерей Тоцких; Лида была их главным бриллиантом, и Вера признавала это без всякой зависти. Леночка, огромный сенбернар, носившийся между всех с оглушительным лаем, двоюродные сестры, братья, дяди, тети, подруги и друзья Ольги — все смешалось вокруг них, и Вера едва могла расслышать себя во всем этом шуме. Но Ольга смогла докричаться до всех. — А чей же вы гость, Николай Платонович? — все непонимающе зашумели чуть тише, и когда Вера заметила злую улыбку на лице сестры, вдруг услышала сама свой голос. — Мой. — Львов быстро взглянул на нее, однако Вера продолжила. — Николай Платонович — мой гость, я его привезла, и я ему очень рада. — И я рад, — под ее рукой возник Лев и, уже что-то жуя, протянул свою лапу Львову. — Очень рад, Лев Дмитриевич! — Взаимно, — Николай Платонович улыбнулся так, как улыбался своему близкому кругу и Вере и протянул руку в ответ. — очень рад. — Николаша — наш гость, — вступил в беседу Дмитрий Алексеевич и приобнял своего друга. — очень рад, что ты приехал! — Николай Платонович, мы с вами еще в Петербурге встречались! — Николай Платонович, как я рад вас видеть, насилу вас в России не найти! — Очень хорошо, что вы приехали! — Николай Платонович, — снова во всей кутерьме раздался голос Ольги; вера никогда не умела так громко говорить. — А сад вы наш видели? У нас он удивительно красив, даже великий князь им восхищался. — Охотно верю. — Позволите, я вам его покажу? — Оля появилась рядом с ними, и Вера инстинктивно шагнула в сторону Львова; на лице сестры показалась усмешка. — Никто его не знает лучше меня, это уж можете поверить мне на слово. — Позвольте не поверить, — вежливо, но не терпя возражений, ответил Львов. — Уверен, Вера Дмитриевна знает дом не хуже вас, она в нем провела большую часть своей жизни, и если Дмитрий Алексеевич не будет возражать, — Тоцкий, улыбаясь, кивнул в ответ. — я попрошу Веру Дмитриевну провести меня по саду. — Я буду только рад! — Вера Дмитриевна? Вера кивнула, стараясь не смотреть ни на кого и почувствовала, как по мокрой спине прошелся прохладный ветер. Ей следовало сменить платье и уйти на время от толпы; она чувствовала — еще немного, и ей станет нехорошо. Толпа стала склынывать, кто-то ушел в сад, кто-то принялся разбредаться по комнатам, Николая Платоновича увел за собой отец, и Вера осталась одна. Она помнила, что ее комнаты всегда были в глубине дома, в самой прохладной ее части, и, держась за стену, она медленно пошла по коридорам. Тихие темные пролеты, закоулки с тайными комнатами, полумрак от тяжелых габардиновых штор и неуловимый, едва заметный и, уже ничем не выводящийся, как бы кто не старался, запах пыли — все это навевало на Веру не то спокойствие, не то лихорадочное состояние поиска покоя. От старых комнат с тяжелыми трюмо и высокими потолками, не падавшими только из-за колонн, ей стало почему-то жутко, и она почти что выбежала в жилую часть дома, где все было бело, в миткалевых занавесках, и где из сада раздавались веселые звуки вальса. Она быстро прошла украшенную танцевальную залу, громадную, напоминавшую отдаленно императорский зал, не заглянула в столовую, а свернула направо, к лестнице, где на втором этаже, в комнате с балконом, располагались ее покои. Тут все дышало лимонным деревом, на постели лежали ее вещи — Маша все предусмотрительно разобрала, и Вера с наслаждением упала на холодные подушки. Под белым шелком сердце билось слишком быстро, но в этом была виновата жара — она это знала. Привычная комната с ее ореховыми шкафами, маленькой кроватью и, на первый взгляд, бедноватым трюмо раньше нравилась Вере не так сильно — она напоминала ей о спартанской обстановке института, но в этот день комнатка стала ее прибежищем. Рывком встав с постели, она, пораздумав, взяла еще одно белое платье, но из муслина, и, когда на спине оставались самые трудные пуговицы, позвала Машу. Дверь распахнулась, но в зеркале отразилась Ольга. Странно, но в первые минуты Вера почувствовала даже что-то сродни страху, когда она увидела бледное лицо сестры, на котором играла неестественная улыбка, но чувство это прошло так же быстро, как и настало. Кому и стоило бояться, так это Ольге — в последнее время Вера не мешала слвему чувству гневы выходить на волю. Ольга стояла у двери, не проходя в комнату, и в конце концов Вере эта игра во взгляды надоела, и она развязала ленту в волосах — те тоже были мокрыми от жары и у висков начинали завиваться в колечки, а Вера этого терпеть не могла — так она сразу же глупела. — И что же, — первой нарушила тишину ее сестра. — Ничего даже мне не скажешь, будешь молчать? — С именинами тебя, Ольга. Желаю счастья, здоровья. — Как мило, — скорчила гримаску Оленька. — благодарю. И все? — Ну а чего тебе еще пожелать? — пожала плечами Вера. — Любви если только, но так ведь ты ее уже обрела, разве нет? — Это да, — мечтательно вздохнула Оленька и прошла в комнату; провела рукой по платьям Веры, но та в ту же минуту собрала их в охапку и переложила на кровать. — Будь добра, не трогай, Маша их гладила целую ночь. Ольга помолчала с минуту, а потом злая улыбка пробежала по ее губам; сестра собиралась сказать какую-то колкость, но Вера этого ожидала. — Бедная Маша, — нараспев проговорила Оленька, усаживаясь на постель. — Утомилась, наверное, ты еще ее поблагодари! — Уже. — кратко ответила Вера и принялась раскладывать блузы и юбки. — Она ведь горничная твоя, — наставительным тоном продолжала Ольга, — это ее обязанность, а ты ее жалеешь, балуешь! — Полагаю, что я обойдусь и без твоих советов. — А, ну да, — закивала Оленька. — ну да. Как обычно, правда? Ольга — плохая, а Верочка — просто сущий ангел! Оленька ужасна, а Верочка — само воплощение идеала! Теперь-то точно будут так говорить, а, хотя погоди! — хлопнула она в ладоши и вскочила с места. — Не будут! Ты ведь пожертвовала собой, положила себя на алтарь семьи, только чтобы репутация не пострадала, так? Вера смотрела на свою сестру и не узнавала в ней той девочки, которая ходила с ней на прогулку, пряталась вместе с ней от бонны, искала сладости а кладовой; теперь перед ней стоял чужой человек, и человек этот, вероятно, сильно ненавидел ее, но вот за что — Вера никак понять не могла. Не за то, что ее любили больше, нет; это впору было Вере ревновать родителей, ведь Ольге всегда позволялось так много, она была так свободна, ей гордились, а маленькую Верочку даже не пускали одну на прогулку без семи нянек, так почему это не Вера возненавидела Ольгу, а все вышло наоборот? «За что ты меня так не любишь?» — висел одинокий вопрос, но задавать его Вера не собиралась; об этом можно было спрашивать человека любящего и близкого, а теперь между сестрами была целая пропасть. — Именно так, Ольга. — Вера встряхнула дневное платье и разгладила складки; удивительно, но она даже не испачкала его травой. — Продолжай далее, ты движешься по правильному пути. — Только вот, какая неурядица, Верочка, вся ты правильная и хорошая, но несчастная, — развела она руками и прищелкнула каблуком. Вера посмотрела на щетку для волос в руках и отложила ее подальше — был велик соблазн кинуть ей в Ольгу. — И положение твое в семье непререкаемо, и весь твой облик — ну великая самоотверженность, но ведь несчастлива! А я — такая ужасная и нечистивая, я — самая счастливая! И в этот день, и в следующий, и во все остальные! — Очень рада за тебя, но с чего ты решила, что я несчастна? Кто это тебе такое сказал? — Ну как же, — издевательски протянула Оленька. — я же сестра твоя, я все вижу. — Ну, во-первых, ты мне не сестра, — Ольга усмехнулась, но в глазах показалось что-то настороженное. — Улыбайся, улыбайся, — спокойно повторила Вера. — однако твоя улыбка моего мнения не поменяет. Ты мне не сестра, понимаешь? — Это я родителям расскажу, они будут очень рады услышать такие слова от своей умницы Верочки. — Можешь рассказывать, впрочем, они и так это знают. А насчет моего счастья можешь не беспокоиться. Я, может, и страдала раньше, но теперь и правда понимаю, что ты мне оказала большую услугу, Оленька, — выделила она специально ее имя. Та чуть выпрямилась. — Это как же так? — Как? Разве ты не помнишь свое письмо? Как странно, а я вот его очень хорошо помню. Ты писала, что еще очень хорошо вышло с твоим замужеством, ведь как бы было плохо, узнай я о неверности Владимира, когда мы бы с ним уже поженились. И я согласна с тобой, это было бы ужасно! А так ты меня спасла, за что я тебе очень благодарна, очень. — Он меня любит, а не тебя. И никогда тебя не любил, а был с тобой, потому что ты для него была очень удобна. Как софа, как мебель, понимаешь? — в конце она сорвалась на крик. — В таком случае, Ольга, я попрошу передать ему одну очень важную вещь. Могу я просить тебя об этом? — Пожалуйста. — пожала она плечами; в этом движении было неуловимое сходство между сестрами. — Попроси его избавить меня от его общества и писем, которые я уже устала сжигать. Будь так добра. Вера не собиралась бить в самое больное место, но это получилось само собой, все фразы сестры ей уже надоели, и она думала только о том, как бы Ольгу заставить замолчать. Средство, к которому она прибегнула было нехорошим, даже дешевым, но действенным: сестра застыла на месте, вероятно, о своих посланиях Владимир ей не рассказывал, и вместе с ней на лице застыла полуулыбка-полугримаса. Вера молча собирала вещи, но когда она увидела отражение сестры в зеркале, подумала, что та могла ее спокойно ударить. Наконец Ольга заговорила, голос ее звучал сдавленно и глухо. — Очень смешно, Верочка, не знала, что ты умеешь врать! — Я не вру, можешь спросить его сама. Или он о таких вещах тебе не рассказывает? — Какая же ты, Верочка, дрянь, — прошептала Оля и так резко и больно схватила ее за руку, что Вера машинально ту отбросила. — Ты ударила меня! — Перестань, Ольга. — Довольно! — в дверях появилась Лида. — Немедленно прекрати, Ольга! — И я еще виновата! — закричала их сестра. — Может, еще ты, Лидочка, мне оплеуху дашь? — Дам обязательно, если продолжишь так себя вести, — отчеканила Лида. — Немедленно прекрати истерику! — А ты мне больше не указ, я теперь сама замужняя женщина, графиня, твои слова для меня ничего не значат! — Жаль, что твой титул тебе ума не прибавил! Немедленно прекрати этот балаган и спускайся вниз, я твоими гостями заниматься не буду! Какое-то время сестры молчали; если бы глаза Ольги могли метать искры, то все поместье бы горело уже до тла. Наконец, она отвернулась, фыркнула, поправила волан на рукаве и направилась к выходу, но задержалась у двери. Ее лицо никогда ничто не портило, даже злая усмешка, и в душе Вера завидовала этой способности Ольги — у нее все чувства всегда были на лице. — А Николай Платонович — интересный человек, — улыбнулась она; Лида громко вздохнула. — Не красив, но импозантен. Какое счастье, что Володенька так широко смотрит на мир и отрицает привычные скрепы брака! — и упорхнула за дверь. — Главное, предупреди об этом Володеньку! — крикнула в коридор Вера, но ничего, кроме смеха, не услышала. — Вера, — развела руками Лида, но та только помотала головой в ответ и устало опустилась на кровать. — Когда все так перевернулось с ног на голову, понять не могу. — Ну ладно, — похлопала ее по плечу старшая сестра. — довольно горевать, собирайся и выходи к гостям. — Лида, веришь или нет, — посмотрела на нее Вера. — но ни сил, ни желания у меня нет. Сестра наклонилась к ней и мягко приподняла ее за подбородок: — Веришь или нет, Вера, но никто об этом знать не желает, — Вера хотела возмутиться, но Лида поцеловала ее в лоб. — Чем раньше ты это поймешь, тем легче тебе будет жить в обществе. Собирайся.